МЕСТЬ

Всего две недели хозяйничали немцы в станционном городишке Зорске, что южнee Тулы. Но вездесущие пацаны насмотрелись всякого: и как немцы расстреляли целый эшелон наших солдат, только что прибывших на станцию и начавших выгрузку; немцы били из пулеметов и автоматов, а у наших - одна винтовка на двоих; и как лежали они несколько дней огромными штабелями на вокзальной площади; и как немцы разбивали о рельсы затворы и приклады наших винтовок и сваливали их рядом с убитыми в кучу; как вешали зорских мужчин и женщин на фонарных столбах; как стреляли цепных собак, с пеной у рта кидавшихся на фрицев.
Немцы так быстро отступили, что жители не сразу поняли - они свободны. Через два дня ушли из Зорска и наши войска. Городишко стал возвращаться к своим заботам, оставив его жителям на всю жизнь в памяти ужас этих двух не-дель, полуразрушенный вокзал и десятка три сгоревших около станции домов.

- Лабух, айда с нами на "железку", там платформа с шашками стоит, пошманаем, - тихо шептал на ухо Лабуху сосед Митька, по прозвищу Клещ, рыжий задиристый пацан лет одиннадцати.

Лабух, ровесник Клеща, белобрысый, голубоглазый, с огромными оттопыренными ушами, сегодня на станцию сорваться никак не мог. Мать приказала: "Никуда со двора" - после работы они пойдут в карьер за глиной. Вчера в доме топили печку, и вместе с кизяком в огонь попал какой-то заряд. В доме так ухнуло, что печка чудом устояла, но вся потрескалась.

Мать подумала, что это его проделки, и стала драть его за уши. Он надулся: "Что я, маленький, что ли - печку взрывать?". Мать пристально посмотрела на него и отступилась.

Лабух, он же Юрка Ефремов, жил с матерью и двумя младшими сестренками в одноэтажном доме недалеко от станции. Отец Юрки на третий день войны ушел добровольцем нa фронт и пропал. Кличку Юрка получил от отца. Отец до войны играл по вечерам в духовом оркестре на трубе. И когда Юрка извлекал слабый шум из огромной трубы, отец всегда говорил: "Молодец, вырастешь - настоящим лабухом будешь". Как пояснял отец, лабух - это классный трубач.

Отец обещал свозить его в Москву на концерт, послушать, как настоящие лабухи играют, да не успел. "Где он сейчас?", - подумал Юрка.

- Не могу, за глиной в карьер надо, - произнес Юрка с сожалением на предложение Митьки-Клеща добыть шашки.

Как он потом завидовал им: почти у всех пацанов из их компании оказались взаправдашние кавалерийские шашки. И не беда, что с обгоревшими рукоятка¬ми, зато с целыми бронзовыми набалдашниками, которые они так отдраивали, что можно было в них увидеть свою искривленную рожу. На обгоревшие рукоятки кто намотал проволоку, кто обрезки кожи.

За городом разыгрывались настоящие баталии. Звон клинков не смолкал по нескольку часов. После одного из таких сражений Хомяк заявил:

- Шашки сняли с убитых фрицев. На что Клещ возразил:

- Где у фрицев конница? Это наши шашки - Буденному везли.

- А рукоятки сгоревшие? - не сдавался Хомяк.

- Это враги народа подожгли, - уверенно сказал Клещ.

Юрка часто видел во сне отца. Вот отец строчит из пулемета по фашистам, но вдруг кончаются ленты, и фрицы начинают окружать отца. Отец бросает одну гранату, потом другую, гранат больше нет. Отец в отчаянии, он роется в патронных ящиках, но там пусто. И тут подползает Юрка с полным ящиком пулеметных лент и кричит:

- Держись, папаня, я здесь!

Пулемет опять начинал строчить и косить фрицев, которые разбегались в страхе от отца.

Отец обнимает Юрку и с восторгом хлопает по плечу:

- Ну, сын, если бы не ты, хана мне...

А однажды ему приснился сон, как отец посылает его в разведку в тыл к фрицам. Юрка ужом прополз под колючей проволокой, обошел две деревни и догадался, где фрицы спрятали свои танки. Ночью наши напали на фрицев и все танки подорвали гранатами, а фрицев перестреляли из автоматов.

А утром, на виду у всего полка, генерал прикрепляет Юрке на грудь орден "Красной Звезды", они с отцом проходят перед строем и полк кричит им "Ура!".

Но сны часто прерывала мать, тихонько расталкивая Юрку: "Сынок, надо очередь за хлебом занять". Или: "Сынок, дрова кончились", то что-нибудь еще, везде Юрка.

После обеда Юрка выкатил из сарая видавшую виды двухколесную тачку с гладкой деревянной ручкой, по-хозяйски осмотрел, положил в нее лопату, лом и поставил во дворе возле калитки. Мать прибежала с работы запыхавшаяся.

Карьер находился километрах в двух от дома. Пустую тачку вез Юрка. Рядом шла мать в поношенной фуфайке, на голове шерстяной платок в крупную клетку. Карьер был старый, глубокий. Лопата глину не брала. Мать долбила ломом, а Юрка лопатой грузил мелкие куски в тачку. Около часа они провозились с погрузкой и стали вытаскивать тачку из карьера.

- Помощничек ты мой, - ласково глядя на сына, говорила мать, - что бы я без тебя делала?

"Помощничек" изо всех сил тащил тачку. Стоило чуть замешкаться, - тачка начинала катиться вниз. С трудом выбрались из карьера, немного отдышались и двинулись в сторону дома. Но только стали подъезжать к огородам первой улицы, как из-за угла кирпичного магазина появился пьяный киномеханик Спицын - мужик лет сорока, чуть ли не единственный в городке. Его почему-то забраковала военная медкомиссия. Кинотеатр осенью сорок первого закрыли. Спицын сначала перебивался случайными заработками, а потом стал спекулировать на базаре.

Спицын был плотно сбитым, с темными азиатскими глазами на смуглом лице. Кривоватые ноги придавали его походке упругость и, казалось, он не шел, а крался к какой-то добыче, как тигр на охоте. Вдобавок он был вспыльчив.

Спекулянты на рынке боялись его. Пацаны часто видели, как он шатался по городу пьяный и ругался матом. Они невзлюбили его и пьяного всегда дразнили:

- Спица, Спица, испугался фрица!

Спицын тупо озирался по сторонам, громко матерился, выдергивал из под-вернувшегося плетня кол и гонял мальчишек по улице.

- О, в лоб мне гирю, какая встреча! - развязно приветствовал Спицын мать с Юркой. - Глинкой запасаемся? А разрешение имеется? - он вплотную подошел к тачке.

- Ты что надумал, - заволновалась мать, почуяв недоброе, - спокон веков без разрешения брали.

- Спокон веков, говоришь? - он нагнулся и двумя руками опрокинул тачку через колеса, потом, схватив тачку за ручку, сказал:

- Может, пожирней глинку погрузим, - он кивнул в сторону карьера, и наглая ухмылка скользнула по опухшему от пьянки лицу.

Юрка повис на руке барыги:

- Отдай тачку, папаня вернется - я все расскажу!

- Брысь, щенок, кончился твой папаня, - зло сказал Спица и резко тряхнул рукой, а когда Юрка упал, пнул его ногой.

- Не трожь ребенка! - крикнула мать и выхватила лом из-под кучи глины. Спица не ожидал такого оборота. Сначала он опешил и отступил назад. Мать с поднятым над головой ломом сделала к нему шаг:

- Гадюка фашистская, думаешь, я не видела, как ты вокруг ихнего офицера вился...

- Ах, ты видела, ядрена вошь! - Спица нервно полез во внутренний карман полушубка, - видела, говоришь! - он выхватил пистолет и направил его на мать.

- Пристрелю, сучка, если пикнешь.

- Дяденька, не стреляй! - завопил Юрка. - Родненький, не стреляй! Юрка пополз к ногам Спицы и стал хватать руками его грязные сапоги. Спицын с отвращением посмотрел на валяющегося в ногах Юрку, потом
перевел взгляд на мать, застывшую с поднятым ломом:

- Смотри у меня, стерва, - он погрозил ей пистолетом, - из-под земли достану. Громко сплюнув, Спица медленно спрятал пистолет в полушубок, еще раз
ненавидящим взглядом посмотрел на мать, повернулся и пошел в сторону станции своей тигриной походкой.

Мать, опустив лом, боком присела на кучу глины. Плечи ее часто вздрагивали. Юрка встал сзади, положил руки ей на голову:

- Мам, не плачь. Я ему дам! - твердо сжав толстые отцовские губы, сказал Юрка, и долго смотрел в сторону, куда ушел Спица.

После этого случая вся цель Юркиной жизни выражалась двумя словами: "Убью гада". Ему так было жалко мать, жалко себя. Был бы с ним отец, не пришлось бы Юрке ползать на коленях перед этим фашистом Спицей.

В такие минуты Юрка прятался за сараем и, всхлипывая, растирал тыльной стороной ладони слезы по лицу.

В смерть отца Юрка не верил. Он твердо знал - отец в партизанах, но не может сообщить об этом домой, кругом фрицы, а Юрка ничем не может ему помочь. И от этого становилось еще горше.

Как-то мать застала его плачущим за сараем, стала успокаивать:

- Ничего, сынок, бог даст, вернется наш папаня. Ты потерпи.

От нежных слов матери к горлу подкатил огромный ком, страшная тоска сжала сердце, и он заплакал навзрыд.

Целыми днями и перед сном в постели обдумывал Юрка разные планы мести. Сначала он хотел зарезать Спицу. Под верстаком в сарае у него был спрятан штык от винтовки. Но, подумав, он понял, что Спица намного выше, а пырнуть в живот - его не убьешь, а он хотел только насмерть.

Отвергнут был и план поджога дома: Спица выпрыгнет в окно. Тогда Юрка решил застрелить Спицу. Но ни нагана, ни винтовки у него не было. Зато он знал, что у Митьки-Клеща есть винтовка и наган, и Юрка пошел к нему на переговоры:

- Мить, а Мить, - заныл он, - у тебя все есть: и наган, и винтовка, и шашка, а у меня один штык, да две гранаты без запалов, дай мне наган, - опустив голову и уставясь на свои развалившиеся башмаки, на одной ноте закончил Юрка.

- Это ты чаво, Лабух, спятил, иль отрубей объелся? Шманать, так тебя нет -шлепнуть могут, а я тебе дай!

- Мне вот так надо, - Юрка провел ладонью по горлу.

- А тебе зачем, на фронт дернуть хочешь? Давай вместе?!

Юрка давно решил не рассказывать никому о своей обиде. За все он рассчитается сам и Клещ здесь ни при чем.

- Н-ет, я бы давно удрал к нашим, да Катьку с Любкой куда деть? Пропадут без меня, сам знаешь, а наган мне на всякий случай надо.

- Ну, если на всякий, - согласился Клещ. - Винтовку за харч достать можно. У Хомяка две, я покалякаю с ним.

Хомяк запросил за винтовку тридцать яиц или кило соли, или булку хлеба без отрубей. Яйца отпадали - во дворе после немцев уцелела одна курица и мать не спускала с нее глаз. О хлебе и соли нечего было и мечтать. Оставалось одно: идти на базар и украсть что-нибудь из жратвы.

Конечно, если поймают - побьют сильно, но другого выхода, как ни ломал себе голову, Юрка найти не мог.

В субботу, улучив момент, он вырвался от сестренок и долго бродил по базару среди телег. Товар свой колхозники стерегли зорко и, стоило приблизиться к телеге, как бабы кричали:

- Шпана, катись отсель, жисти от вас нет, ворюги проклятые!

Но Юрке повезло. В конце торгового ряда, под телегой он приметил прикрытый дерюгой бидон. А на телеге сидела укутанная в шаль женщина с девочкой-подростком. Женщина жевала ржаной хлеб, запивая его водой из бутыли, а рядом на тряпке лежало два облупленных синеватых яйца. Такое же яйцо девочка держала в руке перед ртом и куда-то завороженно смотрела.

Юрка оглянулся по сторонам, на него никто не смотрел. Возле соседней телеги пожилая тетка продавала овечью шкуру, держа ее развернутой в обеих руках перед собой.

Он подальше обошел телегу и зашел с обратной стороны, встав метрах в трех напротив бидона. Еще раз посмотрел вокруг - все заняты своими делами, посмотрел на хозяйку телеги - она сидела к нему спиной и продолжала жевать, посмотрел на бидон, сделал еще один шаг к телеге. Сердце вдруг часто заколотилось, ударило в холодный пот, ноги приросли к земле. С минуту он не мог пошелохнуться, борясь со страхом, но в памяти всплыла наглая ухмылка Спицы и он, обнимающий его сапоги.

Очнувшись, Юрка подался вперед, в два прыжка оказался у телеги, выхватил из-под нее бидон и бросился бежать. Обогнув деревянный амбар, нырнул в дыру, которую пацаны давно проделали в дощатом заборе, и помчался огорода¬ми в сторону леса. На бегу он несколько раз оглянулся - погони не было.

Забежав в лес, он отдышался, заглянул в бидон - в нем были яйца. Он насчитал двадцать семь штук.

Обрезать ствол десятизарядной винтовки и приклад для Юрки не составляло особого труда: на верстаке лежала отцовская ножовка и целый ящик всякого инструмента. А с патронами - их тогда пацаны не считали.

С неделю, каждый день, часа на полтора Юрка убегал в лес, и метров с пяти стрелял по пустому патронному немецкому ящику, подобранному в лесу. Сначала раза три он промазал и чуть не откусил себе кончик языка: после выстрела обрез дернуло, и укороченный приклад больно ударил Юрке в подбородок. Но потом он приловчился, и к концу недели ящик был в сплошных дырах с острыми заусенцами на обратной стороне.

За эту неделю он почувствовал себя взрослее и ходил гордый и строгий. Он все чаще вспоминал плачущую мать. Чувство собственного унижения все больше давило его. Если он не у бьет предателя, не отомстит за мать, как он посмотрит в глаза отцу?

Он решил встретиться со своим врагом один на один, без свидетелей, чтобы перед тем, как выстрелить, крикнуть Спице:

- На, гад, получай за маманю! А потом передернуть затвор и:

- А это, гад, за меня!

Первый раз он шел за ним от станции квартала четыре, спрятав обрез под пальто и через карман держа его за конец ствола. Пальто он не застегнул, чтобы не терять время на пуговицы, но удобного случая не было.

Спица зашел в какой-то дом и долго оттуда не выходил. Из дома его вывели под руки пьяного две женщины, и Юрке пришлось оставить преследование, так как мать отпустила его только на два часа.

В другой раз он наткнулся на Спицу - опять в стельку пьяного. Юрка уже хотел приблизиться к нему, но понял, что Спица не узнает, кто в него стрелял. И он решил застрелить его утром, когда тот будет выходить из своего дома трезвым.

Юрка стоял за углом забора соседнего со Спицей дома и неотрывно смотрел на дверь калитки, откуда должен появиться его враг. Юрка заранее проследил путь Спицы - он всегда ходил по этому проулку. Скоро он скажет те слова, что столько раз мысленно повторял. О том, что будет после - он не думал. Замерзли ноги, но Юрка терпел. Наконец скрипнула калитка и на улице появился Спица в черном полушубке и в тех самых кирзовых сапогах. Он шел в сторону Юрки.

Юрка отбежал в проулок и дрожащими руками достал из-под полы обрез. Вот Спица уже повернул за угол и Юрка, стоя боком к нему, передернул затвор. Нов этот момент из-за угла выбежала девочка лет четырех в коротком пальтишке и огромных валенках:

- Папка, папка, я хочу с тобой, я боюсь одна!

Спицын обернулся, и девочка уткнулась ему в колени. Юрка остолбенел. Ему никогда не приходило в голову, что у Спицы могут быть дети. Несколько секунд он смотрел на девочку. Горячая волна ударила в голову, обожгла остывшее на холоде лицо.
Не помня себя, он швырнул обрез в сторону, резко повернулся и бросился прочь.
Долго в раскаленном мозгу тупой болью отзывались удары собственных башмаков по мерзлой земле.
В городе наступала вторая военная зима. //VS^