Добрый ангел заблуждений
Посвящается Людмиле Смолиной
Господи, наконец-то он вернулся!.. Всю ночь сидел у изголовья и овевал прохладными крылами мою пылающую бессонницу. И я почти спала, спала, спала... Но нет, это лучше, чем сон. Спасибо ему, моему доброму ангелу. Ангелу заблуждений. Наконец-то он вернулся...
В окне колышется занавеска лунного света, сквозь которую просвечивает женственная сфера молочной свежести, наивного призыва, простодушного при-знания; лунная сфера, цыганское солнце, знак одиноких и загадочных натур. Загадочных для всех, и более всего - для самих себя. Сквозь ресницы проникает ко мне сияние тщетности усилий, свечение тайного торжества безжизненной планеты. Но мне уже не больно. Мне уже не страшно. Мой добрый ангел наклоняет надо мной, снова наклоняет свои крахмальные крылья, и я почти засыпаю, почти сплю... Спаси...
Хочется дунуть посильней на солнце, а нельзя. Разлетится желтый одуванчик. Пусть спеет, малиновеет, пусть им полакомятся опять застенчивые сумерки... Помнишь, как мы просыпались, выбегали на балкон и кричали в лицо полусонного леса, за которым празднично алело оно, словно надутое ветром полотнище... И мы кричали, ежась в ночных рубашках: "Здравствуй, солнце!.. Здравствуй, утро!.. Здравствуй, новый день!.." И хохотали, как сумасшедшие, собрав с перил, будто промокашки, ночную порцию росы... Недавно еще такие теплые, груди мраморно холодели под свежестью рассветного ветерка...
...Вагон пугающе раскачивается, а я - ничего, не боюсь. Совсем это не опасно - мчать по узким полоскам металла, ведь планета тоже кружит нас по невидимым рельсам, и - ничего, даже ложка в стакане не звенит...
Подойди к спящему ребенку, он совсем раскутался - во сне... Лежит, как пойманная рыбка, и неровно дышит... Где-то там, раньше, в теплой и вкусной воде, ему было гораздо лучше... Нет-нет - наоборот!.. Теперь он большой и сильный, и станет еще больше и сильнее. Только почему же он вздыхает так во сне?.. Поцелуй его мокрые соленые щеки - в каком море он сейчас плавает? -и поправь одеяло. Ты ничем ему не можешь помочь - поправь одеяло.
..А недавно мой ангел положил мне под подушку сон - такой, как я люблю -сентиментальный, в пастельных тонах, что-то виолончельное... И если бы не медленный яд воспоминаний, который разъедал всю эту карамельную идиллию... - как бы хорошо было жить во сне!..
...Почтальон принес письмо - как я любила получать письма!
...На окошке расцвела малиново герань - никогда не цвела она прежде!
...Новое платье - о таком я мечтала давно!..
Да мало ли их еще, маленьких радостей на сером небосклоне будней!.. А вот и заголовки газет - неомажор. Есть замечательное выражение - "смотреть правде в лицо". Не знаю, не знаю... Это что угодно, только не лицо. И где оно?
Любовь Бессонова - чоен Союза Российских писателей, автор многочисленных поэтических публикаций в российских и зарубежных изданиях и двух стихотворных книг. Окончила Литературный институт им. М. Горького.
Может быть, наша правда - инопланетянка, и устроена иначе, а мы ищем-по образу и подобию?.. Может быть, она похожа на нашу планету, и мы крутим в руках живой шар правды, хотим увидеть сразу всю... Но ведь если на одной стороне - день, то на другой - ночь!!!
И когда я плачу: "Зачем ты ушла, вернись", - возможно, она шепчет мне из темноты: "Иди сюда, скорей, чего ты ждешь, - иди..."
Одно я знаю совершенно точно: ответа мы не услышим обе. Вернее - одна из нас не поймет, а другая - не поверит. Понимаешь, кто-то должен поправить одеяло спящему ребенку. Я - ему, а мне - ангел заблуждений. И мы вместе пропоем-пробормочем: "Здравствуй, сон... Здравствуй, ночь... Здравствуй, луна..."
Короткое дыхание
Он курил трубку. Из трубки плавно вылетали большие синие птицы. Птицы медленно растворялись в воздухе. После них оставался едкий запах, от которого щипало в глазах. Девушка щурилась, опускала с дивана ноги и доставала из кармана платок...
- Ты плачешь?.. Плачешь?.. - настойчиво спрашивал, полуутвердительно, словно желая, чтобы это было правдой.
- Нет. От дыма. Щиплет.
Она снова забиралась на диван, подгибая ноги, как озябшая птица, и куталась в черно-красный плед. Ее черные волосы разделялись на пробор, открывая высокий лоб, и сходились на затылке в толстую короткую косу, схваченную красным шерстяным шнурком.
Трубка погасла.
- Иди сюда, - сказал он ровным голосом.
- Не хочу, - сказала она с затаенным упрямством.
- Иди сюда, - повторил он, чувствуя, как в нем просыпается ярость.
- Не хочу, - она взяла себя за плечи и уютно вжалась в них, не глядя на него и не ощущая ничего.
Он встал с кресла, открыл форточку и подошел к дивану. Она подняла на него взгляд.
Он стал трясти ее за плечи, и тряс, пока она не сморщила лицо в беззвучном рыдании. Тогда он сел рядом, обнял ее и прижал к себе. Она положила голову ему на грудь. Он сидел, слегка улыбаясь, и покачивал ее в объятиях, не чувствуя, как твердеют ее плечи и упрямо каменеет рот.
Когда небо было ничьим
Он жил. Гладил зеленую шерсть земли и целовал родник, наклоняясь к нему близко-близко. Белое облако медленно ступало, переходя дорогу, ого обещало удачу и оставляло на листьях следы мокрых прикосновений. Дикий зверь смущенно выглядывал из-за кустов, желая ласки и страшась испугать внезапным появлением. День ронял, бесшумно пролетая, прямо под ноги белые перья удач. Ночь опять и опять держала в бархатных лапах светильник луны, поблескивая кошачьей шестью. На рассвете в небо выкатывался, разматывая золотую нить, огненный клубок солнца.
Он жил в то далекое время!..
Откуда пришли чужие?.. Но они пришли. Они прошли, наступая ногами на белое облако. Они шли, не обращая внимания на зверя, пока не были голодны. Они омывали дорожную пыль в доверчивом роднике.
Он крался за ними, полз, сминая податливую траву; подглядывал из-за кустов. Он отряхивал росу с ветвей, бросал камень, отпугивая зверя, который не умел бояться. Он бил ладонью по глупой воде, и капли ложились на землю осколками битого хрусталя... "К счастью, к счастью..." - шептала мнительная осина.
Он пришел к ним, чтобы, ревнуя и мучаясь, видеть все самому.
Так он узнал, что небо - лишь для избранных. И он стал одним из них. Те, к кому он принадлежал от рождения, делили и присваивали только грубое и земное. А небо всегда было ничьим. И ничья была долина. Никто не говорил про живое: "Мое!" Птицы и звери владели собой, пока не лишались дыхания. Дикий мир соседствовал с человеком, не ставя ему пределов познания. И небо было ничьим.
Теперь его ломали, как ячменную лепешку. И обещали за праведную жизнь. Куда бы он ни шел, он видел продажное небо. Покоя не было нигде. Отовсюду доставали до неба вожделенные взгляды избранных. Их становилось все больше.
Он понял, что чужие должны уйти туда, откуда не видно неба: в черную влажную землю, в сухой прокаленный песок, в чавкающую жирную глину.
Он сделал все так, как научил его умный советчик, верный духу жизни предков. И вот он шел по оранжевой, потрескавшейся от жары дороге, обочь которой стояли высокие столбы с перекладинами. На них не было живых - одни мертвые. Глаза их были открыты, и там застыло небо, все небо, целиком.
Он побежал, роняя на бегу жалкие невнятные надежды. Роща хватала его за потную рубаху, тропа в ужасе шарахалась в сторону и пряталась в кустах. Он упал на колени, в спину било закатное солнце, толкая и пенясь, как дурная кровь в воспаленных венах. Перед ним журчал, пульсировал заветный родник, таившийся в прохладной тени. Он наклонился к нему, зажмурив глаза. Припал -и ощутил на губах соленый вкус. Он знал, что если откроет глаза, то увидит красную воду... И он поднялся с колен. С ног сыпались в воду комки грязи и сухие веточки. Он в отчаянии посмотрел ввысь - мертвые глаза смотрели на него отовсюду. Дикий зверь кружил в зарослях, привлеченный запахом крови... Что это?.. Почему?.. Червем зарыться в землю... Он завыл, пугая зверя. И только осина пожалела его.
Мир малых величин
Памяти Людмилы Смолиной
Пригнуться, опуститься на траву, прижать затылок к колючим стебелькам, примятым только что, сейчас, сию минуту... Только что они качались от легкого ветра, замирали, как паруса в штиль, тянулись к изнуряющему подсолнуху солнца. Они тянулись к обжигающему теплу, благодарно вздрагивая от порывов ветерка. Только что...
Ты называла солнце жар-птицей. Ты называла июльский полдень расплав-ленным. Ты ложилась на траву и прижималась щекой к спелым земляничинам и, смеясь, размеренно декламировала: "...с алым соком ягоды на коже..."
У тебя были зеленые глаза - глазищи, которые за линзами очков казались меньше, скрадываемые стеклянным блеском. Ты называла этот мир миром малых величин...
"...все мы уйдем в мир бесконечных величин, где все не имеет предела, где любовь - вечная, потому что неземная..."
"...здесь тоже бывает вечная... и неземная..."
Ты смеялась и слизывала земляничный сок с ладони. Одна щека твоя была румяна, как у долго и сладко спавшего на одном боку? ребенка... Очки лежали на траве, задрав к небу дужки, и я боялась наступить на них...
У меня разбилось зеркало, и в каждом осколке я видела себя и все, что вокруг ; а если заглянуть внутрь, то видно еще больше, как будто заглядываешь внутрь себя. Самый крупный осколок я разбила еще, и еще, но все равно на дне каждого осколочка умещался весь окружающий мир, и я, и то, что внутри... Как будто смотришь в маленькую дырочку в заборе, сильно прижав глаз - чувствуешь все подступающее пространство сразу - справа, слева, сверху, снизу...
Осторожно беру в руки маленькую букашку, ползающую по стеклу очков... И она, ползающая теперь по моей ладони, видна мне все явственнее - она увеличивается, а я уменьшаюсь, и только площадка ладони разделяет нас, как пограничная застава, чтобы мы не сошлись лицом к лицу - это запрещено.
Ты надела очки.
- Что это у тебя - на ладони?
- Мир малых величин!
.............................................
...Если мне удастся найти в этом заборе хоть одну маленькую дырочку...
Вчера мне снилась ты. Наверное, ты выглядывала с той стороны, потому что я больше ничего не видела.
Если мне удастся, может быть, мы встретимся глазами - сойдемся лицом к лицу...
Но - нельзя! Нельзя...
Девочка моя синеглазая
Музыка доносилась из-за дверей восемнадцатой квартиры громко, и когда дверь отворялась, впуская новых гостей, - казалось, звуки выплеснуты из ушата. Они потоком несутся вниз, навстречу медленно поднимающейся соседке Кунштюковой. Соседка инстинктивно отклоняется стене, как пламя свечи от легкого сквозняка.
В восемнадцатой квартире любят поп-музыку, там собираются праздновать всенародный праздник, который по причине полного отсутствия политической окраски невольно объединяет всех живущих.
Ну что, дело к ночи? - на площадке возле мусоропровода курит молодая пара. Он - светловолосый и нежнолицый, как херувим, запако-МКНЫЙ в голубой джинсовый костюм и ослепительно-белые кроссовки. < >ил в ярком спортивном костюмчике лимонного цвета и с короткой лги го-рыжей стрижкой, - похожа на маленького синеглазого цыпленка.
Пошли? - лениво кладет он ей на плечо руку, одновременно затап-I мили окурок на бетоне.
Кунштюкова выносит мусорное ведро и старательно стучит звонким пинком, чтобы на дне ничего не оставалось. Краем глаза она видит раз-лишенный окурок, ей хочется поднять и выкинуть его, но она медленно уходит...
Пошли, что ли... Вмажем... - слышит она за спиной. Она идет мед-пенно, и ведро покачивается в ее руке, и дужка противно повизгивает на ходу Она слышит, как по лестнице легко сбегают быстрые ноги, хлопа-с| днерь, и успевает разобрать слова песни: "...девочка ма-й-йа си-не-| мл а-а-за-а-йа..."
Ночью Кунштюковой не спится, у нее артериальное давление. Соседим в стенку она не стучит - Новый год все-таки...
Она лежит на спине и прислушивается к звукам музыки. Ей все кажется, что поют про синеглазую девочку.
Подлая собака
Итак, все хреново, как может только быть у бабы в тридцать лет со вставными зубами. Да нет, вообще-то я в порядке, а при косметике даже очень ничего, как говорит мой лучший друг и любовник. Он, впрочем, совсем не сволочь, а просто ничего не понимает: день - мелочен и раздражителен, ночь - требователен и ненаблюдателен. Но ведь, как говорят, за неимением лучшего... Ну да, верно, я смирилась. Что делать! А душа - эта подлая собака! - толкает меня на идиотские и бесплодные попытки пробиться куда-то, где, быть может, и нет ничего...
Лорка говорит, я не шуруплю... Такая вот грамматика-арифметика... Я - не шуруплю, ты - не шурупишь, он - не шурупит... Вот он как раз в порядке насчет всего этого, без проблем, у него накладок не бывает. Господи, чего это я! Это просто нервы!..
В институте нам однажды для общего развития прочли, ну в неофициальном, понятно, порядке, лекцию по истории русского мата... Ох, могуч русский язык! Как бы я хотела все эти исторические помои выплеснуть куда-нибудь хоть разок! Но куда ни глянь - такие же несчастные подонки, как и он, которых к тому же и пожалеть-то некому...
А я даже не была на панели, не успела, меня рано взяли замуж. Предки только обрадовались - задыхались в коммуналке всей семьей. Зато к двухтысячному году всех расселят по отдельным углам... Врут, конечно...
С мужем мы прожили три года. С тех пор я побаиваюсь мужиков и ненавижу как класс из-за этого пакостника. Представляю, каково бедным шлюхам!.. А может быть, им легче... Со мной делали то же самое, но даром, да еще стирай его вонючие носки... Брр... Пропади пропадом этот семейный рай! Теперь я свобод¬на и делаю что хочу и когда хочу...
А что касается уважения со стороны общественности - видела я в гробу эту поганую общественность с ее поганым уважением!.. Ящик от телевизора я действительно вынесла к подъезду! - куда ж его девать, если он в мусоропровод не влазил? - но всякой дряни в него нанесли всем миром, а может, и эта домкомша пару раз в ящик харкнула, она не удержится нипочем, ежели все плюют, то и она в ту же сторону, в едином порыве, такса коротконогая!..
Если бы я кого-нибудь и впрямь ненавидела, было бы легче, наверное, а ведь жалко всех, и себя в том числе. Елки-палки! Даже позавидовать некому, только жалеть...
Новый год - мерзкий праздник, и так ничего нет, да еще бегай, как савраска, елку доставай... Мог бы и сам расстараться, да ведь придет, нет, ничего не надо, мол, а сам носом покрутит и слиняет потихоньку.
За водкой отстояла в похабной очередине: так и норовят прижаться, скоты, пока на крыльцо не влезем, а там - ближе к прилавку - саданут, не глядя на женский пол, прут с бешеными глазами, затопчут в два счета. Свою спортивную школу сто раз добрым словом помянула. А она меня? Мы им нужны, пока нужны... Да, форму я быстро после травмы потеряла. Ну и фиг с ними, все равно на пользу. Ночью иду домой, знаю ручку свою тяжелую... Хотя, конечно, время такое: нарвешься - ни ручки, ни ножки не спасут, кругом вон людоеды появились, говорят, прямо как во время войны. Шашлыков диких я не беру, боюсь, вдруг из человечины, слухи жуткие...
Яблоки хоть и кооперативные, дорогие, зато очереди никакой... Куплю... Елку наряжу, картошки нажарю, водку - на середку. Чем не праздник?!
Письмо
Здравствуй, дорогая Люсиль! Буду сразу привыкать к твоему новому имени, хотя в мыслях по-прежнему зову тебя Людмилой. Наши все уже смирились с твоим отъездом, соседи и знакомые больше не выцарапывают подробностей. И, главное, мама успокоилась. Как говорится там, у вас, - се ля ви... А мне часто снится наша с тобой последняя встреча, когда я уезжала в командировку, а ты меня все просила, чтобы я скорее возвращалась. Визу тогда тебе уже дали...
Знаешь, я нисколько не жалею, что не провожала тебя в аэропорт. Быть может, потому мне и кажется иногда: вот-вот зазвенит твой условный звонок - два коротких, - и ты сама покажешься на пороге... Мама уверена,
что тебя впустят, а я знаю точно: ты и сама не приедешь. Никогда.
Помнишь, как мы сидели у меня, на маленькой моей кухоньке, плотно задернув разноцветные занавески (те самые, с гномиками), и мечтали, что мы уже в Париже?! Помнишь?.. Мы гуляли по Елисейским полям, а Малыш приставал к тебе "Тетя Люда, а какие звери водятся в Илисейских лугах?"...
Милая моя сестренка, на наших местных "полях" водятся все те же звери. Ничего ровным счетом не изменилось. В последнее время в союз я не хожу, в выставках не участвую. Нет, я не зазналась, как думают некоторые, а просто - не предлагают или все делается так, чтобы вынудить меня отказаться самой. Ты знаешь как это делается, - знакомая история. Ко мне никто не ходит, боятся замараться, как видно, беда - как заразная болезнь, страшит благополучных и сытых. Правда, мастерскую еще не отняли, но в прессе появилась ругательная статья некоего анонима И.И. Иванова. Там меня размазывают по стенке за "не нашу тематику живописных работ". Хвост тянется к той, год назад устроенной выставке в Доме природы. Тов. Иванову не понравились, как он выразился,"любовно выписанные персонажи мира пресмыкающихся гадин". Представляешь это он о той серии, посвященной Гофману! Да что с нег возьмешь, он, верно, Гофмана и не читал, бедный.
На носу твой любимый Новый год, у меня елка на балконе, и все пропахло "н хвоей, на полу в прихожей не подметены иголки и чешуйки ствола, каторые ты всегда так завидно нюхала. На память приходят чистые, глубокие тона твоих лесных работ, просто заманивающих в зелень, в таинственную мглу русских пленительных сказок. Особенно жаль "Русалку", которую ты продала в Египет, Люсиль! Зачет в Египте - Русалка? Как мне не хватает здесь вас обеих!
Не подхожу к мольберту полгода. Возьми меня к себе, мы будем месте гулять по Елисейским полям и не бояться никаких зверей! Решиться, оказывается, встречу, это - как умереть. Но ведь ты смогла, и ты..- там. Верю в нашу встречу, иначе бы мне было трудно выжить. Желаю тебе счастливого Рождества. Целую. Твоя сестра.
P.S. Храни тебя Бог!..
Почему он тут спит?
На перекрестке, на самом оживленном перекрестке города, на пересечении улиц Мира и Карла Маркса спал человек. Он спал стоя, как спят лошади и часовые. Голова неизвестного была неловко запрокинута, лицо было черным, и из-за черной же вязаной шапочки весь он казался похожим на обгорелую спичку, - особенно среди стерильного великолепия свежего снега.
Снег валил всю ночь и теперь ровным слоем покрывал окрестность: мостовые крыши будок и торговых павильонов, кромки оград, скамейки, верхушки столбов, ветвистые кроны деревьев и кустов, навесы остановок, возле одной из которых и спал негр в черной вязаной шапочке с маленькими белыми буковками сбоку: "РИМА", что читалось вовсе не "рима", а "пума".
И хотя звали негра совершенно подходящим к его внешности именем Бангиз был он парень наш, как говорится, доморощенный и, кроме русского, других языков не знал. В школе английский давался ему так плохо, что практически ничего в памяти и не осталось. Его романтическая мама, не преодолевши и пагубной страсти к иноземцу, все же не сменяла Родину на Любовь, а мальчик так и вырос: как экзотический плод в русском огороде. Почему он тут спит?.. Наверное, мест в гостинице нет... Ну да, для них всегда есть... Может, потерялся, отстал от своих... Языка нашего не знает...
- Замерзнет ведь...
- Да это йог африканский!..
- Мама, зачем дядя здесь спит, без подушечки?..
- Не слушался свою маму, вот и стоит теперь...
- Мамочка, а почему он такой черненький?..
- Не слушался маму, не умывался по утрам, вот и...
- Нет, девочка, это он в Африке загорел, под жарким солнцем...
А небо излучало бело-голубой кварцевый свет. Настало ежегодное время чистоты, холодка проветренных комнат, мятной прохлады стынущих на морозе простыней, яблочной свежести щек...
Казалось, человек загорел от этого сияния крупных хлопьев, потихоньку падающих сверху, словно клочья ненужных писем, брошенных не глядя, куда попало, а может быть, в окно, которое высоко, там, в таинственных чертогах, откуда нет на наши печальные письма никакого ответа. Только эти белые светящиеся хлопья.
Он не ощущал холода, он и впрямь заснул посреди заснеженного города, ни на кого не обращая внимания. За свои тридцать лет он привык и притерпелся к интересу, колкому почтению вперемешку с плохо сознаваемым превосходством потомственного дворянства перед не отмываемым потомственным интернационализмом поневоле.
И он услышал сквозь сон, сквозь никому не ясное забытье тонкий детский голосок: "Мамочка, а в Африке бывает Новый год?.."
Стеклянные шарики и волшебный карандаш
Когда-то существовали волшебные лавки, где было можно купить пленительно-бесполезные предметы: какое-нибудь хрустальное яйцо или сломанный веер, карту неоткрытого острова или старинную фотографию незнакомой грустной красавицы. Я читала о подобном у Диккенса. Или - у Уэллса?..
С детства у меня была слабость к стеклянным шарикам. Каждый из них становился моей заветной игрушкой, талисманом, другом. Каждый неведомо откуда брался и, как я их ни берегла, так же непостижимо исчезал. И всегда -незаметно для меня; словно под гипнозом забывала я о пришельце, так лелеемом еще недавно.
Вчера поздно вечером стирала платьице дочери, чтобы утром, уже отглаженное, надеть на нее: дочь любит ходить в нем в детский сад. Думаю, ей нравятся не столько нарядные оборки, сколько два вместительных кармана. При первой же примерке она с восторгом завопила:
- Ох, мамочка! Если бы я была кенгурой, здесь бы поместились целых два кенгуренка!..
А потом я столкнулась с этими карманами в действии. Лучше бы все-таки кенгурята! Что ни день - разные разности: цветные стеклышки, обертки от жевательной резинки, растаявшие карамельки, начищенная до блеска солдатская пуговица, большая гайка, горсть камешков, сломанная дешевая сережка, пластмассовая фигурка индейца, скрепка для бумаг, отличная рогатка, флакончик из-под духов "Может быть" и т.д. и т.п.
Перед стиркой я стелю на пол газету и вытряхиваю на нее содержимое карманов изобилия и затем аккуратно заворачиваю во избежание потерь - шуму не оберешься! Вчера на газету в числе прочего с легким звоном выпали и покатились три стеклянных шарика. Они неожиданно оказались теплыми на ощупь. Бирюзовый, малиновый, изумрудный.
...Люблю сидеть у окна в темной комнате. Видна освещенная, как сцена, улица. И невольно всплывают в памяти, как на экране окна, отчетливые воспоминания.
Мне шесть лет. У подъезда нового дома стоит грузовая машина с нашим небогатым скарбом, для которого новая двухкомнатная квартира "хрущевской" планировки окажется излишне велика. Мы все рады переезду, но мне жаль
чудесной жизни в бараке. Летом нас ежевечерне мыли в тазу, а иногда и в цинковом корыте, наверное, по субботам, - не помню. Кругом там были знакомые лица, множество ребятни, а во дворе полно сараев и сарайчиков, где водились кошки с котятами, собаки со щенками, день-деньской стояла суматоха, а но дворе играли в домино и лото, кричали непонятное - "дуплись!", "рыба", "барабанные палочки"...
Соседский мальчик, казавшийся мне взрослым человеком, учил меня девать маме подарок и читал книжки, а однажды поразил воображение сказкой о волшебном карандаше: все, нарисованное им, оживало. Ах, как горячо верила я в эту сказку и как мечтала о волшебном карандаше!
По длинному, гулко разносившему голоса коридору носилась с радостными тдорными восклицаниями нарядная девочка: "Ура! Моя мама - блядь!" Она хвасталась и ела шоколадные конфеты, а мы ей завидовали. Зато она всегда просила у нас поменяться, когда мы выносили куски хлеба, намазанные маргарином и посыпанные сверху сахаром, - а у нее был хлеб с маслом. Мы менялись по очереди.
Когда кто-нибудь из гостей дарил двадцать копеек, можно было купить двести граммов коричневых подушечек и угостить всех друзей.
И вот мы переехали, надо было привыкать к незнакомому пустынному, как и новая квартира, пространству двора. Впрочем, уже стоял грибок над песочницей, а возле качелей - девочка в клетчатом пальто. Такая же, как я, только у меня косички темные, а у нее - светлые. На качелях можно качаться лишь вдвоем. Мы сели на разные концы длинной перекладины и долго раскачивались, а потом я показала ей свое главное сокровище - бирюзовый шарик. Он светился на ее маленькой ладони и освещал наши лица - и через год, через три 1 ода, через десять лет...
Малиновый шарик я нашла в больничной тумбочке. За окнами палаты роскошествовала сирень, иногда в стекло стучали поспешные посетители - мои одноклассники со школьными портфелями, - я открывала окно и просила сорвать душистую ветку. Металлические кровати с панцирными скрипучими сетками, ветка сирени в молочной бутылке, тошнотворный запах гипса и эфира, темноглазая двенадцатилетняя девочка в карманном зеркальце, и все это вместе - стеклянный шарик малинового цвета, который потом пропал из-под подушки...
Да, ведь был еще изумрудный! Интернат областного города, последний экзамен в нашей восьмилетке. И другие судьбы, другие города. С тех пор я никого не видела из тех, с кем свела нас школа-интернат на несколько долгих лет. А в самый первый день, в коридоре возле кабинета директора - зеленый свитер и зеленые глаза. "Ты новенькая?.." И улыбка, как сполох изумрудного шарика на солнце. Она слепила мне глаза, и я опускала их. Шарик лежал в кармане флане¬левого халатика, я дотрагивалась до него, боясь смотреть.
В обширном парке аллея высоченных лиственниц осыпала мелкой нежно-зеленой хвоей дорожку и крашенные в зелёный цвет скамейки. В конце аллеи на изогнутом стволе дерева поблескивал изумрудный мох...
Утром я положила в кармашек дочери ее драгоценности, три разно¬цветных стеклянных шарика. Мне они больше ни к чему, ведь у меня есть главное - мой волшебный карандаш, который может оживлять все, что я захочу. Моя сбывшаяся сказка, которую я услышала в длинном и гудящем, как поезд, бараке.
Черная птичка
Зубкова пригласили в компанию. Он очень обрадовался. Ему не улыбалось сидеть дома, с родителями.
В классе Зубков ни с кем не дружил, а тут - такое счастье: заболел один пацан, и у кого-то из девочек нет пары. Правда, как сказал Фомин, девочки были не из их класса, потому и особых возражений не было. Конечно, всерьез на Зубкова не рассчитывали, но на безрыбье...
Квартира, где собрались, была пустовата: на три комнаты - два дивана, стол и четыре стула. Да в кухне еще что-то. Зато везде на полу расстелены были всякие циновки, паласы, и даже кое-где лежали подушки. Зубков не успел рассмотреть все хорошенько, потому что ребята отняли у него очки, чтобы не нарушал праздничного обеда, а без очков Зубков боялся ходить - у него сильные диоптрии.
Девочек было четверо, а ребят - трое, да еще Зубков. Он сдал десять рублей, но на столе столько оказалось еды, водки и шампанского, что даже Зубков догадался - тут угрохана целая куча денег. Ему стало неприятно, но после стакана шампанского он об этом как-то сразу позабыл. Только он все не мог понять, за какой девочкой он должен ухаживать. Они все смеялись, бегали с места на место, сидели на коленях то у одного парня, то у другого, а на него просто не обращали внимания. Наконец подошел Фомин и насмешливо спросил:
- Чего теряешься, зубков? Не нравится, что ли, никто?
- Нравится...
- Которая?
Зубков плохо видел без очков, а знакомая девочка была одна, из параллельного девятого "А". Он хотел назвать ее, но забыл, как зовут. Фомин постоял, подождал и буркнул:
-Ну-ну..'.
Однако девочка к Зубкову все-таки подошла. Зубков обрадовался, ему наскучило сидеть одному, а вставать он боялся: вдруг уронит что-нибудь или толкнет кого сослепу. Девочка села к нему на колени, и он сидел, не шевелясь.
- Ты уснул? - тягучим голосом спросила девочка и шутливо потянулась.
- Нет, - ответил он так тихо, что она снова спросила:
- Ты что, спишь?
- Нет, я думаю, - неожиданно для себя сообщил Зубков.
- О-о-о! Вот так кавалер! Да ты, наверное, философ?! Девочки, он - философ, ей-богу! Он думает!
Она просто захлебывалась от хохота и оборачивалась к компании, по-прежнему держа Зубкова за шею маленькими цепкими лапками.
- Не-ет, вы не представляете: я к нему сажусь, а он еще думает, вот умора!.. Все посмотрели на Зубкова с интересом, а девочка вертелась у него на коленях, словно маленькая обезьянка, все теснее прижимаясь к нему и содрогаясь от смеха.
- Люсь, ну-ка слезь, - попросил Фомин.
- Почему-у-у?.. Он мне понравился... - стриженая Дюся, капризно надув губки, встала с колен враз обмякшего, как после тяжелой работы, Зубкова и пошла, напевая какой-то мотивчик и одергивая на ходу коротенькую кожаную юбочку.
- Зубков, раз уж ты проявил себя как мыслитель, отгадай загадку, - подчеркнуто значительно проговорил Фомин.
- Ура! Загадки будем отгадывать, - обрадовались за столом.
- Нет, вы ее знаете. Это для нашего философа. Как в сказке. Отгадает добрый молодец три загадки - получит красну девицу. Пусть не три, хоть одну.
- А кто красна девица? - кокетливо спросила Люся.
- Сам выберет! Так вот, Зубков: черная птичка, черные яички. Усвоил?.. Зубков неуверенно кивнул.
- Ну и молодец! А мы пока потанцуем в другой комнате, чтобы не мешать мыслительному процессу.
Пересмеиваясь, все потянулись к двери, только неугомонная Люся задержалась у порога, но Фомин взял ее за плечи и с ласковым укором объявил:
- Люсьен, слабых в Спарте вообще со скалы бросали...
- Ну, па-чи-му-у-у?...
- Что кончается на "у"... - услышал Зубков, И дверь закрылась.
Зубков понял, что загадку он не отгадает, ведь под рукой нет даже словаря какого-нибудь, не то что специального - из жизни птиц... Он нащупал на столе, возле блюда с салатом "оливье", свои очки, тихо оделся и ушел. Музыка звучала громко, никто и не услышал звука хлопнувшей двери.
Идти ему было недалеко, три квартала. Снег, с вечера падавший голубоватыми кристаллами, теперь покрывал мостовые и газоны, как марлевая повязка израненную кожу. Навстречу двигалась шумная компания, почти такая же, какую оставил Зубков. И даже в середине веселой толкучки крутилась похожая на Люсю глазастая пигалица. Зубков подошел к ним поближе и вдруг громко спросил:
- Ребята, а вы не знаете такую загадку: черная птичка, черные яички? Дружный хохот почти заглушил ответ, но все же Зубков расслышал: "Майкл Джексон!". Он тоже засмеялся и пошел дальше, смеясь и приговаривая:
- Надо же, черная птичка, ха-ха-ха, вот дурак!.. Черная птичка!..