Невозможное случается гораздо чаще, чем должно бы случаться, согласно любым теориям и опыту каждой отдельной жизни. Если избрать инструментом разума логику, формальную или не очень, нетрудно убедить себя в том, что ничего невозможного не происходит вообще. И та же логика очень легко могла бы признать гениальность-сумасшествием, смелость — глупостью, любовь — утонченной формой сладострастия, веру — наивностью, красоту... а вот это вряд ли — красота просто есть, и никакой логике не дано повесить на нее ни ярлыка, ни ценника. Хотя времена настают такие, что вещи, на которых не висит ценников, все меньше и меньше воспринимаются всерьез почтенной публикой... И все равно, можно прицениться лишь к куску мрамора, из которого высечена Афродита, а вот ее красота остается бесценной, потому что способности ее видеть невозможно купить за все золото мира и его окрестностей.
Александр Грин тосковал по несбывшемуся и творил его отражения, а Михаил Анчаров жил именно в том мире, о котором писал, будничном, чудесном и живом. Причем, он принимал в этот мир практически все, что попадало в поле его зрения. А все, что рождала его фантазия, не покидало и не покидает пределов реальности, потому что не было придумано. И для всякого, кто хотя бы краем глаза туда заглянул, этот мир стал своим, если не как жизненная среда,то хотя бы как зерно, которое рано или поздно должно прорасти.
В Юре Азарове, президенте тольяттинского клуба самодеятельной песни "Надежда", было что-то цыганское. Ему было совершенно нетрудно расположить к себе мало- или вообще незнакомого человека, и договориться с ним о чем угодно, поражая оригинальностью замыслов и напором, который, впрочем, не казался навязчивым. В ноябре 1984 года мы с ним странствовали по Москве, прибыв туда по делам и просто за песнями и мыслями. И вот, в один из вечеров на явочную квартиру приходит Юра и так просто говорит: "Сегодня мы с тобой идем к Анчарову".
Когда мы дошли до двери, нас уже стало трое. Третьим стал Олег Чумаченко, московский житель, перед которым Юра успел похвастаться по телефону, куда мы собрались...
Встретили нас не то чтобы настороженно, но и не слишком приветливо. Пока развешивали куртки в прихожей, Михаил Леонидов поинтересовался: "Вы сначала о себе расскажите, кто вы такие, вас почти ничего не знаю... Может, вы фашисты".
Юра коротко объяснил, что, мол, нет, ни в коем случае, мы про ваши книжки читаем и ваши песни поем, хотим просто поближе познакомиться и поговорить, а если чаю дадут, так и вообще будет здорово. А пока он говорил, пришел восьмимесячный щеночек то ли сенбернара, то ли московской сторожевой, размером с небольшого теленка пока хозяин его не изгнал, успел всеми доступными средствами выразить нам свою приязнь. А если уж собака гостей признала...
Первым делом Михаил Леонидович представил нам своего сына Артема трех лет, сказав, что это самое лучшее, что он за свою жизнь сделал, а потом занялся освобождением пространства на столе, заваленном исписанной бумагой, той самой, которая не горит. Впрочем, творческий беспорядок был ограничен пределами стола — в это время, как раз, рождались "Записки странствующего энтузиаста", не имевшие пока названия.
Услышав, что мы из клубов авторской песни, он сказал, что предложил бы нам что-нибудь спеть, но на его гитаре струн не хватает, а сам он уже не поет — врачи не велят, а остатками здоровья стоит дорожить, особенно теперь, когда одну книгу не закончил, а следующую не начал. Нет, песен давно не писал, но предчувствие появилось, что скоро это вновь придет. Песни и стихи непредсказуемы. Вот однажды решил написать что-нибудь русско-народно-лирическое, вывел строку "Солнце скрьлось за горой", а потом как выплывет вторая — "За приемный за покой" — и сразу стало ясно, что никакой лирики не получится. А потом долго не мог начало найти, пока за чем-то на шкаф не полез — "Балалаечку свою я со шкапа достаю..." — именно со шкапа, а не со шкафа. Вот так и получилась "Песня психа из больницы имени Ганушкина..."Стихи нельзя планировать, они рождаются, а как — это тайна даже для самого автора. Вот проза — другое дело, она требует повседневного труда, только прежде чем что-то написать, надо это прожить, даже если оно совершенно невероятно и фантастично. Мечта—тоже часть жизни, причем та ее часть, без которой нормальный человек жить не может, а норма для человека — то, что сейчас считают гениальностью. А любая женщина должна быть прекрасна — это тоже норма, заложенная природой. Просто сейчас у большинства людей требования к самим себе сильно занижены, а у многих и вообще подобных требований нет... Но обязательно придет время, когда люди достигнут своего нормального состояния, если, конечно, атомной войны не случится, но ее не будет хотя бы потому, что в Америке у власти — такие же барыги, как у нас, а барыгам тоже жить хочется, может быть, даже сильнее, чем всем остальным. А власть, какой бы она ни была, всегда будет кормушкой, и всегда к ней будут тянуться те, кто по другому кормиться не умеет, и оттого, что один барыга другого сменит, по сути, ничего не изменится. У власти обычно оказывается тот, кто власти хочет. И тратить время на "борьбучую борьбу" просто жалко, для нее, для жизни, очень просто найти более достойное применение... Времени не хватает, точнее хватает, но не на все. Но это вполне нормально — времени хватает на все только тем, кто не утруждает себя ни делами, ни мыслями. Нет такой работы, к которой невозможно было бы подойти творчески, будь ты хоть поэт, хоть чистильщик обуви. Был случай, как-то на юге видел у одного чистильщика крем обувной всевозможных оттенков, а сам он знал не одну сотню способов его нанесения на ботинки, и при каждом способе получался совершенно особый блеск. Должен быть интересен, в первую очередь, процесс и результат работы, а не то, что ты с этого будешь иметь, и насколько этот труд считается почетным. Отдавать дань собственной популярности и купаться в лучах славы — занятие слишком хлопотное и бессмысленное...
Разговор продолжился больше пяти часов и закончился уже заполночь, он бы продлился еще дольше, но метро уже находилось под угрозой закрытия. Не знаю, жалеть ли о том, что мы не взяли с собой магнитофон — с одной стороны, если бы велась запись, обстановка была бы менее непринужденной, но сейчас, по прошествии стольких лет, просто невозможно вспомнить многое из того, что было тогда сказано.
И то, что говорил Михаил Леонидович, приводится здесь без кавычек, потому что далеко от дословности, а верно только по сути.
Мелкие частые снежинки кружились под уличным фонарем. Михаил Леонидович стоял в освещенном проеме подъезда, выйдя проводить припозднивщихся гостей. И почему-то казалось, что он сам — источник того света, что горит у него за спиной, и стоит ему уйти — и свет погаснет. В сердце произошел тихий взрыв...
