ЛОЖКА МЕДА В БОЧКЕ С ДЕГТЕМ
повествование о жизни бывшего детдомовца
ПУТИ ЗЕМНЫЕ ИСПОВЕДИМЫ
Бывший детдомовец Иван Фролов разошелся окончательно со своей женой и начале пятой пятилетки совместной жизни. Почему "пятилетки", а потому, что так получалось: от момента замирения и выравнивания их отношений до новых скандалов и обоюдных оскорблений протекало ровно пять лет, как по забытому Госплану.
После развода Фролов поселился в тесной коммуналке и все свободное от работы время мучился прежними воспоминаниями. Хотелось ему как -то оправ¬даться перед самим собой,ни в коем случае перед бывшей женой: ее он просто возненавидел за то, что был вынужден уйти из семьи. И, вроде, получалось оправдание, но как вспомнит родных пацанов, оставшихся с Валентиной, муторно на душе становится.
Помнил Иван ту кипятковую злость на своего отца, который бесследно пропал из его мальчишеской крохотной жизни, когда жил мальчишка в сиротском приюте. Сколько раз он желал своему родителю страшной погибеливидя какого-нибудь постреленка, бегущего впереди широко шагающего уверенного напаши. Матери он такого не желал, хотя та тоже не лучше была - женщина, лишенная прав материнства за пьянство и разврат. Он даже навещал ее неоднажды, когда повзрослел и учился в ремеслухе, и помогал ей, чем мог, и похоронил ее по-людски...
В общем, был Иван Фролов из тех мужиков,которые имеют мужество осуждать во всех тяжких грехах прежде себя самого, без всяких скидок и поблажек.
- Мужик на Земле - хозяин, и за все должен достойный ответ держать, - полагал бывший детдомовец и другим так говорил.
Вот и крутится Иван на узеньком диванчике, заснуть не может. О старшем сыне Сергее, тому семнадцатый год пошел, не беспокоится: крепкий парень, да и вырос почти... а вот о младшем - Павлике - напрочь изболелся суровым сердцем, ибо рос тот каким-то неуверенным, робким; чуть окрик, голову в угловатые плечи втянет, губами задрожит - вот-вот разревется.
Вернуться бы? Да как вернешься, когда Валентина опять с работы пьянющая ввалится, веселенькая и совсем чужая. Иван попусту совестит ее, а та, знай, измывается:
- Ваня-дурачок пустил свою стрелу, та на болото в лягушатник угодила. Одна мымра зеленокожая ему досталась, правда потом такой красавицей стала, что Ванька-придурок ей ни к чему. Но ты не боись, Ванечка, я тебя на "англиского лорда" и то не сменяю.
И целоваться полезет. И, как не странно, полегчает на душе у Ивана: за субботу-воскресенье помирятся.
С понедельника та же канитель и песенки с намеком, в духе: "Зачем вы, девочки, красивых любите?" или еще позалихвастее и определенней: "Да, я - колхозница, не отрекаюся, но любить тебя не собираюся..."
Это все на стадии завершения пока первой пятилетки супружества.
Константин Рассадин - поэт, член Союза писателей России, автор множества публикаций в областных и центральных литературных изданиях. В 1999 году вышел двухтомник избранных произведений.
Пять лет отканителили, сыночка-первенца народили.
Дальше живут - неприязнь друг на друга наживают. Прежняя Валентина: задерживается на работе, домой придет, в кресло втиснется, нога на ногу, хмельную ухмылку кривит. Другую сказку Ивану рассказывает:
- Женился Иван-дурак на дочери царя. Где-то Сивку-бурку раздобыл, и помогла ему чудо-лошадка красавицу окрутить. Ан, не тут-то было. Дурак - он и есть дурак: ни образования, ни хорошей должности. Царская дочь его в темной держит. Стыдно ей на людях с ним бывать.
Однажды и говорит она царю-батюшке: " Давай дураку-Ваньке голову срубим. На меня принц заморский глаз положил". И срубили Ивану голову.
И песенку новую - в подарок: "А ты такой холодный, как айсберг в океане"...
Еще бы чуть такого безобразия и ушел бы Фролов из семьи. Но в самый разгар второй пятилетки родила ему Валентина младшенького Павлика. В третью пятилетку въехали они всей семьей в новую квартиру - большую, трехкомнатную. С женой у Ивана трудный разговор был.
Пообещала Валентина больше на работе не пить - не задерживаться:
- Знаешь, Ваня, я ведь не могу так жить, как ты. Наверное, тебе в детдоме вся эта коллективность в печенки въелась, я же без подруг зверею, кружась с тобой и с детьми в четырех стенах. Люблю, когда шумно и народу полно.
И уговорила мужа на домашние шумные пирушки раз в неделю. Веселое время началось. Фролову даже поначалу нравилось: музыка, все по парам -пристойно. Мужички на кухне сигаретки покуривают, женщины в зале секретничают, а дети в своей комнате возятся.
Иван мужичков с душой принимал: рюмочку "тайную" плеснет, про политику потолкует... Но спроси в тот миг Ивана Фролова, чтоб честно, не кривя душой, ответил: "Подозревает ли он свою жену в прямой измене?" И он не ответил бы, потому что доказательств на этот счет не имел. Одни только его умозаключения и подозрения...
Приближалась та роковая черта, за которой пути-дорожки супругов Фроловых окончательно разошлись в разные стороны. Великая обида обрушилась на Ивана в четвертой пятилетке семейной жизни. Тогда он своими глазами увидел во всей своей гнусности прямую измену жены, и не надо ему никаких новых сказочек Валентины.
- Поехал как-то Иван-дурак с сынами на рыбалку золотых карасиков ловить. Тут небо почернело. Речка- Волга взбесилась, еле они на своей, утлой лодчонке от беды убереглись. Так ни с чем и возвернулись восвояси. А там -беда, почерней прежней: залетный какой-то рыбачок валяется на супружеском ложе Ивана. Валентина ему кофий прямо в пастель подает. Закачало Ивана. Хотел он обидчику голову срубить, женушке-паскуднице ноги переломать, но повисли сыны на батькиных руках, а потом еще стражники в милицейской форме понаехали... И только песенка в ушах у Ивана-дурня застряла:
"Однажды морем я плыла на пароходе том. Погода тихая была, но вдруг поднялся шторм".
Мучается Иван Фролов, бывший детдомовец, не спит. Тяжко дымит сигаретой:
- Эх, вернуться бы? Вымыть из памяти всю семейную грязищу! Сергею - в-армию скоро, а Павлика оберечь от безотцовщины надо.
Есть у Фролова на этот счет определенная надежда, потому что человек он вовсе незлопамятливый, а скорее наоборот - мягкий и рассудительный.
Глубокая, чудовищно одинокая ночь разворачивается перед ним в лунном магическом сиянии, перелистывая его грустную память, словно дневниковые записи, занесенные им в далеком прошлом в потрепанную общую тетрадь его безпризорного детства.
Иван вчитывается в строчки, написанные его собственной рукой, и не перестает верить, что все в его судьбе еще наладится, восстановится.
Потому что он - детдомовец, а детдомовцы честные и справедливые люди, не способные совершить подлость и предательство.
ГРАЧ ВАНЬКА
Однажды небо черным стало, и такой ураганище обрушился на поселок, что далекая тополиная аллея громко застонала. Битый час колобродила непогодь.
Старый дядька сказал:
- Со степу казахстанского ведьмак налетел!
Когда стихло, мы с братом Вовкой смотреть побежали: интересно, что эта "нечистая сила" натворила? Сначала, вроде ничего такого... дорогу до камня вымела, наличник с избы бабки Марьи сшибла, плетень у Плаксиных повалила... делов-то с гулькин нос.
Деревней пробежали, в аллею вступили и ахнули: ветви большущие тополиные на земле пластом лежат прямо с грачиными гнездами. Долго крутились в буреломе и грачонка желторого нашли, в фуражку его - и домой. В заваленку посадили отогреться.
Лечили и кормили грачонка.
Совсем ручным сделался грач. Вырос, окреп, и с нами вечно по ребячьим забавам увязывался.
Оглянешься, так - вполоборота, и строго ему:
- Ванька, домой!
Грач на месте потопчется, отлетит метра на два к дому и ждет, когда мы снова дальше двинемся... Все лето до поздней осени от нас ни на шаг... и зиму с нами перезимовал - на юг не полетел. Думали, навсегда прижился. Но весной, когда грачиная стая возвратилась в тополиную аллею, взлетел наш грач на самое высоченное дерево и гнездо там с такой же черной, как и он, грачихой свил. Началась у Ваньки настоящая птичья жизнь.
А мне подумалось: читал я прежде про грача, а, может, про другую какую птицу, у какого-то писателя в длинющем рассказе. Тогда еще почувствовал, что написать-то он написал, хотя и правду, но как-то уж очень все гладенько и удобно, а мне мало того, что наш грач Ванька в гнезде копошится да каркает почем зря, ладя свою новую жизнь.
Гляжу я с земли на высоченный тополь, соображаю, что бы мне про грача насочинять необычного и замечательного, получше того писателя?
Думать-то я думал, а придумать ничего такого не смог: с мальчишками' купаться на речку побежал.
И надо же тому случиться: до одури перекупался и сильно заболел восполением легких, каким-то крупозным. На улице жара под сорок градусов, мне же зябко, невмоготу. И голова кружится. Глаза - будто засвеченной пленкой из фотоаппарата застилает.
Мать от постели моей не отходит: шприцом с иголкой совсем запугала. Мне хочется вырвать его из материнских рук, но сил нет.
Неделю в бреду пролежал. Когда чуть растуманилось в глазах, оглядел я солнечную комнатку, словно с того света вернулся, и вижу: на спинке стула грач Ванька сидит, как старичок: голову в крылья-плечи втянул.
- Мам, - тихо позвал я, - мне мерещится или это точно Ванька на стуле дремлет?
- Ой, наконец-то, по-человечески заговорил, а то все на каком-то птичьем языке изъяснялся. Не понять, что хочешь?
И вот уже вся семья собралась у моего изголовья: мама, бабушка и братишка. Бабушка, увидев грача, сердится:
- Гоню его, гоню, ему хоть бы как... шалапутный грач!... и веником, и тряпкой... он же, байбак чернявый, будто прилепился к стулу.
- Неужели, бабаня, он все время здесь, как я заболел?
- Вот и я про то же. Охранник нашелся!.. По первости в окно стучался, когда окно открыла, на спинке стула пристроился и меня прогнал клювом своим вострым. И правду сказать, умаялись мы с матерью дни и ночи около тебя крутиться. Слава те, Господи, видать, полегчало тебе... Кыш-кыш, окаяный, дай старухе присесть, - напустилась бабушка на птицу. Она, как всегда, словоохотливая, много говорила, иногда так много, что уследить за ее речью практически было невозможно: сам, мол, догадывайся, о чем сказать-то желала...
- Об чем это я? - бабушка примолкла на секунду и вновь затараторила.
- Я булочки испекла с изюмом, какие ты любишь, а, может, молочка парного... Пестравку толь что подоила. Ух, ирод чернявый!- напустилась она вновь на грача, - все мысли попутал!
Сама же гладила вороненую спину Ваньки и улыбалась как-то не по земному непостижимо.
Я все понял. Значит, грач Ванька, когда я заболел, каким-то образом узнал про то, как мне жутко хворается, и ко мне на выручку прилетел.
- Ванька, здравствуй! - налегая на согласные, приветствовал я верного друга.
Он захлопал крыльями, сорвался со спинки стула прямо мне на грудь и затоптался на ней. От коготков птицы было щекотно и больно, но я терпел.
Я лежал в полумраке вечерней комнаты и смотрел на Ваньку, который ходил по подоконнику раскрытого окна и вглядывался в далекую тополиную аллею. Веселые и смешные мысли лезли мне в голову: я представил, как мой грач уговаривал свою страптивую жену отпустить его к больному товарищу.
- Дорогая, мне крайне необходимо помочь моему другу побыстрее выздороветь. Крайне, крайне...
- Дурачина, чем ты можешь помочь, тоже мне, врач нашелся? Про свою семью надо думать, мотаешься, где поподя, а птенцы не кормлены, летать не обучены. Я с утра до вечера кручусь, а он из дома черт знает к кому собрался.
Красавцы твои никуда не денутся: сброшу из гнезда, сразу летать научатся и кормешку сами найдут. Я же тебе рассказывал, что этот маленький Чело¬век спас меня от гибели. Надо помочь. Долг платежом красен. Вернусь, когда он выздоровеет. Ты знаешь, что у него отца нет, и позаботиться о нем по-настоящему некому. Я же взрослый грач, с меня и спрос.
Так веселил я себя - выздоравливающего.Что на самом деле говорил грач Ванька, я, конечно, не мог предположить, утешаясь тем, что в раннем детстве все-таки знал птичий язык.
ЖУЧКА
По первому снегу волк утащил Жучку, маленькую рыжую собачонку. Ут¬ром вышел дядька-конюх и от крыльца по красным капелькам на снегу до речки дошел.
У речки все и кончилось.
В деревне без собаки никак нельзя. Мы с братишкой - в слезы: нам только Жучку найдите, другой собаки не надо.
Дядьке-конюху мы не поверили, потому что он безпросыпа водку пьет и всякое ему, пьянице, мерещится. Про Жучку он точно соврал.
Из деревяшек ружья наделали, на бугре у речки волка сторожить стали. Ребята в снежки играют, мы же волка промышляем да друг другу про Жучку рассказываем.
Хорошая собака была, особенно, когда ее к нам кутенком принесли. Толстенькая, на коротких игрушечных ножках, она ковыляля за нашей бабушкой, путаясь в подоле ее сарафана, который был так длинен, что вечно цеплялся за что-нибудь на подворье и мел его старательно, как метелкой.
Бабушка у нас ласковая и пышная. И мама такая же. Но маму мы редко видим: она все время в больнице врачом работает. Поцелует нас, полуссоных, и с раннего утра до позднего вечера не объявляется, будто вовсе ее нет. Так что для нас главными в доме были бабушка и Жучка. Пойдем с бабушкой на огород и Жучка с нами, корову из стада встречать, собака ее уже к нашему двору подгоняет - тявкает на рогатую. Та косится на Жучку розовым глазом, и вроде совсем уже остановилась, только с
Жучкой такой номер не пройдет: бесстрашная, так и наровит корову за ногу тяпнуть, и Пеструшка баркасом вплывает на подворье.
Вот какая была собачка. Храбрая, никого не боялась. Из-за своего бесстрашия и пьяницы-конюха раз чуть жизнью не поплатилась, потому что и старый конек Орлик у этого непутевого мужичка тоже казался всегда выпившим недотепой.
Однажды Жучка так завизжала, что мы все бросились немедленно ее спасать. Случилась жуткая неприятность: придурковатый Орлик наступил Жучке на лапку. Мама собачонку вылечила, но все равно в непогоду она стала прихрамывать.
С тех пор наша собака возненавидела всех лошадей на свете. Мы с братишкой смекнули и стали Жучку дурить ее такой нелюбовью к лошадям: прицепим поводок к собачьему ошейнику и ждем, когда на дороге возок покажется.
- Жучка, фас! Возьми ее!
Жучка сорвется с места, как ужаленная. Шерсть дыбом, снег в разные стороны вихрем взметнется. Жучка голосит изо всех сил: звериность в ней невозможная просыпается.
Мы и рады - на санках сидим!
Храбрая была собака... Летом с нами в сады лазила за яблоками, на колхозные бахчи вслед за нами повадилась: на три равные части арбузы делили.
Да что говорить? Настоящий, верный друг-товариш Жучка - рыжая псина!
А как она плакала, когда бабушка умерла... сам видел,как вздрагивала она всем жилистым тельцем, впервые совсем беззвучная, и только в глаза все небо поздней осени пролилось. Мы, конечно, с братишкой тоже ревели, даже дядька-конюх с горя в тот черный день не напился и матом не ругался - трезвые печальные слова говорил.
Жучка часто лежала на могильном холмике бабушки, прижав чуткую мордашку к нему. Тогда, наверное, лесной зверь и выследил ее и стал ждать удобного случая, чтобы слопать ее. С кладбища волк не решился утащить Жучку, потому что даже ему забоялось на такое отважиться среди крестов и звездочек ушедших из жизни людей...
К вечеру похолодало. Хотя от первого снега одни воспоминания остались, и земля снова черным-черна, и почти верится, что уже целая вечность прошла, мы с реки не уходим - волка караулим. Непонятно мне с братишкой, почему волк Жучку утащил? Ведь такое очень редко случается: только с крутой голодухи волки на собаку зарятся - как-никак дальние сородичи... А этот-то каков? Неужто окончательно оголодал? Не верится. Просто он - очень жестокий и злой волк.
Страшно нам с деревянными ружьями волка ждать, но мы не уходим.Весь день просидели в засаде. А волк так и не пришел. Испугался.
ПРО СОБАКУ
Со сцены читали стихи Есенина про собаку. О том, как у нее отобрали щенков и утопили в речке. Собака чуть с ума от горя не сошла.
Девчонки плакали, мальчишки хмурились. Ленку же стихи ни капельки не тронули:
- Тоже мне трагедия. Мужик вроде, хоть и поэт, а такие нюни распустил.
Ленка зло повела своими косыми глазами, ущипнула себя за ухо, мотнула белесыми вихрами, встала с первого ряда и на виду у всех поплелась через весь клубный зрительный зал к выходу.
Учительница непонимающе уставилась на ученицу. Лицо у нее значительно округлилось. Она была по природе сентиментальной и мстительной, а по профессии одаренной властной Кабанихой, если припомнить известную пьесу Островского, но не столь тупоголова. Что-то еще кроме таилось в ней, привитое самопожертвенностью и бескорыстием периферийного учителя: скажем, способность выразить перед своими воспитанниками чувство всеядного материнства, чтобы оставалась в детях некоторая любовь к ней самой.
Ленка никогда не спрашивала себя: любит или не любит она учительницу? Для нее та была Крысой, с незапамятных времен прозванная так детворой.
Пока Крыса соображала, что бы ей предпринять, какой педагогический прием пустить в дело во благо строптивой ученицы, та уже шла в пальто нараспашку, раскачивая в руке портфельчик, и бесшабашно напевала ни к селу ни к городу, и совсем ни к месту и не по возрасту:
Все подружки по пары в тишине разбрелися
Только я в этот вечер засиделась одна...
Эту грустные слова из красивой песни репертуара Зыкиной она перехватила у своей бабушки, у которой жила уже второй год, пренебрегая трехкомнатной квартирой отчима.
Теперь уже и не стоит вспоминать, каково ей было жить у отчима: по коврам в обуви не ходи, телик не смотри, матери вольного слова не скажи, тем паче ему, и чтоб все на "вы"... Хотя честно сказать, она матери не грубила, она ее просто возненавидела: то кольнет та свое возлюбленное чадо злющими подкрашенными глазами, то ухмылками, соответственными ее настроению, молча станет донимать девчонку, мол есть у тебя свой разумок, у него и допытывайся, как дальше жить-горевать.
Ленка всегда помнила, еще с тех пор, когда мать возвращалась в их тесную комнатушку на двоих поздними вечерами, какая она была лживая и ласковая, целовала ее, слюнявила винным перегаром и по-ангельски уговаривала:
Дядя Сережа хороший, дядя Сережа заботливый... Вот поженимся и будет у нас трехкомнатная квартира, у меня - богатенький Буратино, а у тебя - папка.
И действительно, поначалу Сергей Иванович оказался куда как хорош: водил Ленку в парк на карусели, мороженое покупал, звал ее Лисенком, считая, что Леночка и Лисенок созвучны, даже задачки помогал решать по алгебре. Головастый, в очках, он ей по душе пришелся.
Как солнышко сияла Ленка. Все путем. Папой стала его звать сама, без приказа матери. Так потянулась к нему воробьиным сиротским сердечком, что от счастья плакала, уединившись, солнечными слезами.
Если бы ей тогда про собаку прочитали, непременно бы разревелась от жалости до истерики - на руках бы из Дома культуры унесли бы...
Случилось же совсем обратное. Ленка сейчас злющая-презлющая. Могла бы стихи писать, то написала бы так: пусть эта собачонка набросится на мужика с мешком, искусает до смертушки, чтоб он ее другой раз за версту обходил, как обходит Ленку ее сводный брат Вовка, сын Сергея Ивановича. И откуда он только взялся? Знать бы его не знала, заморыша толстопузого! Держится за руку отца. Набычился.
Сергей Иванович веселый и уверенный:
- Вот, мать, привел в дом еще одного мужчинку.
Мальчишке лет шесть, не больше. Кругленький да ладненький, с кудряшка¬ми, как у херуимчика с иконки. Видите ли, у бабки до поры до времени жил, пока ему мамку не приготовили. И началась у Ленки совсем иная жизнь.
Первое притеснение от нового члена семейства она испытала за ужином. Она хотела сесть на свое привычное место около окна за кухоный столик. Вовка же опередил ее.
Ну что ж, пусть Володя тут у нас сидит, по правую руку от отца, - решила за нее мать, - А ты возьми стул из зала и пристраивайся поближе ко мне.
Потом в ее персональную детскую комнату с хорошенькими принаряженными куклами поставили кровать для брата. Куклы пришлось свалить в картонный ящик, где они и по сей день маются одна под другой, внавал.
Вовке накупили автомобильчиков и всяких стреляющих пистонами и пробками автоматиков. С утра до вечера в ее прежней, уютной комнатке разносится длинное "у-у-у!" и "тра-та-та!"
Мальчишка вовсю мешал ей, отвоевывал криком и плачем жизненное пространство. Сядет она делать уроки, он - тут как тут, знай себе урчит, возьмется она вышивать сведенные с картинки цветочки на пяльцах, Вовка выхватит из ее рук кружочек с натянутой материей и давай его катать по полу, визжа от удовольствия. Ленка не стерпит, даст брату подзатыльник, тот в рев.
Сергей Иванович и предательница-мать на час поставят ее в угол ковырять острым коготком обои. И так всегда получалось: она кругом виноватая, Вовка же еще маленький.
Однажды разразился в семье Игнатовых большущий скандал. Ленка все лето собирала гербарий на школьную выставку "Наш любимый край".
Сколько путей-дорожек исходила, в чащобу леса лазила, кололась разными вредными колючками, крапивой вся исжглась. А потом девочка наклеила на цветные картонки лепестки и листочки, цветочки и корешки разные. Жуть как здоровски получилось!
Непременно быть ей в победителях в конкурсе по природоведению.
Вовка усек, втихоря стащил гербарий, к пацанам таким же сопливым, как он сам, понес на забаву. Те тоже восхитились. Потом заигрались, и Ленкина красотища куда-то бесследно исчезла. Мать - ноль внимания на слезы дочери, а Сергей Иванович делает вид, что вообще не понимает, о чем речь, вернее - нытье падчерицы.
Вот тогда Ленка овчаркой набросилась на сводного братца. И ее впервые высекли ремешком.
С той унизительной, жестокой порки живет она у бабушки в чистеньком, солнечном домике на краю городка. До школы далеко, а до счастья и покоя близко. После вечернего сытного чая они сидят в полумраке и пытаются петь песни старинные-престаринные. Бабка выговаривает распевно, почти басом:
Что стоишь, качаясь, тонкая рябина,
Головой склонилась до родного тына...
Ленка подскуливает ей высоким щенячим голоском. Светятся звездочки за окошком. Тополь легонько стучится веткой в стекло. Плавно течет новая песня: бабкин бас смягчается, а Ленкино детское лепетание переливается уже в почти взрослое, девичье звучание:
На Муромской дороге
Стояли три сосны.
Прощался со мной милый
До будущей весны.
После этой песни старая будто встрепенется, как ошалевшая ночная птица:
Да, что-й я такую скукотищу развела. Давай, Ленка, веселушку запоем.
Располным-полна моя коробочка:
Есть в ней ситец и порча...
Словом, живут душа в душу. Если у какой что заболит на душе и на теле, другая так сильно ее хворь к сердцу принимает, что готова языком болячку зализать. И никого им больше не надо: пусть чужими будут им Игнатьевы, однофамильцами, (бабка ведь родной матерью Сергею Ивановичу приходилась), пусть живут они сами по себе, Вовку в люди выводят...
Засыпая, Ленка прижимается к старенькой матери своего отчима, откровенничает в полудреме:
Я сегодня из клуба без спроса ушла. Наталья Николаевна, наверное, родителей вызывать будет. А я ей скажу: "Нет у меня родителей. Так что вызывайте - не вызывайте, никто к Вам не придет.
Ну и правильно, внучка. Старая я, чтобы по школам твоим ходить. Спасибо, что рассказала, что случилось-то. Думаю, права ты: на то они и учителя, чтоб детей уму-разуму учить. А то, чуть что, родителев звать. Ты засыпай, милая. Я тебе сейчас про "другого" Есенина сказывать буду.
Про то, что потом, что случилось, Ленка рассказывать не любит. Коротко так обмолвилась: про то, как через год у них в светлом домике Вовка объявился, тихий и послушный.
А Игнатьевы нового мальчишку народили, вся забота-любовь на него пере¬шла. Вовка "ничейным" стал и совсем им в тягость - сплавили к бабке с Ленкой.
Потом бабушка умерла.
Так оказались сводные брат и сестра Игнатьевы у нас в детском доме.
СНЕЖНАЯ КРЕПОСТЬ
Если дети вовсю разыграются во дворе, выстроят "Снежную крепость" и штурмуют ее, то никто из них и не заметит, что давно отсняло нещедрое зимнее солнце, пришло время короткого январского вечера, что мороз злее за уши шиплет, что вот-вот приоткроется первая форточка в многосемейном доме, и сердитый, горячий материнский голос станет выкрикивать:
- Сережа, сейчас же домой!
- Николай, папа пришел!
Сережа давно домой убежал, а Колька ждет, когда мамку у форточки отец сменит. Колька - не ослушник. Просто ему сразу уходить никак нельзя, потому что вот они рядышком его верные друзья на всю жизнь: Костя и Володя. Пусть хоть нос белой коркой покроется и ноги ледышками сделаются, он и тогда не уйдет.
- Кость, а Кость, - обращается он к одному из друзей, - правда, что Александр Матросов на дот грудью лег?
Костя, маленький крепыш метр с шапкой, утвердительно шмыгает носом. Не очень он разговорчив, порой и слова от него не дождешься, зато, когда Кольку пацаны из соседнего двора отмутузили и санки отняли, то Костя уточнять не стал, кто виноват, один с троими обидчиками подрался и санки вернул.
"Вырастет Костя, - гордясь свом храбрым товарищем, думает Колька, - точно Александром Матросовым будет!"
Колька размечтался, разговорился и не заметил, как больно обидел братьев, сказав, что Матросов тоже в детдоме воспитывался.
- Да я не про то... - принялся мямлить мальчишка, уже жалея, что мать перестала высовываться в форточку и звать его домой.
- Ладно, Колян, проехали... Ты за нас не переживай! - погасил паузу в разговоре Володька, - Ты лучше скажи, куда дог прокурора подевался? Обычно с нами "Снежную крепость" штурмовал.
- Ой, ребята, я что вам, про дога не рассказывал?! Он под трамвай бросился, сам.
- Как это "сам"? - почти прошептал Костя.
- Точняк, сам!.. Ходил, ходил около рельсов, а когда трамвай из-за поворота показался, он под него и сиганул.
После Колькиного известия еще темнее и холоднее стало братьям в своем бывшем родном дворе. Вспомнилось: каким грозным с виду и ласковым в собачьей душе был прокурорский дог, и каким добрым был сам прокурор Иван Ильич - единственный и последний защитник мальчишек перед злым бугаем -отчимом и их взбаломошной мамашей.
Иван Ильич останавливал здоровяка-мужика и выговаривал ему:
Если еще раз за ремень возьмешься и будешь издеваться над детьми, я тебя посажу.
Отчим божился и клялся, что он пасынков и пальцем никогда не трогал, и, прошмыгнув в свою квартиру, набрасывался на жену:
Я что тебе говорил, чтобы ты их в детдом сдала?!. Не сдашь, уйду: не посмотрю, что беременна от меня.
Потом, поостынув, рассуждал:
- Тоже прокурор нашелся... на пенсии давно, а все туда же: "посажу!" Я тебе "посажу!", инфарктник хренов! Ты у меня быстро в ящик сыграешь!
Иван Ильич, конечно, ни по причине частых разбирательств с пакостным соседом, ни от буйств и скандалов в семье мальчишек, а по причине, скорее, возрастной, все-таки к осени тяжело заболел и умер...
В его квартире поселились чужие люди. Дог стал дворовым псом. Вот тогда-то братья по-настоящему оценили добрую большую собаку. Отчим-то после смерти прокурора как есть озверел: гонялся на виду у всего дома за пацанами по двору с ремнем.
Мальчишки за собаку прятались, и дог спасал их от немену-чей порки.
Встанет дог, огромный, перед струсившим отчимом, и негромко, чтобы не испугать рябятишек своим грозным видом, зарычит. Отчима будто ветром сдувало.
Но на своем все же этот стервец настоял: сдала мамаша своих сыновей в детский дом при условии мизерной платы за их содержание в "клоповнике".
- Колька, где ты?! - рассерженная женщина снова кричит в преоткрытую форточку. - Я сейчас отца уговорю, чтоб он тебя, бездомника, за шиворот притащил.
Теперь Кольке точно надо уходить. Он виновато озирается на "детдомовс¬ких" и тянет за веревочку санки к своему подъезду.
Братья остаются одни. Они обходят "Снежную крепость": та немного подпор¬тилась и потеряла свой бойцовский вид - нужно подправить. Долго возятся с колкими комьями снега. Уже совсем темно.
Уже ночной мороз лютует, и ветерок поднялся. Братья устремляются к трам¬вайной остановке, еще полчаса - и они в детском доме: в окно туалета влезли, прокрались коридором к себе в спальную комнату №3, на батарею обледеневшие штаны с носками набросали, тут же под ней мокрющие ботинки пристроили и на одной кровати, прижавшись друг к дружке, уснули.
Косте снилось, будто мать кличет его домой в распахнутую форточку. Во-лодьке такое уже никогда не приснится: он - старший, и знает, что в доме, в квартире № 7, того самого дворика, с притихшей на лютом морозе "Снежной крепостью", теперь проживает совсем для них чужая семья: женшина и мужик... и маленькая Ленка. Девочке два годика. И хорошо бы, если бы их сводную сестренку до распоследней взрослости звали бы домой родители, а не сдали бы сюда - в приют, когда матери вздумается еще раз искать свое бабье счастье в жизни.
МУДРЕНОЕ ДЕЛО
Мудреное дело - запрягать лошадь. Со стороны псмотреть, просто все: вот сани с оглоблями - привяжи их с двух сторон к лошадке... и поехали! Ну, еще там: хомут, седло, ремни пристяжные всякие и дуга с колокольчиком...
Мишка Ляпин сколь не пробовал осилить эту с виду простую задачку, не получалось. Зато другие, что в учебнике по математике, щелкал как орешки.
- Сегодня у нас контрольная работа, - строго объявит учитель Василий Иванович. - Вас, Миша, я попрошу из класса выйти, дабы не усугублять, чтобы не наблюдалось всяческих списываний.
- Что делать-то будем? Хана нам всем! - шелестит шепоток от парты к парте.
В классе душно. Строгий педагог, потный и вялый, с испариной на лбу, стоит сбоку своего учительского трона, обмахиваясь газетой.
Валилий Иванович, -. взывает к учителю большеглазая Наташка Глотова, - можно я окно открою. Дурно мне.
В круглых глазах ученицы неумолимая просьба. Сама она, как иконка, ангельски чиста и непорочна.
Василий Иванович смущается под взлядом Орлеанской девы и опрометчиво разрешает открыть окно.
Все. Контрольная состоится. Мишка Ляпин сидит на корточках под окном класса и выдает сразу два варианта решений задач и примеров.
На душе у 7"А" - праздник! Спасибо жаркому майскому деньку, спасибо нашей Наташке! Мишку Ляпина благодарить не стоит: небесплатно трудится -конфеты ему, и папиросы "Беломор-канал", и много чего еще от щедрот наших. И так все время: то один класс ему "паек" выдает, то другой. За такую мзду можно не только школьные задачки решать.
Впрочем, он их решает - на пару с Василием Ивановичем: из самой Москвы, из институтов задачки им присылают, и они, знай, их как орешки щелкают, вернее, чаще Мишка Ляпин щелкает, учитель же скорлупу подбирает.
Мы не любим Мишку Ляпина. Жмот он последний и задается! А что делать? Математика - наука серьезная, не то, чтобы лошадь запрягать. Хотя вру я про Мишку Ляпина: он - парень честный, сами перед ним унижаемся.
Поэтому, когда Михаил Николаевич собирался ехать в город за продуктами, а за ними дурачка не пошлешь - денежки и товар счет любят, то мы все прочие, хоть завяжи нам глаза, Орлика запрягали на совесть: не дай бог, в дороге что отвяжется, Мишка в этой науке - непостижимый профан.
Зима в наших краях морозная, метельная. По пустырю, куда ни глянь, заварушка снежная. От мерина парок поднимается, он ушами водит и пофыркивает через толстые теплые губы. Михаил "беломорину" потягивает в кулачок, полулежа в огромном тулупе, Орликом правит. В кармане его школьной куртки конторские бумажки греются: доверяют Михаилу Николаевичу детдомовские за хлебушком насущным в город ездить. Прежня распорядительница кладовки -тетка Клава, после смерти мужа истерзалась вконец и вот уже три месяца в детском доме не показывается. Мишка же и до болезни кладовщицы завсегда в привозе участвовал. Казалось, и я был на примете у тетки Клавы, но все она -распроклятая математика, по которой, образно говоря, полз я, как таракан по белой стене - конца и края не видно: у таракана от побелки в глазах мельтешит, а у меня, от цифирей судорога, и голова с резьбы раскручивается.
В который раз запрягаю я Орлика в то время, когда Мишка Ляпин мне всякие алгеброические выражения выражевывает.
Чересседельник тяну-тяну и думаю вслух:
- Задачки - они, может, когда Мишке пригодятся; про меня же давно решено: после школы - в колхоз. Председатель рад будет, потому что я науку деревенскую в совершенстве постиг, не токмо лошадку запрячь умею.
МАТЬ-ОДИНОЧКА
Шестилетняя Машка бегала по песчаному мелководью обмелевшей речки. Пухленькая, голубоглазая коротышка с белесыми коротенькими косичками, торчащими рогаткой на затылке, она приседала в теплую воду и выковыривала со дна ракушки. Набрав их полную ладошку, косолапила по горячей береговой залысине, складывая добычу возле ног дремавшей в шезлонге матери и вновь устремлялась к воде.
Июльская духота не чуть не спала к вечеру. Шел тот особый час летнего времени, когда даже шустрые выносливые воробьи, слетевшись к речке, прятались в редком кустарнике от неумолимого солнца. Люди же скрывались от него под натянутыми на колья или привязанными к кустикам тряпками.
Если бы главврачу курортного санатория вздумалось выяснять, куда подевались из душных комнат его обитатели, то достаточно было выйти из кабинета на балкончик и обозреть с трехэтажной высоты низинку возле речки: повсюду белели простыни с зелеными полосками по краям и чернильным штампом "Солнечный с." Да и кто из местных мог отчудить такое, чтобы весь берег Каменки занавесить постельным бельем.
Не могла допустить такую роскошную наглость и дремавшая в качалке женщина - мать той самой девочки, что усердно вылавливает речные игрушечные ракушки. Она и дочь приехали в этот санаторий "дикарями": не каждой же может обломиться путевка в самый разгар курортного сезона. Есть и другой способ поправить свое здоровье и отдохнуть: купить здесь же так называемую "курсовку", дающую право на лечение и питание, снять поблизости к санаторию квартирку - вот и все муки, связанные с добыванием санаторно-курортной путевки, и не надо кланяться и клянчить на производстве, умоляя зажиревшего профсоюзного босса помочь тебе.
- Машка, хватит в воду лазить! - очнулась от послеобеденной дремы Мария. - Кому сказала, вылазь. Скоро на процедуры.
Девочка сразу послушалась. Мама у нее строгая. Она самостоятельно натянула на мокрое тельце легкий, сразу сделавшийся мокрым сарафанчик. Помогла матери свернуть суконное старое одеяло, на котором, по идее, она должна была загорать, подхватила его на руки, подождала, пока мама стянет в узел рассыпанные по плечам черные волосы, и зашагала рядом с ней, забыв про ракушки, оставшиеся лежать кучкой на берегу.
Они гуськом потянулись вверх по тропинке - два внешне совершенно не похожих друг на друга человечка, худощавая, болезненная Мария, вся какая-то мрачноватая, видимо, от смуглой кожи и цвета волос, и светленькая, едва покрытая летним загаром девочка-толстушка.
Ненаблюдательному человеку и в голову не придет, что эти индивидумы женского пола связаны наикрепчайшими узами родства. Нужно очень внимательно присмотреться к ним, и тогда вдруг обнаружится, что у девочки и женщины глаза горят одинаковым звездным неброским сиянием, лица освещаются похожими улыбками. Только все это разглядит, если солнце такое яркое и пронзительное. Лишь разговорившись с ними, уловишь, что в речи у них одинаково теряется буковка "р". В остальном же, ну хоть паспорт и метрику предъявлай, чтобы никто не усомнился в том, что они мать и дочь.
Возможно, по этой причине и назвала Мария свою дочку своим именем: станут называть их люди "Мария Большая" и "Мария Маленькая", а это уже постоянная сопричастность и близость их друг к другу.
Мария Большая досадует:
Надо же, вся в Кольку уродилась! Тот словно после кипячения и стирки, и эта такая же беленькая, чистенькая.
После этих мыслей обычно ей становится нехорошо: напряженно подступают слезы, на смену им в душе скапливается злость и обида.
После родов Мария стала часто прибаливать. Ломило поясницу, ноги не слушались: все время искала место, куда бы присесть, такие боли в коленных суставах, порой даже вскрикнешь невольно. Муж поначалу косился, хмурился, затем оскорблять и насмехаться стал - инвалидкой звал. Любви между ними и до рождения дочери немного водилось.
Так и пошло-поехало: слово за слово - до драчки. Когда дочка тоже стала жаловаться: "Мамочка, ножки болят!" - трусливый и самолюбивый Николай тайком собрал вещички и отбыл в неизвестном направлении. За четыре года овдовевшей таким образом
Марии от бывшего мужа ни весточки, ни алиментов, как будто его на белом свете давно уже нет.
На расспросы девочки: "Где папа? Скоро ли вернется?" Мария Старшая жестко отвечала: "К бабушке уехал. Ты о нем, Машка, не вспоминай, папка твой никогда не вернется."
Мария Младшая мало чего поняла из объяснения матери, она лишь знала наверняка, что ее добрую бабушку спрятали в огромный красивый ящик и куда-то насовсем увезли. Все тогда плакали, а Мария Старшая выкрикивала на высокой ноте страшные слова:
Ой, мамочка! Ой, прости! Ой, не забирайте ее у меня! Очень громко кричала...
А,вообще-то, девочка давно привыкла к тому, что кроме мамы у нее никого нет. Никто кроме нее не будил Машку по утрам в розовую щечку сухим поцелуем, никто другой не застегивал красные сандалики на ее больных ножках, не бранил, когда она не в меру шалила, никто другой или же другая не была так красноречиво молчалива, что, казалось, они без умолку разговаривают... Взглянет мать на дочку повлажневшими глазами, и Мария Младшая сразу догадывается, что сегодня мама добрая и нежная, нахмурится, прорежет морщинки возле губ, значит чем-то опечалена или недовольна, если же с раннего утра хлопочет на кухне, печет ее любимые оладушки, значит, не болят сегодня у мамы ножки, и она веселая: можно к ней без конца ластиться и потихонечку не слушать ее коротких окриков:
Машка, надень тапочки!
Машка, не вертись и не кочайся на стуле!
Зачем телевизор включила? Опять похабщину показывают.
Вот, примерно, такие взаимоотношения установились между двумя Мариями. Главное то, что существовал между ними бесконечный внутренний диалог, вытесневший из обихода повседневную глупую болтовню, затаенные обиды и претензии друг к другу и краткие признания в любви и верности.
Если каким-то образом подслушать эти молчаливые разговоры Марии большой и маленькой, ну, скажем, в самую дорогую минутку их обоюдной близости и кровного родства, то вы бы услышали следующее:
Мамочка, ты такая красивая, такая хорошенькая в голубом платье! Когда я вырасту, обязательно сошью себе такое же.
- Нет, я не права. Машка очень даже похожа на меня. Вот подлечимся и будем зимой ходить на каток. А как хорошо было бы: Машка в коротенькой юбочке кружится в вальсе по пестрому льду от прожекторов, как по телику.
У мамы моей никогда-никогда не было моего папы. Как странно, я его совсем не помню, только грубый крик.
Замуж!? Вот еще чего. Чтобы какой-нибудь олух покрикивал на Машку, и мне жить не давал. Нам и так классно. Скоро Машке в школу: нужно научить ее читать. Представляю, другие в буквах путаются, а моя бегло читает. И потом. Что у меня, сил не хватит одной ребенка вырастить? К чертям собачим этих хамов в неглаженых штанах! Им бы только водку хлестать.
Ах, мамочка, как мне с тобой повезло с доброй. Ты ведь всегда такой будешь? Я вырасту, а ты никогда не состаришься, и обязательно в ванне мы будем купаться вместе... даже если потесниться, то и для папы места хватило бы... Весело было бы.
Дочка опять на ножки жаловалась. Бестолковые врачи какие-то стали. Я им одно, а они... Может, ее к бабке-знахарке в Пензу свозить? Сказывали, от всех хворей лечит. Ох, как поясницу разламывает! Главное, чтобы Машка не заметила, как я согнуться не могу. Я поняла. Это Николай нас обеих довел до такого. Вампир он. Я читала: есть такие, что из тебя все до капельки высосут, сами крепче становятся, а те, что рядом с ними живут, медленно умирают. Кстати, где теперь пребывает наш злодей. Наверное, какую-нибудь шлюху доканы¬вает да на нас с дочкой порчу напускает... Встретить бы его сейчас - по кусочкам бы разнесла...
Папа иногда тоже хороший был. И зачем он к бабушке уехал? Или места в нашей квартире для него не хватало?! Сяду в атобус или в поезд и уеду его искать. Найду и скажу: "Папа, мне без тебя плохо". А он: "Я знал. Я искал тебя. Даже два раза приезжал, но ты с мамкой в санотории была. Но ничего. Теперь мы все вместе будем жить". Папа возьмет меня на руки, и мы пойдем с ним по песочку далеко-далеко, до самого домика, куда на ночку солнышко прячется.
Трудно: А кому сейчас легко? Нас таких, брошеных мужьями, полстраны. И у всех детки. Вырастим!!! Тоже мне надумали женщин пугать детьми, мол, без отца они получают половинчатое воспитание и так далее... Плевать я хотела на этих умников.
Зарабатываю я прилично, плюс пенсия за третью группу.
- Мамака только моя. И делить ее я ни с кем не собираюсь, ну, может, немножечко с папой... Приеду из санатория, пойду искать папу. Я ему скажу: "Мама мне не разрешает с девчонками одной на речку ходить. А с ней мне скучно. Сидит да сидит целыми днями в кресле-качалке и сердится на меня.
Мария Большая и Мария Маленькая плачут.
Вот такой бессловесный разговор двух Марий услышали бы мы, если бы с самого рождения человечества на Земле не наступил бы шалый медведь нам на уши и души, если бы не испортило наши сердца оскорбляющее жизнь равнодушие.
Сейчас они еще немного поплачут и заснут в спасительном сне, тесно прижавшись друг к дружке. Мария Старшая притянет обеими руками в муках рожденную дочь, а та уткнется мокрым лицом в материнскую грудь.
И нам нужно хотя бы поверить, что у старшей не будет ломить поясницу, не говоря про то, что все же найдется и для нее настоящий защитник - муж, а у маленькой Марии, наконец-то, будет отец, и перестанут болеть ножки. Ведь так и должно быть. Для счастья мы приходим в этот мир, для любви.
ОКУРОК
У глухой бабки Марьи на огороде торчала крестовинка. На ней - выгоревшая когда-то рубшка в клетку и аккуратненькая, почти новая школьная фуражка с какардой. Эту крестообразную растопырку в деревне зовут "огородным пугалом". Сработано пугало нашинским пацаном исключительно добросовестно и надежно в благодарность доброй старушке, которая не в пример грохочущим человеколюбием воспитателям детского дома обладала чутким, ушастым сердцем, слышащим наши беды куда лучше педагогов, не смотря на внешнюю старческую глухоту. Утверждая сие, я хочу рассказать лишь об одном случае, иично коснувшегося Петьки Окурка, моего закадычного дружка.
Окурок, сами понимаете, не фамилия, а шальное прозвище с меткого язычка детдомовца.
Петьку Окурка привезла к нам его мамаша. Так и запомнилось: рыхлая, здоровенная дама, с рыжим лицом, в соломенной шляпке, какие тогда были в моде, и лопоухий, крохотный плюгавик. Дамочка зашла к "диру", а Петюнчик, не медля, отправился разведовать, что и как устроено в его новом жилище и вокруг него. Он обошел мрачноватое двухэтажное здание с различными хозяйственными пристройками и бесстрашно шагнул в черный дверной проем полуразрушенного сарайчика, угадав безошибочно одному ему ведомым чутьем, что здесь можно найти много чего полезного для себя. И, действительно, в сарайчике, у задней его сохранившейся стенки, в куче старых досок и тряпичного хлама он обнаружил нашу "коллективную заначку": наборы рогаток для стрельбы на уроках и по воробьям, медные трубочки поджигов-пугачей, и, наконец, сигаретные и папиросные окурки.
Петька хозяином уселся на дощатый ящик и задымил самый большой окурок. Тут его и прищучили "старички".
Это что за олух царя небесного здесь раскомандовался? Фи, от земли не видать! Курить сопливым вредно.
Медведь, ты глянь, как уши у пацана торчат, наверно, от дыма, что из них валит. Давай ему ухи варом зальем!
Да он и курить не могет! - больше всех возмутился третий старшеклассник. - Дым в себя не берет, задарма пускает. Дай ему врежу по губищам.
Окурок вобрал голову в узенькие плечи: ребята были серьезные - не повоюешь. Но и заплакать то же не годится - такие слезам не поверят. Буть что будет!
Перед Окурком за минуту, как на скоростной трассе авторалли, проскочила вся его непутевая жизнь.
Мало того, что он у Вас плохо учится, не успевает почти по всем предметам, - строго выговаривала учительница рыжей дородной блондинке, - дело до милиции дошло. Да-да, и не смотрите на меня так: вынуждены были пригласить из "детской комнаты" внутренних органов сотрудника. Иначе ваш Петр не только пианино по клавишам разберет, он всю школу по кирпичику на свалку перетащит.
Я настоятельно советую вам, Клавдия Кирилловна, забрать вашего мальчика из нашей образцовой школы. Мы приготовили для вас "официальное письмо" в детский дом для трудновоспитуемых и детей с отклонениями от нормы... Таким образом Вы убережете сына от колонии для несовершеннолетних преступников.
Дома мать приласкалась к сыну:
- Что же делать, Петя?.. Надо ехать в этот детский дом.
Ничего хорошего у мальчишки с матерью издавна не получалось: вечные ее пьные слезы и нытье про разных дядек Толек-Колек, Степанов-Иванов и Леопольдов, как про кота из мультика. Они, эти "мартовские коты", с матерью жить долго не желали. Не хотел жить с мамой и Петька Окурок. Может, поэтому и творил все свои безобразия, втайне надеясь на новую, хорошую жизнь.
Тем временем "старички" детского дома пришли к общему и самому доброму решению на счет Окурка: хорошенько надавали по щуплому заду и выкинули из сарайчика, как нашкодившего котенка. Оглохший от боли и обиды, Петька бросился наутек. Вдогонку ему неслось: "Беги, беги, окурок паршивый!"
Петькины новые ботинки пропылили по всему поселку и остановились у крайней избы бабки Марьи. Мальчик присел на бревнышко под её" окошком и горько заплакал. Вдоволь выплакавшись, он, сморенный августовским солнцем, неожиданно крепко заснул... и проснулся на широкой пышной кровати.
В доме тикали настенные "ходики с кукушкой", таился полумрак. За столом в белом платочке, подперев крупной ладонью рыхлый подбородок, сидела огромная в пол-избы старуха. Она молчала. Молчал и Петька. Так - молча и прожил Окурок у глухой Марьи недели две, пока не обнаружил его участковый Гвоздев, которому поручили найти беглеца и вернуть в детский дом.
Петьку Окурка обрядили в "казенку", смахнули рыжие вихры под "нулевку" и бросили в объятия коллектива. "Старички", конечно, сразу признали наглеца, посягнувшего на "святая святых", и мысленно посоветовали директору детско¬го дома больше таких ушастых не вылавливать, пусть себе бегают на здоровье...
Окурок оказался неплохим пацаном: никогда не ябедничал и не трусил. В общем, вполне "прижился" и был на равных со всеми нами.
Но каждый год в конце августа Окурок всегда навещал бабку Марью, пока та не умерла. А, может, старушка вовсе не умерла, просто Петр Ларин вырос и уехал из детского дома.
СОЧИНЕНИЕ НА СВОБОДНУЮ ТЕМУ
Семиклассник Герка Сухорукое сочинил такое сочинение на свободную тему, что возликовал в душе, как настоящий писатель. Но когда учительница по русскому языку и литературе Нина Ниловна Семкина задержалась при прочтении на каракулях, подчеркивающих Теркину беспорную индивидуальность, то лицо ее, обычно овальное и бледное, сделалось квадратным и покрылось даже не розовой краской, а пошло сплошным багровым пятном. С этим лицом она и предстала перед заведующим учебной частью детского дома. Срочно созвали педсовет во главе с Берендеем - директором. Фигурально выражаясь, "насквозь свободная" писанина семикласника, по мнению педагогов, оказалась "клеветнической и крамольной", как в неких воззваниях во времена смутьянов-декабристов, закончивших свою жизнь на виселице.
Над сбунтовавшимся учеником нависла прямая угроза сурового наказания, правда, согласно духу текущего времени, поскольку это, мягко выражаясь, бумагомарание назвать школьным сочинением было крайне затруднительно. Оно излагалось в эпистолярном жанре - в форме письма к неизвестному другу, кото¬рому вполне можно довериться и быть с ним искренним и правдивым. Грубоватое по сути, оно все же было слегка припудрено положенным сентементализмом литературы великих классиков, так как начиналось с пейзажно-бытовой зарисовки.
Сухорукое писал: "К нашему дому осенью и весной без охотничьих сапог не доберешься: грязюки по самые уши. Только картавые вороватые вороны при¬летают к мусорному баку с пищевыми отходами и объедаются с нашего скудного детдомовского стола. Да еще хрюкает и роется около него в дерьме чья-то учительская свинья, в смысле - самая настоящая, не в переносносном смысле.
Так что осенью и весной мы лишь в окошки поглядываем: сапог-то у нас никогда не было, а ботинки еще в прошлом веке срок свой отжили и каши просят... Но погодка степлится, мы и босиком можем: все равно вымокнешь до... кожи, гоняя на самодельном плотике в деревенском загаженном пруду".
На этой ударной фразе пейзажные зарисовки в сочинении Сухорукова резко обрывались, так как был он даже не И. С. Тургеневым, убеленном писателькими сединами, а мальчишкой-подростком с явно выраженным практическим умом, если таково позволит выразится мне училка по литературе Н. Н. Семкина. Факты и еще раз факты - вот главный конек Геркисочинителя
В частности, он излагал: "А еще у нас в столовке жрать нечего: сварят из одной воды бурду какую-то, забелят ее манкой - и пей, как из стакана. Наша "класная" Нина Ниловна каждый вечер домой неподъемную сумку с продуктами тащит: то мясца прихватит, то сливочного маслица, то сахарку мешочек насыпет... как же! - "интеллектульные" у нее дети, не то что мы, им калорийную пищу подавай - без жиров-белков никак нельзя".
"Понимаешь, друже, мне, собственно, "до лампочки" все эти безобразия, творимые в нашем доме, - доверительно обращался Герка к своему далекому доброжелателю, - но почему-то кушать хочется, а пожрать нечего".
Вот именно на этом убедительном факте и бросило Нину Ниловну в краску красного знамени нашего социалистического отечества, так она и была упомянутой классной руководительницей 7-го "Б".
Не обошел наблюдательный Сухорукое и завуча: "... жена у Пал Палыча вечно побитая ходит и объясняется перед коллективом, что у нее очень плохая ориентация на местности, потому что у нее какая-то глаукома... или ноги не оттуда растут (шучу, конечно, ножки у Лариски "тип-топ", и сама она очень даже красивая)... лупит ее почем зря муженек ревнивый, как Отелло: он-то чуть получше крокодила - не зря Лошадиной головой прозвали... Калечит смазливую женщину и от чужих глаз в погреб под запор сажает до полного, значит, излечения".
После изложения этого грусного факта Герка, видимо, надолго задумался, так как дальше сочинение было написано не фиолетовыми чернилами, а черной тушью с частыми кляксами черных слез:
"Разлюбезный мой далекий побрательник, спешу обнародовать еще один вопиющий факт, творимый в нашем приюте. Просто-таки не терпится рассказать тебе о нашем завхозе Табуреткине, пройдохе и проныре, расхителе общественного хозяйства.
Предлагаю решить тебе арифметическую задачку за третий класс общеобразовательной школы. Условие: на подводу погрузили три фляги молока, сметаны 10 кг и мешок сахарного песка весом в 50 кг, и повезли с поселковского склада в наш детский дом.
Спрашивается, сколько из указанных продуктов прибудет на место доставки? Ты полагаешь, что сколько было, столько и останется? Наивный мой честный человечек, ты неведаешь про "утруску" и "усушку" - про эти незыблемые магические цифири работников хозяственного аппарата. В результате получится: молока - 2 фляги, сметаны - 7 кг, сахара, если на глазок, не взвешивая, - полмешка... Вот так, любезный мой товарищ! Да, совсем забыл сказать тебе, что от склада до нашего дома шагов тысяча этого самого ученика из третьего класса. Тут на привозе хитрость и сноровка нужна, а Черт сообразительностью Табуреткина не обидел.
Пацаны, - взывает он к нам,- я в объезд поеду по асфалту, чтобы ненароком что не потярять в дороге, вы же - напрямки, и чтоб разгружать пришли. Поняли?
Да, мы давно все поняли, что ты, Табуреткин, - злостный ворюга, и сидеть тебе не в нашей кладовке, а в тюрьме давно положено!
Но слезно жалуюсь я тебе, друг мой сердечный, не на Табуреткина, а на нашего директора, прозванного в детском народце Берендеем. Уж больно он мягкий "лопух": ничего не может поделать с ворами и прохиндеями, хотя мы-то знаем, какой он правильный и достойный уважения мужик. Если с нами поселковская шпана на "разборку" идет, то он наденет спортивный костюм, кепочку на глаза надвинет, и пошел во главе наших пацанов на кулачный бой, как купец Калашников".
Затем Сухорукое опять к завхозу прицепился, видимо, очень наболело, мол, пьяница он, и не только продукты "налево спускает", но и "нашим шмотьем торгует".
Завершая сочинение на свободную тему, семиклассник Герман Сухорукое обнародовал такое, что все изложенное выше было безобидными "цветочками" ,а "ягодки" в последних строках его письма к корешу созрели.
"Раз в субботу я в спортзал в окно залез: поразмятся, бицепсы покачать. А там училка по физре и старший воспитатель Петр Сергеевич на матах пыхтят, только задницы голые пулькают. Я - за пацанами. Насмотрелись: на всю жизнь умора!"
"... из ГОРОНО комиссия приезжала. Ходила и улыбалась. Меня одна дамочка по головке стриженой погладила, обласкала по-матерински... А потом всем педагогическим скопом пьянствовала всю ночь на Бугре - место у нас такое знаменитое для таких вот комиссий есть у речной запруды: кто, значит, "пере¬брал", то на обмывку в речку Каменку...
Мы тоже в отсутствии грозных наставников для себя праздник устроили: хлеборезку вскрыли и попировали...
Эх, была бы на то Божья воля, я бы еще не то рассказал тебе, дорогой мой друг, но жаль по-человечески Берендея и некорых еще..."
Вот такое сочинение написал Герка Сухорукое. За такое откровение чуть в колонию для малолетних преступников не загремел, если бы не отрекся от своего литературного труда вчистую на все оставшиеся годы и ни дал честное "детдомоское слово" педсовету больше никогда не выносить "сор из собствен¬ной избы".
Разъяреный и негодующий пьный завхоз Табуреткин так и сказал: - Не я твой отец, Герка, сек бы я тебя денно и ночно до потери пульса за твои безобразия!
Носил толстопузый широкий офицерский ремень, который выменял на базарчике за три новенькие ребячьи рубашки.
P.S. Учитель по истории, директор детского дома Ю. А. Кузнецов, прозваный Берендеем, оставшись один в соем кабинете, внимательно перечитал сочинение семиклассника Сухорукова и пришел к неожиданному и правельному выводу, что Николаем Васильевичем Гоголем Герка, конечно, не станет, но современным приличным писателем вполне возможно. И он положил на вехнюю полку своего личного сейфа сочинение подростка, начертав своим директорским почерком единственно верное слово: "Талантливо!"