СКАЗКА ПРО ТАЙНОГО СОВЕТНИКА ВАСИЛИЯ НИКИТИЧА ТАТИЩЕВА, ПЕРСИДСКУЮ КНЯЖНУ И КЛАД СТЕНЬКИ РАЗИНА

Государыня-амператрица Анна Иоанновна вызывает как-то раз к себе своего тайного советника Василья Никитича Татищева и такие ему речи говорит:

- Ну, что, Василья Никитыч, обустроил ты калмыков на новом месте?

- Так точно, матушка осударыня! Не изволь беспокоиться! Крепость Ставрополь-на-Волге стоит на рубежах державы неприступно и калмыки вкруг неё поселены в аккурате!

- Гут, гут! Молодца!

- Рад стараться, матушка-осударыня, тебе на радость, державе Российской во славу и процветание! Ура! Ура! Ура!

- Ну, будет тебе, Васька, глотку зря драть! Вот чаво, мин херц. Доклада-ли мне, что тать, вор и разбойник Стенка Расин закопал в землю где-то в Жигулевской горе клат оченно драгоценный. Так вот ты, как есть той стороны начальник и управитель, так ступай сей момент и выкопай мне энтот самый клат. Да штоп быстро-быстро! Не исполнишь моего воля - не обессудь - казню лютою казнью. Ибо! Я хочь в душе баба добрая, а всеж-таки царица-ампиратрица, а стал быть кровь у меня дурная, лютости в ней много.

Василий Никитич осударыне ответ держит.

- А от энтого дела, от дурной, стал быть, кровушки - хорошо медицина нетрадиционная помогает, а лучче всего пиявки, и ежели их регулярно...

Царица давай на те слова гневаться:

- Ах ты, холоп! Ты что еще мне тут за слова этакие устами своими срамными произносить изволишь?! Ехай шустро, да бес клату мне на глаз являться не смей!

Советнику ей в ответ:

- Да как же я, матушка-владычица, тебе тот клад добуду, коли он не токмо не знамо где зарытый, а ишшо и заколдованный, заговоренный противу всех добыть его охотничков?!
Топнула царица в сердцах кривой ножкой, в туфельку с пряжками золочеными обутой, по роже тайному советнику белой рученькой своей съездила. У того - треуголка в одну сторону, парик - в другую разлетелись. А царица ишшо как заорет, завоет дурноматом:

- М-а-а-а-лчать, твою мать! Слушайт приказ - исполняйт сей же час! А то в момент ровно на башку укоротисся!

И тихим голосом ласково так добавляет:

- А коли понял, мин херц, мое слово, так пшел вон!

Опечалился тайный советник горькой своей доле, да делать неча, как царску волю не сполнить? Ведь он хочь и тайный, хочь и Советник, а все подневольный. А как энту волю спонять? Неведомо! Закручинился Ва-силь Никитич, сидит грустит, соплю на кулак мотает, мозгой шевелит, а ниче ему не помогает - мысля в голове не шуршит, лишь башка от натуги трещит.

И совета спросить не у кого, у воронова свово коня разве? Плюнул Василий Никитич в сердцах, растер ботфортой, сел на коня, да поехал до Волги-реки, а сам такие думки думает:

- Раз такая фигня происходит кругом, блин, то делать неча - утоплюся я в речке, в Волге глубокой да широкой.

И хотел было уж совсем сигануть да с обрыва по-над пропастью прям в волну надлежащую, набежавшую - в Волгу-матушку, в Волгу-вольную... Да тут вдруг слышит:

- Не сигай ты, Василий Никитич, да с обрыва по-над пропастью. Зазря время проведешь, да бархатны свои портки со кафтаном вотще замочишь.

- Это ишшо почему так?

- Да мелко тут. Вот почему. Утопнуть не утопнешь, а токмо осрамишься-опозоришься.

- Да хто это умный такой разговоры разговаривает?

- Кто-кто! Конь без пальто! Я это - верный твой друг, товарищ и соратник - конь твой вороной, удалой, ну и так далее...

- Ишь ты ексель-моксель, етишкин еж! Вот ведь чаво деется-приключается. Лошадяка со мною русским языком брешет! Никак белочка ко мне прибежала - мысию во чистом поле прошмыгнула?! Видать, надыть поумеренней с зеленым вином, а особливо с коньяком пятизвездочным "Тайный советник"! А то вот всякая фиговина блазнится!

Рек так, и крестом животворящим чело свое осенил.

- Да почто ж ты крестишься? Я, чаю, не нечить какая! Не блазнится тебе, Василий Никитич, хотя, конечно, с зеленым вином надоть поаккурт-нее. Я и вправду человеческим языком баять приспособлен, потому что предки мои от кентавров род свой ведут.

Только я редкий раз когда русским языком пользоваюсь, чтобы не прознали, а то вмиг в кунсткамеру угодишь, али того хужей - в циркус передвижной. А сейчас не стерпел и русским языком с тобой теперича говорю, потому что шибко жалко мне тебя стало, ведь, гляжу, взаправду ты себя жизни решить собрался да в утопленники записаться. Ты погодь малость руки на себя накладывать, это никогда не опоздаешь, а послушай лучче совет добрый, а я уж тебе плохого не посоветую, потому что и холил и лелеял ты меня, и овсом да клевером всегда всласть кармливал. Вместо чтоб топиться, ты садись на меня, да ехай прямиком до Каменной чаши в Жигулевских горах, где есть источник со святой водицей, из которого ежели испить да окропиться - не страшны сделаются ни пуля немецкая, ни сабля турецкая. Посля надо влезть на самую крутизну и тамо зорьки вечерней дожидать. А как солнышко красное закатываться начнет, увидишь тут чудеса знатные, явиттся в небеси из волжских вод восставший город чудесный, светом жемчужным осиянный. И живет в нем дивная девица - Персидская княжна.

У Тайного советника ажио рот открылся от великого удивления, и в него ужо с пяток мух залетели.

- Ишь ты, поди ж ты!

- Персидская княжна - Стеньки Разина полюбовница. Он ее в Волгу бросал, да она не потопла...

- Что ли тоже мелко было?

- Ты не перебивай, а слушай. Персиядская княжна не потопла, а стала Царицею поддонного мира, и обретается на дне Волги в чудном городе, что с незапамятных времен стоит, карлами изваянный, которые в Жигулевских горах пещеры прорыли, а в тех пещерах многие еще чудеса схоронили до срока. Один только раз в году поднимается энтот город, Мирным прозываемый, с волжского дна, и Царица на божий свет выходит. И сегодня на вечерней зорьке как раз Мирный город обратно явится. Стало быть, как увидишь ты Царицу Поддонную, бывшую княжну, ты варежку не разевай, под микитки ее хватай, да в мешок, да наутек! А потом честь по чести спытай, спроси ее, как, мол, клад Стенькин добыть. Уж она-то про то все знает. Сумеешь ее уговорить - почитай, справишь царский наказ. Ух! Устал с непривычки языком чесать, и в роту сушь такая сделалось! На¬пои-ка меня теперь водицею, до потом поступай, как сказано было.

Поскреб Василий Никитич в затылке, раздавил вошь, что промежду пальцев ему попалась, напоил верного своего коня, оседлал его да поехал до Каменной чаши. И все исполнил, как было ему сказано.

Залег на утес высокий и стал дожидать вечерней зорьки, а она скоро приспела.

И вот глядит Василий Никитич - глазам своим верить отказывается. Восплывает из глубины волжской чудный город, светом жемчужным осиянный. И из ворот волшебного того града выходит дивная девица красоты несказанной - Царица Поддонная, она же - Персиядская княжна, Стеньки Разина полюбовница.

У тайного советника от великолепия такого челюсть до коленков отва-лилась, да так и осталась. Но коник верный опять выручил - хлестанул Никитича хвостом по морде и из ступору вывел. И советник наш, долго мозгу не мозоля - хвать-похвать - уцепил девицу красу да за черную косу, платок - на роток, да в холщовый мешок ея упаковал, да в осиновый лесок, под ракитовый кусток приволок.

Отдышался малость, мешок развязал аккуратно, платок у княжны изо рта вытащщил. А та как заорет, как завопит, как завоет диким голосом, что твоя сирена противоугонная.

- А-а-а-а! Помогите! Спасите! Разбоники! Обратно меня Стенька полонил, в заложницы взял! Обратно меня забижают, вдругорядь утопить как Муму какую хочут!

И кулачками своими маленькими Василья Никитича ну колошматить, приговаривая:

- Ах ты, тать, твою мать! Ах, злодей-лиходей! Ни за что ни про что похищаешь людей!

Оторопел Василий Никитич, да стал оправдываться:

- Да погодь ты, не вой! Я не тать, я свой! Я хороший, не злой! А княжна все не унимается - надрывается:

- Ой, горе, ой, беда! Ой, студеная вода! Погубил лиходей-злодей! Отлучил от живых от людей! Ой, доля моя, доля - горемычная! Сладко ли мне в поддонном царстве жить?! Горько мне вековечно кручинить-тужить! По солнышку по красному, по небу ясному! Один разочек всего в году я со дна волжского с Мирным градом воспаряю, чтоб на божий свет полюбоваться, росой травяной умыться, в луговые шелка обрядиться - фауной да флорой насладиться! И тут мне спокою нет! Опять полонил мучитель-злодей! Постыдился бы добрых честных людей! Ты что ж это вытворяешь, террорист ты этакий! Мало тебе моих мучений, обрат меня топить вздумал! Пакостник ты экий! Изверг рода человеческого, ирод кровожадный, маньяк прям какой-то!

Она бы так долго еще вопила, да Василий Никитич не утерпел - ладе пью своею роток ей прикрыл, и говорит:

- Ясно мне теперя со всей очевидностью, почто Степан Тимофеевич тебя, краля, в Волгу-то поплавать отпустил. Помолчи Христа ради оди: секунд, а не то я за себя тож не ручаюсь, осерчать могу, тода, пожалуй, покруче Стеньки окажуся. Ясен перец?

Замолкла красна девица, будто в рот водицы студеной волжской на брала, токмо губки свои коралловые надула, да бровки черные соболины насупила. Сидит молчком - глядит волчком.

- Ну, слава тебе, боже! Утихла! Теперя послухай меня малость, ладно. не террорист никакой, не Стенька Разин, не Емелька Пугачев, это обознв тушки у вас, барышня, вышли, а зовусь я Василием Татищевым, и у самс держицы всероссийской на службе тайным советником состою... А во скажи-ка мне, краля, никак мне, птенцу гнезда Петрова, этой моды не ура зуметь - нешто можно, что бабе ходить в начальниках? У бабы - каприз, мы страдаем!..

Хотела персиянка ответить, роток свой уж было приотворила, да Ва силь Никитич вовремя спохватился и обратно ладошкой своей его при крыл.

- Нет, лучче молчи! А я, тож, дурья башка - нашел у кого спрашивать Ты ж сама - княжна али даже царица... Сытый голодного разе уразумеет Ну да не об том я речь держать желаю. Осударыня-самодержица, моя стал быть, начальница, дала мне приказанье - хоть вот из коленки выло май, а вынь ей да положь на тарелочку фаянсовую, да лентой атласно: голубенькой перевяжи - не чаво-нибудь, а клад Степана Разина, что пещерах в Жигулевских горах укрытый схоронен. А где его сыскать, д как взять - это ампиратрице зело фиолетово, как хошь, так и крутись! i царску волю если не исполнить - секир башка, прощай жизнь моя моле децкая! Помоги, краля, не губи меня, ясна сокола, мне еще ой как пожит охота! Знаю, ведаешь ты, где Стенька клад свой заветный зарыл-упрятал Пособи, не будь стервой курватой, гадюкой подколодной, ну что тебе стс ит?!

Отвечает ему бывшая Персидская княжна, нонешняя Царица Поддон ная таким словом:

- Вы гляньте только, как он заговорил! Ишь ты, как запричитал, ка; заканючил, заскулил-завыл! А как честных девушек хватать за что н: попадя, да в мешки сумнительной стерильности запсотивать - энто ка: же?! А еще тайный советник! Небось, куртуазному обращению в Европа: обучался!

Тряхнул Василий Никитич кудрями парика своего завитого, пудра них так и посыпалась; обрызгал он свою фигуру духами хранцузскими чтоб русский дух луковый отбить, встал на одну коленку, поцеловал ; княжны белую ручку в запястье и такую речь произвел:

- Прошу прощения, сударыня, что я позволил себе по отношению : вашей прелестнейшей особе допустить негалантное обращение, типа - ме шок пыльный на вашу восхитительную головку напялить, али платок н вполне свежий в ваш дивный ротик запихнуть, но прошу вас о милосер дном снисхождении к тому морю отчаяния, в коем я тону и утопаю по добно потерпевшему страшное кораблекрушение несчастному пилигри му! Я заклинаю вас, сударыня, понять бедственное мое местоположени и одарить меня вашей бесконечною добротою - бесподобной, бескрайней беспрецедентной!

Тут уж тайный советник на обе коленки - бух! - за подол девицу теребит, жарким шепотом в ушко ее розовое шепчет:

- Помоги, краля, Христом богом прошу, - укажи, где Стенька свое бога-чество зарыл, да пособи изъять оное незаконно нажитое добро, а я тебе за то процент обещаю отстегнуть, как положено!

Подумала-подумала княжна-царица, и говорит так:

- Ладно, ничего я с моей добротою природной поделать не в силах, и такому мужчине симпатичному, такому молодцу-красавцу отказать не можно. Да и со Стенькой поквитаться охота, за то, что он меня - щукам, чехони, сорожкам и всяким прочим рыбам волжским на прокорм пустить хотел.

Склонила головку свою вельми прелестную к советникову уху и за¬шептала тихим шепотом, чтобы никто более подслушать не мог инструкцию, как добыть, стало быть, клад Разинский.

Все в подробностях мельчайших порассказала, а окромя того дала еще два веника - один с разрыв-травой горючей, что растет на могилках некрещеных детей, собственной матерью удавленных, и от которой железо и камень источаются, другой веник - с плакун-травой, прорастающей из слез Богородицы, что от нечистой силы крепко пособляет. И напослед так еще сказала:

- Ты, голубчик, когда за кладом Стенькиным полезешь, крест с себя сыми, да Божье имя не поминай, знаменьем крестным чело не осеняй. А кода будешь клад забирать, много чего тебе померещится, но ты не боись, плакун-трава от нечисти оборонит. Вот вроде и все.

Обрадовался Василий Никитич несказанно, схватил царицу, чуть в объятиях не раздавил, давай в уста сахарные ея целовать, да рот в рот с языком все норовит, она, бедная, еле вырвалася.

Ну и со всех ног побег Василий Никитич исполнять все, что царица Поддонная, княжна персиядская ему нашептала. Все сполнил, что было сказано - влез на кручу Кургана Молодецкого, нашел там камешек, мохом поросший, уперся в него плечиком, и давай тою каменюку с места сковывривать. Так понапрягся, что чуть пуп от натуги не надорвал, да чуть бархатны свои портки не обмочил, но осилил.

Под камушком чугунная дверь с кованым железным кольцом обнаружилась - тут-то разрыв-трава и спонадобилась, пригодилась. Отворил Василий Никитич энту дверь, глядь, а там ход в подземелье, в самую утробу гор Жигулевских. Покряхтел тайный советник, поохал, повздыхал, да никуды не денеисся - надоть лезть в темень подземную. Снял он с себя крест свой нательный - и полез. Лезет и матюгается на чем свет божий стоит. Наконец впереди вроде свет забрезжил, глядит Василий Никитич - пред ним пещера размеров здоровущих-прездоровущих, али и того более. И свечение в ней такое непонятное. И исходит тое свечение от глыб льдистых, вдоль стенок пещеры расставленных. А в тех глыбах - звери невиданные заморожены - медведь зело преогромный, с когтями, будто кинжалы, тигра с клыками большущими, словно сабли, а еще - на слона походящий - мохнатый и мохноногий, весь в густой шерсти.

Подивился Василий Никитич на это - и делее проследовал. Идет - видит - другая пещера, поменее, а в ней стоят бочки дубовыя, железными обручами охваченные, сундуки крепкие, ларцы кованные. А от всех оных сундуков, бочек да ларцов свеченье исходит такое златистое - потому как полны все они золотом-серебром, да каменьями самоцветными, драгоценными.

Увидал энто все Василий Никитич, да от радости, чуть остатнего ума не решился, да давай злато-серебро вместе с камушками по карманам распихивать, за пазуху горстями ссыпать, да ишшо в шапку свою треу-гольну до самого верху.

А сам в это время в голове свое так думает:

"Эк тут сколь добра! Дюжину подвод надоть, чтобы все подчистую отсель вывезть. Да нет - мало будет, пожалуй, лучше всего КАМАЗ бортовой подогнать было бы... Да и то мало - состав товарный, с вагонами - в самый раз уместиться!..

Но в том беда, что КАМАза взять негде, да и двигатель внутреннего сгорания не выдумали еще. Да и насчет поезда тоже пока сложно, ибо дед братьев Черепановых на тот момент только-то народился...

Вдруг, откель ни возьмись, является посередь пещеры старик - не велик, сам горбат, борода до пят - каменный пол заместо веника метет. А в бороде у него и цветочки, и листочки, и солома сухая, и капуста квашеная, и кости рыбьи, и чего только не поназастревало - чистый лешак. Глаз у старика - как уголь черный, рубаха кумачовая, в руках сабелька вострая. А как заговорил - словно телега не смазанная заскрыпела:

- Это кто тута до чужого добра охоч? Кто такой деловой, явился не запылился, без спросу и разрешения? Ковер-самолет летит - узоры стер-лися, а мы не ждали вас, а вы - приперлися!

Василий Никитич удивился, конечно, но все равно спрашивает:

- А ты сам-то что за бугор на ровном месте? Сам-то хто такой тут будешь? И почто энто добро - своим называешь? Нечто ты его сюда склал?

- А то хто же?! То-то и оно, мил человек, что - я! Потому как я - есть Степан Тимофеевич Разин, собственною персоной. Чудесным образом избег я плахи и топора, а палачи-сатрапы, собаки царские, на площади Красной заколбасили не знамо кого. Надо ж им было как-то выкручиваться, вот оне и нашли бомжика какого-то шибко со мной на рожу схожего - двойника типа. Сам же я, за все злодеяния мои церквой православной анафеме преданный, обречен до скончанья веков тут сидеть и над златом-серебром чахнуть, от людишек всякий, тебя вроде, его оборонять-охранять. Вот такие, друг ты мой ситной, пироги, да плюшки, пряники-ватрушки.

Василья Никитич от удивительных такех словов аж отропь пробрала, стоит, как пенек с глазами, даже не сморгнет ни раза, рот как ширинку раззявил, ни полслова вымолвить не могет. А Старик Разин тем временем продолжает сказывать, с полдня наверное, сказывал, и все оченно переживательно, а под конец такие слова произнес:

- Ну и што, мил ты человек, что мы с тобою делать-то будем? Надоть мне тебя жизни решать, за то, во-первых, что ты сюды без спросу залез-забрался, да за то еще, во-вторых, что на добро мое покуситься примеривался, а ведь оно тут не про тебя кладено. Жалко мне тебя, не скрою, да что ж делать! Я ж все-таки тать и злодей, хотя и на пенсии вроде. Так что придется мне тебя извести-порешить, извиняй уж. Ты мне по нраву пришелся, прямо симпатию я к тебе ощутил эдакую спонтанную, обратно давненько ни с кем словцом перемолвиться не доводилось, все один да один тута кукую, ровно сыч во дупле, а тут такая оказия славная! Вот я душеньку-то отвел - побалякал с живым человеком - словно меду напился. Ну да - делу время, а потехе, как говориться, час. Теперича давай прощайся со светом белым, да с жизнию молодою, да складывай свою башку вот сюды, прям на бочку. И не гляди, что я пожилой, да несмочный с виду, это только видимость обманная, иллюзия здрения. Башку тебе срублю аккуратно - и глазом сморгнуть не успеешь. Это я тебе как профи гарантироваю. Чай, не одну головушку лихую довелось снести, стаж-то порядочный. У меня во-обче на энто дело талант, можно сказать, а его, как известно - не пропьешь, не прогуляешь, это как плавать - один раз научась - не разучисся.

Испужался Василья Никитич крепко, чуть портков бархатных своих обратно не обмочил, коленками одна об другую застучал, зубами от страху злого залязгал, поджилки у него затряслися, сердце в пятки ушло, ну и прочие сподобные случаю расстройства организма приключилися. Повалился тайный советник на коленки, потому как ноженьки - не ходушки сделались, и от ужаса великого запищал тоненько, как козел безрогий:

- Отпусти ты мене, Степан Тимофеевич, с миром! А добра твоего мне не надоть, да я ж и не для себя вовсе, а царску волю исполняю! Но я все взад обратно отдам - только пощади, не руби ты моей головушки!..

И давай, стало быть, золотишко из карманов своих диравых обратно в бочки ссыпать.

- Эх, мил человек, - говорит ему на то Степан Тимофеевич. - Я бы рад тебя отпустить, да не могу. Извини уж. Нечем мне тебе помочь. Но ты не боись, я тебе не больно башку отчекрыжу.

- Эх-ма! Видать, так мне было на роду написано! Сгибнуть в самом цвете лет, ни за что ни про что, ни за понюх табаку. Одно только обидно -стоило за семь верст ехать - киселя хлебать, чтобы здеся ту же смерть принять. Ладно, руби мою светлую головушку. Дай только перед смертью последнее желание исправить - трубку вишневую выкурить.

От такех речей старик-Разин ажио затрясся весь, задрожал мелкой дрожью, как листок кленовый, буркалы выпучил, а рот ему будто переко¬собочило.

- Нешто у тебя, мил человек, и табачок имеется?

- Да есть мало-мало...

- Да ведь я, мил человек, страсть как давно табаку не нюхал, трубочку свою знатную не куривал, считай, уж лет сто как последняя щепоть табаку у меня вышла!

Тут смекнул Василий Никитич, что к чему, потому что вообще-то он мужичонка был вполне смышленай, даром что и тайный советник, смекалистый был, хотя так вот первым взглядом на него глядючи, не скажешь - так дурень дурнем на первый-то взгляд.

Ну да он тут и говорит так:

- Дам я тебе, Степан Тимофеевич, полный кисет табаку - кури на доброе здоровье, обкурись! Только за энто ты меня отпустишь с миром и головы моей буйной сечь не будешь, а паче того дашь мне злата-серебра да каменьев самоцветных, сколь я на себе унесть смогу.

Заскрыпел Степан Тимофеевич деснами, потому как зубы у него давно от кариесу повыпадали, почесался, поскреб в затылке, в бороде, да спину, да подмышками, да в паху, да везде - а все оттого, что в бане давно не парился и вошь да клопы его терзали мучительно. Мозгу наморщил, подумал еще малость, да и согласился на такой ченч-гешефт. Ибо курить ему смерть как хотелось, просто чистая абстиненция!

Ударили оне по рукам. Набил Василий Никитич опять карманы золотом, а шляпу свою треугольну каменьями самоцветными, отдал Стеньке кисет с табаком - и вышел из подземелья сырого на вольный воздух.

Вышел - глядит - благодать кругом. Воздух посля подземного спер¬того - чистый, вольный, свежий - рекой, рыбой, костром далеким пахнет, травами луговыми, медом, молоком, хлебом - дивный, одним словом ежели сказать, воздух! Небо уже по краям розовеет, зорька утренняя зорьку вечернюю догоняет, сменить поспешает. Окрест все горы Жигулевские в дымке туманной синеются, а над Курганом молодецким - будто дымок от трубки стелется.

А карманы камзола да портков - приятно так отвисают - златом-серебром отягощенные, да шапка треугольна - тож полным-полна каменьями драгоценными. И так радостно, так приятственно Василию Никитичу на душе сделалось, что вздохнул он полною грудью прохладу предутреннюю, да и говорит:

- Слава тебе, Господи! Вот все, вроде, и кончилося! Хеппи энд произошел.

И только он энти слова вымолвил - враз свет вокруг померк, громы загрохотали, молнии засверкали, вихорь поднялся - чуть тайного советника в Волгу не сдуло, ладно, он успел за куст колючий зацепиться.

Вкруг него круговорот какой-то сделался, а в громовом грохотанье да в ветровом завыванье послышался ему хохот стариковский, скрипучий -довольно мерзкий и естеству противный.

Но вскорости поутихло все, поуспокоилось. Василий Никитич от куста колючего отклянчился, смотрит, глядь - в треугольной шапке его заме-сто каменьев - уголечки мерцают - прожгли шапку до дыр - пропала вещь. Он руками по карманам своим - шасть, выворотил их, а вместо злата-серебра сыпятся оттеда черепки глиняные да зола.

Глядит Василитй Никитич - глаза по пятиалтынному зделалися, окаменел весь, и слова в глотке застряли, в комок сбились.

Тут коник верный является к нему и говорит:

- Эх, Василий Никитич, вот вроде умный мужик - а бестолковый - страх! Разе можно бывло такие слова посля всего произносить!

- Да че я сказал-то? "Хеппи энд" что ль?!

- "Слава Богу" ты сказал - чугунок у тебя заместо башки! Тебя ж и княжна предупреждала! Клад-то заговоренный как есть! Нечистая сила его сторожит. А она такех слов утерпеть не может, вот и остался ты как и был - с дырой в горсти!

Закручинился опять Василий Никитич, уж который раз с начала сказочки, да опять делать неча, сел на коняку своего, да поскакал обратно в столицу с пустыми руками, не солоно хлебавши, а сам тако думает:

- Ладно! Пущай! Что ж сделаешь, коли так вышло! Пущай казнят теперь! Мне все едино! Надоело хужей горькой редьки! Наплевать двадцать пять разов!

Приехал он в столицу, а тут на его счастие война подоспела - то ли с туркой, то ли с Европой, и государыне не до кладов сделалось - она про клад и про Василия Никитича напрочь позабыла. Так что, в прынципе, все не очень чтоб плохо кончилось

А так ли или нет на самом деле было - Бог весть.