Муравейник

Нет, на Верку Григорий не обижался.

"Это теща-стерва к участковому побежала. Теперь вот раскаивается. За рукав дергает, слезу смахивает концом полушалка. Жалеет... Да и Верка вон как заливается. Плачьте, плачьте, паскуды. Что хотели то и получили. Спровадили кормильца... Теперь Верка-то на дойку пойдет. А что, пусть поработает намного, а то земли из-за живота не видит. И эта нахлебница собесовская - тещенька разлюбезная - не больно-то на пенсионное пособие разгонится.

А все из-за нее. Если б не она, сейчас бы мы с соседом Гаврилой да с Иваном-скорняком сгоношились. Разговоры бы вели или б уже за второй поллитровкой сгоняли. Если бы не теща... Ну, погоди у меня!

Отсижу, не такое устрою. Ишь, курва, все вспомнила. Ну, ничего-ничего, посмотрим, кто кому навредил. Вы еще поплачете обо мне, вспомянете добрым словом!

И прокурор тоже хорош. Надо же, сколько запросил. Ладно, хоть в судьях добряки нашлись - до двух лет сбили. Я-то отсижу, конечно. Было бы за что... А слова-то какие придумали: "издевательство", "надругательство". Где только выискали?.."

Размышления Григория прервал конвоир, подтолкнув его в сторону машины:

- Все, прощание закончилось, пора. Теща запричитала:

- Ой, Гришенька, прости старую, не со зла я, вгорячах... Верка выла потихоньку, без причитаний.

А дальше Григорий домысливал уже в машине. Вспоминал ход процесса...

"Все припомнили, аж в двух томах еле уместили. И кур даже приплели. Хотя без умыслу все было. Ну, сама же теща виновата, сама жалковала, что куры кудахчут, аж спасу нет. Всего-то и посоветовал, чтоб в воду окунула, так она, ведьма, посовала их в кадку с водой, они и притонули...

А шарик?! Ну и что?! Завсегда так делали - пельмени-сюрпризы подсовывали. То с луковицей вместо фарша, то перчику побольше... А я вот шарик поло-жил от подшипника. И надо же было ему теще попасться. Ведь мог бы и Верке, например, или я бы проглядел отметину. Так нет, опять же ей...

Да я и сам, конечно, хорош, видел ведь, как она пельмень в рот совала, нет бы подсказать... А зенки-то она здорово тогда выпучила; да все сказать чего-то норовила, а шарик-то так и катается, так и катается. 11е теща будто, а судейский свисток... Ну, это они уже в нагрузку к делу пришили. А взяли-то за что? Ну, было бы за что!

Ну, кто просил ее со мной и с Веркой в лес идти-то? Уж сами бы как-нибудь без нее управились с заготовкой валежника. Так нет, понесло ее тоже. А уж если пошла, так нечего было к муравейнику-то присаживаться. Лошадь старая... Не было ей другого места! Сослепу что ли не видит? Как что -так все видит, а здесь не узрела.

Да разве можно было мимо такого соблазну пройти? Эт Гаврила бы прошел, Иван бы вид сделал, что не заметил. А я-то вот не прошел...

И подтолкнул-то чуток, как бы ненароком, а она и раскоряжилась. А муравейник, как назло, пухлявый такой попался, аж по самый пуп влезла. Насилу вытянули с Веркой вдвоем. И зря вытягивали, пусть бы сидела до самого Макаркиного Заговенья. А-то ее же вытащили, а она к участковому. Разоралась на все село. Как будто муравьи ей девственность нарушили! Сразу в милицию, попу-жать меня решила. На суде-то опомнилась, облегчение мне от этого, говорит, вышло: и спина ломить перестала, и радикулит заглох. И даже, говорит, сама присесть-то не рассчитала.

Ну, погоди, вот отсижу, вылечу я тебе радикулит! Ты у меня, как портовый грузчик - мешкитаскать будешь. Ох, и наградил бог тещенькой. Сиди теперь за ее радикулит да за курей паршивых. Ладно хоть еще чего не вспомнила по причине склероза своего.

А уж я-то ничего не забуду. Может, еще чего придумаю, за два-то года..."

Горький мед

Тетку Нюру провожать вышли всем семейством. Мать и отец по очереди троекратно поцеловались с ней по русскому обычаю, а выводок, выстроившись по подобию пехотного отделения (в затылок друг другу) ждал своей очереди. Когда тетка Нюра прошлась своим слюнявым ртом по этой колонне и дошла до замыкающего - четырнадцатилетнего Вовки, пустила слезу и попросила:

- Вовк, приезжай хоть за медком, ведь живем-то недалече, подскочишь на мотоциклетке, а?

И чмокнув его в щеку, пошла к нетерпеливому супругу, ожидающему в тарантасе.

Не успела она кое-как взгромоздиться с ним рядом, как он зычно гаркнул:

- Но-о, в колесо вас душу мать!

И лошадь резво понесла дорогих гостей в их родное село Михайловку.

Пыльный завиток удалившегося тарантаса не успел скрыться за кустиком черемухи, что росла на развилке, а вся горластая мелкота разом стала призывать Вовку собираться в дорогу, к тетке Нюре за медом. Отец, усмехнувшись в усы, прохрипел:

- Поезжай, поезжай, только флягу не забудь побольше взять, а то, неровен час, не поместится.

Мать, грозно глянув на него, выпалила скороговоркой:

- Эт о чем это ты? На что намекаешь? Ежели сестра моя, так и всяко говорить можно? Что же, если мои фодственники, так и живоглоты все? Да ты своих вспомни - один жадней другого, ломаного пряника не дадут. Да у них же в рождественскую ночь снега в подол не наберешь! Ишь, подначивать вздумал, шута строит из себя.

И уже поворачиваясь к Вовке, отрезала:

- Поедешь, сынок, вот управимся с картошкой и поедешь. Возражений не последовало. При таких нападках отец всегда умолкал... И долгожданный день настал.

Вовка выкатил видавший виды мотоцикл "Ирбит" и стал проверять зажигание (как-никак, двадцать семь километров по спидометру в один конец). Отец напутствовал:

- Больно-то уж не гони - бензин пожжешь.

Провожать вышла вся семья. Насчет того, какую посуду брать, решили еще вчера вечером. И хоть намекал отец про флягу в четыре ведра, а остановиться решили на десятилитровом бидоне: вроде не много, но и не мало на такую-то ораву.

Целовального ритуала на этот раз не было. Мотоцикл, почихав немного у дома, сорвался с места - и только его и видели.

Вовка ехал и думал сладостную думу о теткином меде. В этом году был ах какой медосбор, и тетка похвалялась, что не успевает качать. И мед-то на все вкусы: и майский цветочный, и подсолнечный, и гречиха подсобила. Одним словом, сладкий непересыхающий ручей.

Так за своими думами и домчал Вовка до теткиного дома минут за сорок. На стук в ворота долго никто не отзывался. Только пес Бандит заливался лаем так, словно хотел разорвать себе глотку. Наконец, раздался теткин окрик, и пес, умолкнув, исчез в своей конуре. Засовы долго дребезжали, массивная калитка подалась, и тетка Нюра уставилась на Вовку удивленными глазами:

- Ты чего это ни свет ни заря? Проездом, аль случилось что? Вроде все живы-здоровы были.

Вовка широко улыбнулся, ласково поприветствовал тетку и, собравшись с духом, сказал:

- Да за медком снарядили. Говорят, езжай да езжай, мол, заждалась тетя Нюра, поди.

- Эт за каким медком? - удивленно вскинула бровь добрая тетя Нюра.

- Так который ты сама и посулила. Ой, теть Нюр, забыла, что ли?

- Ах, за медком! За медом, значит... Помню, помню, а как же. Только вот посуду найду сейчас, обожди.

Вдруг дал Бог памяти тетке Нюре. И пошла было, да Вовка остановил:

- А у меня с собой! - и с видом фокусника нырнул в коляску и извлек на свет бидон.

Тетка Нюра почему-то вздрогнула и побледнела:

- Ах, бидон... Хорошо, хорошо. Проходи, радемый. Да сезон-то в этом годе не очень выдался-то. Не знаю уж, будет мед, аль нет, - жалковала тетя.

А Вовка тут как тут, напоминает:

- Так рекой же лился, теть Нюр, аль забыла?!

- А? Да нет, что ты, я все помню. Счас нальем, - подозрительно косилась на бидон тетя Нюра.

Взяла его и пошла в сторону подвала. У двери остановилась, долго перебирала в руках связку ключей, а, найдя, не меньше возилась с амбарным замком. Вовка было ступил за ней в темное подземелье, но остановился под властным теткиным взглядом.

Бурча что-то про насморк и сырость, сопя, спускалась тетя Нюра вниз. Вовка слышал скрежет открываемой крышки фляги и ругань насчет темноты. Минут через двадцать она появилась на белый свет и, осторожно поставив бидон, обтерла его мокрой тряпочкой. Потом, сняв пальцем золотистую капельку с крышки, слизнула ее. Вовка хотел было взять бидон, но тетка остановила его:

- Что ты, молод еще тяжести-то носить, нахряпаешься за жизнь свою.

И самолично донесла заветную ношу до мотоцикла, поставила в коляску, да не забыла напомнить:

- Ты больно не гони, а то, неровен час, перевернешься на косогоре, греха не оберешься.

Вовка заливался в благодарностях, не забыл пожелать тетке доброго здоровьица. На том и распрощались; правда, в нагрузку Вовка получил-таки от щедрой тетки традиционный поцелуй.

Осторожно Вовка тронулся в обратный путь. Объезжал он дорогой все кочки и рытвины, на косогоре выставляя левую ногу в сторону, помня наказ добродетальной тетки. И, наконец, добрался потихоньку до дома. Мать с ребятишками поджидала его у двора:

- Ну, как? - спросила она у сияющего Вовки.

- Нормально, мамуль, - расплылся в улыбке Вовка.

Все кинулись к мотоциклу, ребятишки мешали ухватиться за бидон.

- Кышь, сластены, - пропела мать. Но никто не обращал внимания на ее ворчания, все хотели помочь, и вот так все вместе, держась кто за что, внесли бидон в дом. Отец, не участвовавший в церемонии встречи своего старшего, почесал затылок. Мать взглянула на него, всем видом говоря "Знай наших!" А кто-то уже пытался открыть плотно прилегающую крышку, кто-то побежал за чашкой, Вовка же резал хлеб, чтобы потом макать кусочками в мед и, блаженствуя, жевать.

Мать оттеснила ребятишек в сторону, открыла крышку и взглянула внутрь. Там, где-то глубоко внизу, отразилось лицо удивленной женщины. Она сунула руку в бидон, но пальцы, едва коснувшись липкого, уперлись в дно...

Ребятишки смотрели на мать непонимающе. Отец, чтобы как-то снять оцепенение, прикрикнул на них, а Вовке, попавшемуся на глаза, бурча, отрезал:

- Только бензин пожег, шалопай бестолковый...

Колькин сенокос

Делянку для сенокоса Анне выделили добрую. В низине, что вдоль ручья. Ходила смотреть. Трава чуть не до пояса вымахала. Сочная. Добрых два воза можно накосить. Вот только косить-то кто будет? Раньше-то много или мало Иван запасал, а вот теперь год как овдовела.

Старшой в армии служит. А этот... и, взглянув на увязавшегося за ней младшего, одиннадцатилетнего сына Кольку, только покачала головой, и вслух додумала: "Мал еще". А самой как-то не доводилось. В девках не научилась. Братья по этой части управлялись. А она все по дому хозяйничала. А теперь вот и сама неумеха, и помочь некому. Братья все поразъехались. Правда, на похороны Ива-на все собрались. Утешали, обещали помогать. А где уж там. У самих семьи. Да и не наездишься издалека.

Думала за поллитру с кем уговориться. Да в такую пору всех мужиков бабы пасут. Пока свое не скосят, не подходи. А там и трава перестоит. Одних палок накосишь. Так с этими думами и досидела до сумерек. Правда, Колька суетился по двору и успокаивал мать, чтобы не волновалась.

- Научимся, мам. Я видел, как мужики косят. Так машут, что валки ровнехонько ложатся. А мы что, хуже что ли?

И весь оставшийся день провозился с заржавевшей за год литовкой. Бабка, на которой отбивают косу, была вбита в чурбак, издавна стоявший у крыльца. Как отбивают косу, Колька наблюдал не раз, и был убежден, что это дело пустячное. Но, отыскав молоток, специально изготовленный для этого дела, долго примерялся к насаженной на косиво косе, которая никак не хотела спокойно лежать своим острием на бабке и непослушно выворачивалась. Дело не шло, и даже Колька умудрился в двух местах порвать острие литовки.

Пришлось ему обращаться за помощью к деду Леонтию, отцу матери, живущему через дорогу. Но мать с ним бала в вечном разладе, и часто не разговаривали месяцами. А Колька сдедом уживался. И, несмотря на убеждения матери, что, мол, ладно, сынок, так пойдет, Колька все же сходил к деду.

Дед Леонтий, далеко еще не старый, несмотря на свои шестьдесят восемь лет, укоризненно посмотрел на дорванное лезвие и, постучав минут пятнадцать молотком, оттянул лезвие косы, взял брусок, наточил ее. Затем, примерившись к косе, ловко прошелся ею по зарослям просвирки, приседая на левую ногу. Ровная строчка свежескошенной травы ложилась из-под косы. Опробовав косу, дед Леонтий настроил ее под Колькин рост и как бы напомнил:

- На пятку нажимай. На пятку. Гляди, чтоб в землю не втыкалась, - на том и закончил обучение сенокосному делу.

Довольный Колька, закинув на плечо косу, затрусил домой, не забыв подтянуть левой рукой сатиновые шаровары, вечно сползавшие с его тощей задницы. Мать встретила его недобрым взглядом:

- Мог бы и не ходить к этому кобелю старому. Как-нибудь бы сами управились.

Колька, не очень-то разбиравшийся в делах взрослых, только хмыкнул в ответ. Почему мать так называет деда, Колька догадывался. Потому что все скандалы между матерью и дедом Леонтием шли исключительно из-за его далеко не старческой лихости. Только в этом году деда поймали с двумя молодухами на колхозном зерноскладе, где он, несмотря на пенсионный возраст, нередко заменял младшую дочь Дуняшу - заведующую зерноскладом. Шел он туда охотно, так как там всегда работали бабы, а он с молодости был большой охотник до них. Он и при живой-то жене, бабушке Наталье, мотался-то со вдовушками, а их после войны считай через каждый двор проживало. То с какой-нибудь молодайкой сговаривался за банку меда. Пасека у него была хорошая. Мед всегда в достатке. Вот по причине его разгульности и скандалил отец с дочерью. И как только Анна прослышит где про очередное отцово лиходейство, так всё. Все родственные отношения порывались. Хотя шуму большого не поднимали, но разговаривать прекращали. И мать бурчала, обзывая деда Леонтия старым кобелем.

И если дед пытался оказать какую-то услугу по хозяйству, то его помощь решительно отвергалась. А больше-то и помочь некому было. Но, хотя Колька и слышал о том, что дед опять чего-то натворил, он в подробности не вникал. И в исключительных случаях бежал за помощью. Это если чего не мог сделать сам. Редко, но бывало и такое, что мать, видя, как Колька пытается насадить топор на черенище, слетающий после одного-двух разбитых чурбаков, или как он безуспешно ковыряется, подшивая прохудившийся валенок, говорила:

- Иди сходи к этому.... Только не говори, что я послала. И Колька бежал к деду со своей бедой, предупреждая его:

- Ты только мамке не говори, а то заругает. И дед Леонтий хранил тайну.

Утром мать, подоив корову и проводив ее в стадо, подняла Кольку в пять часов. Это еще с вечера уговорились. По росе-то, сказывают, лучше. И, прихватив банку с молоком, полкаравая хлеба, лука с солью, направились на свою делянку. Дойдя минут за двадцать до покоса, присели отдохнуть перед большим делом. Банку с молоком поставили в ручей, чтоб не закисло на солнышке. И, немного помолчав, решили приступить к делу. Первой решила попробовать мать, так как Колька еще успеет накоситься, ведь матери еще нужно через три часа быть на работе. А уж Колька как-нибудь продолжит.

Анна вытерла мокрые от росы руки о подол юбки и, широко, по-мужски расставив ноги, примерилась к косе. Немного подумав, взмахнула косой, решив пройтись по окраине делянки. Взмах получился с большим охватом, но коса, пройдя по верхушкам травы, зависла в воздухе. "Для начала неплохо",- успела подумать Анна и вновь решительно взмахнула, но тут же острие косы вонзилось в землю. С трудом выдернув косу, Анна недоуменно посмотрела на две травинки, срубленные под корешок. Колька хохотал рядом:

- Ну, мамк, ты прям сенокосилка.

Мать, бросив на него недобрый взгляд, пробурчала:

- Ты лучше отойди подальше.... - и снова взмахнула косой, на этот раз взвизгнувшей, наткнувшись на камень.

- Эх, неумеха, - услышала она сзади голос Кольки, - кто ж так косит. На пятку нажимай. На пятку. Гляди, чтоб в землю не втыкалась, - проговорил он, вспомнив наставления деда.

- Если ты такой умелец, возьми и попробуй. Ишь, косильщик нашелся. Под-смеиваться вздумал, - и бросила косу, отойдя в сторону.

Улыбающийся Колька поплевал на ладони и, озорно взглянув на мать, взял косу с прибауткой:

- Эх, размахнись, рука, раззудись, плечо, - последовал примеру матери, воткнув косу в землю. Правда, вытащил легко, так как коса вошла неглубоко.

- Тоже мне, учитель нашелся, - молвила мать.

Так они по очереди промаялись с добрый час, потихоньку продвинувшись метров на двадцать пять. Только сзади не было доброго валка, а валялись вразброс срубленные макушки травы или вырванные с корнем клеверинки вперемешку с иван-чаем. А где и стояла клоками, не тронутая лезвием косы, примятая трава.

Мать уже не раз пожалела, что послушалась Кольку и не взяла с вечера приготовленный серп. Серпом-то бы было сподручнее. И вконец измучившись с косой, устало решила:

- На сегодня хватит. Лучше завтра серпом потихонечку. На что Колька упрямо заявил:

- Нет уж, ты иди, а я буду косить, а то, что останется, то завтра серпом.

- Какой косить, только траву перемнешь, - протестовала мать.

Но Колька был тоже с характером, несмотря на свое малолетство, и, нередко споря с матерью, наотрез отказывался подчиняться ее требованиям. Так что спорить было бесполезно. "Да черт с ним. Намается - сам прибежит", - порешила Анна и засобиралась домой, напомнив про банку с молоком. По пути домой Анна увидела вдалеке маячившую голову идущего навстречу человека и торчавшую над головой косу. Дорога была овражистая, поэтому голова то исчезала, и была видна только одна коса, то вслед за головой показывалось и туловище, и, подойдя поближе к встречному путнику, Анна признала в нем своего отца, который, кажется, тоже признал ее и, присев в овражке, исчез из виду. Анна только видела, как по воздуху летела коса, отступая куда-то в сторону к кустарнику, росшему у дороги. А когда подошла к оврагу, то убедилась, что никого нет. Пройдя мимо кустов, не взглянув в их сторону, Анна проследовала дальше.

Дед Леонтий, отсиживаясь в кустах, проследил за тем, как Анна скрылась за бугром и, воровато вылезая, осмотрелся, оставшись довольным, что не обнаружен, заспешил в противоположную от дочери сторону.

Колька махал косой во все стороны, не по возрасту лихо матерясь, клял на чем свет стоит то непослушную косу, то противно торчащую траву. Солнце, уже поднявшееся довольно-таки высоко, начинало припекать, и Колька, обливаясь потом, не обращая внимания на шум в голове, продолжал остервенело расправляться с непокорной травой.

Вдруг сквозь стук в висках он услышал непонятные звуки "дзинь-дзинь", раздававшиеся откуда-то позади. Колька замер с косой в руках и стал прислушиваться. Звуки приближались. Оглянувшись, он увидел, как, приседая на левую ногу и широко размахивая косой, на него наступал дед Леонтий. Не дойдя до Кольки метров пять, дед пробурчал: "Берегись!". И Колька, отскочив в сторону, смотрел, как заделом ложился ровный валок только что стоявшего клевера вперемешку с иван-чаем. Пройдя крут, дед Леонтий остановился около Кольки и, оттянув прилипшую к спине рубаху, бросил: '

- Попить-то взяли с собой?

- А как же, - расплылся в улыбке Колька и бегом побежал к ручью. Дед, сняв крышку, приложился к банке с молоком, сделав несколько глотков, утер рот тыльной стороной ладони, закрыл банку и велел отнести ее на место.

- А теперь бери косу, пойдешь впереди, - призвал дед Кольку, кивнув голо¬вой в сторону Колькиной литовки.

Колька нерешительно взял ее и нехотя стал примеряться, чтоб ухватить ее сподручней. Дед, взглянув на косу, забрал ее у Кольки и, покачав головой, достал из сапога брусок, ловко стал точить ее. Коса, надежно прожужжав и затихнув в дедовых руках, была вручена хозяину. Затем дед проделал те же движения с бруском, слева-справа, слева-справа, над своей косой, засунул его вновь за голенище сапога.

- Отдохнули, пора и честь знать, - молвил дед Леонтий и поставил Кольку впереди себя, предварительно показав, как держать пятку и как махать косой. И пошли...

Косьба у Кольки шла туго, но успехи были, и это заметил даже дед, не очень-то щедрый на похвалу. И Колька, промучившись с полчаса, уже начинал реагировать на покрикивавшего сзади деда: "Пятки". И, чтоб уберечь пятки, суетился, сбившись с ритма, втыкал косу в землю. Дед сзади дожидался, когда он выдернет косу и примется за работу. Валки у Кольки получались жиденькие, кривые. Клочки травы продолжали оставаться нетронутыми, но уже не так, как с утра. Но дед выправлял его валок, накрывая сверху более мощной и укладистой строчкой, поэтому Колькиных огрехов позади не оставалось.

Пройдя метров пятнадцать-двадцать, Колька останавливался, чтоб передохнуть и вытереть пот. Дед подправлял бруском косы, немного подождав, ставил внука на прогон, и они вновь продолжали нелегкую косьбу. Но как бы было нелегко, к обеду с покосом закончили и присели в тенек под кустиками.

Колька, жадно напившись молока, под стук маленьких молоточков в голове, лег вытянув нош, не забыв подстелить свежескошенного сена, пахнувшего клевером вперемешку с иван-чаем. Когда молоточки отстучали, и разморенный Колька стал ощущать холодок сырого душистого сена, ему захотелось вскочить и побежать до¬мой, чтобы сообщить матери, пришедшей обедать, что не надо завтра приходить на делянку с серпом, что траву уложили в ровные валки и даже там, где мать с Колькой оставили вздыбленно-клокчастую полоску, теперь лежат ровненькие строчки. Но вскочить и побежать Колька не мог. Ноги, беззаботно бегавшие и не знавшие устали, теперь шли, не повинуясь его желанию. Так потихоньку, без передышки, дошли они с дедом до села. Только у дома приостановились, и дед, окликнув уставшего Кольку, пробурчал:

- Ты матери-то не говори, не то заругает.