рассказ

КОДА ТЕБЯ СЛУШАЮТ СТЕНЫ

Дж. Р. Р. Толкиену посвящается

Долгая, долгая, долгая дорога в скалах. Дорога подземная, подгорная, сплатающаяся с тысячами других тоннелей, проложенных за сотни столетий до меня. Какие неведомые существа трудились тут, куда пробивались, зачем -откуда мне знать... Скорее всего, цели их были черны, как сама жизнь под замлей; может, и цели-то не было вовсе - рылись себе бессмысленные твари во тьме, оставляли дыры и следы своей жизни, и считали, что иначе и быть не может. Да и не я ли это был, а?..

Шутка. Я-то знаю, зачем год за годом пробиваю свою дорогу, креплю галереи, снабжаю тоннели тайничками, где всегда есть фонарь с маслом, веревка, инструмент и сухари - ну, словом, что нужно, когда идешь под землей. Я-то знаю. что этой дорогой когда-то пойдут. Знаю потому, что... Ну, неважно. Забыл. Потом вспомню - надо работать. Память уже не та, что была когда-то, она стала Похожа на подземное озеро с толстыми слепыми рыбами-мыслями. Вроде вот она, рядом, резвится и не видит же ни шиша, нечем ей, а цапнешь - и выскользнула, сверкнула тусклой искрой в глуби... И забыл. Забыл что-то главное опять, нужное и хорошее. Вот незадача... Мне поговорить бы с кем, посидеть часок за беседой где-нибудь в прохладном каменном зале среди хрустальных сталактитов - ну обязательно бы вспомнил, зачем я... Давно один, понимаете, вот в чем дело. Я - и подземная дорога, шаг за шагом, год за годом. Тут и себя-то забудешь, екарный бабай...

Шучу опять. Себя-то я, конечно, помню. Ну, не все, может быть - имя вот никак на ум не идет, хотя его, возможно, и вообще не было. А так что ж - ноги Кривые, руки-загребалки ниже колен, шерсть коричневая на роже. Как у всех из моего племени.

Племя-то зовется гоблинами, да, такое вот название, а я, стало быть, Одинокий Гоблин - это так Светлые когда-то сказали, но про то я после подумаю. Еще ни пяти шагов пробьюсь, а там уж - передых. Дорога, она ведь ждать не может, она нужна. А кому ж еще и бить ее - Светлые под землю ни ногой, у наших другие пути... У наших - сказал тоже. Будто есть у меня какие-то "наши", кроме кирки вот да мешка с харчами...

Ну, в общем - выгнали меня, так скажем. Урод я. Племя-то испокон веку Злу Поклоняется, Злом и живет, а я не такой какой-то получился. Мне от черных дел внутри погано, если понимаете, о чем я. Они говорят - убивай, а как же убить-то, какого волшебство ведь, чудо - жизнь. Не было - не было и вдруг - живет! Ведь для чего-то, ведь не просто же так... А мне кричат: они другие, они - не мы,убивай! Да какая ж разница, батюшки, кто какой - всем ведь жить хочется, наверное.

Лупили меня долго, само собой, обзывали всяко. Поняли со временем, что бесполезно, да и выгнали в конце концов. Убирайся, говорят, наверх, к Светлым, там тебе, выродку, самое место. А я как наверх пойду? Я кроме тоннелей да пещер жить-то не могу нигде, глаза режет, .

Желтая Морда эта страшная с неба печет, прямо сожрать хочет. Но кто меня слушать станет - выкинули из норы, да двери закрыли. Ну, поковылял кое-как к лесу, в лесу хоть тень - досижу, думаю, до ночи, там посмотрим. Чуть не сдох, пока добирался, думал уже, что нутро плавится...

Выдержал как-то, дополз, слава Ородруину. Передохнул в тенечке, башку в ручей сунул, полегчало. И тут гляжу - екарный бабай, ручей-то чуть ниже по течению весь трупьем завален! И наши вроде, только нездешние, крупные какие-то, и люди, и - вот уж я спужался неслабо - эти, огнеглазые, страшилиша длинноволосые в серебряных доспехах... Эльфы! Я и про себя забыл, хожу ахаю, и аж дрожь по телу - мне еще маленькому мамка говорила, что эльфы для нас смерть верная, на дух они нас не выносят и коль первым не убьешь, живым не уйти! Они, конечно, у ручья-то вроде как мертвые уже, а все равно, знаете, как-то корежит возле них, словно светом горячим по шкуре поливает...

В общем, брожу-дрожу, думаю про себя - да что ж такое в мире-то творится, чего рвут-то так все друг друга, и зачем меня, блин, именно в этом месте выкинули, насмеялись, что ли, напоследок? Мне и страшно, понятное дело, и тут же, знаете, такая тоска взяла, так жалко всех этих побитых стало, ну вот как будто накануне еще синие цветы смешные у нас в ущелье мотались, а за ночь дохнуло севером и все - скрючились, и ни радости, ни жизни... Ну чего, в толк не возьму, не хватает всем? Ну я еще понимаю, с гномами у нас вражда - живем в одних местах, да и то: гор, что ли, на свете мало, чтоб всем уместиться? Огнеглазым наши пещеры на фиг не нужны, они без света своего дышать долго не могут. Нашим их земли разве только ночью интересны, все равно ведь с Желтой Мордой не поладишь. Люди эти вообще со всеми в драку лезут без разбору... Сдурел мир, право слово, сдурел!

Двигаюсь так и слышу вдруг: застонал кто-то. Я по первости, знаете, обрадовался, во думаю, щас хоть одному пособлю чуток, все легче будет. Побежал на стон, да и встал как вкопанный - Светлый стонет, эльф-убийца! Порубанный весь, две стрелы из груди торчат, а сам живой и хрипит, и все к ручью тянется, да черпнуть не может. Вот, екарный бабай, повезло-то, как всегда мне, дураку, достается: хотел помочь кому-нибудь, так на тебе - помогай самому что ни на есть для нашего брата извергу...

Но я, честное слово, долго не думал. Уж больно беспомощным этот казался, не так уж на вид опасный. Я и набрал водицы-то в кружку, что в мешке у меня была, подхожу осторожненько. А огнеглазый меня как увидал, пуще захрипел, заерзал и за меч хватается. Только порубанными руками особо не помахаешь.

- Что нужно тебе, отродье Зла? - вопрошает так яростно.
- Воды, - говорю, - принес. Пей.

Он аж зарычал как-то и кружку мою так мне в рожу и толкнул. Да и обмяк совсем - сил, видать, лишился. Ну, что на побитого-то обижаться - утерся я, сходил еще воды принес. Смотрю, вроде в себя он пришел, только совсем слабый, даже не возится.

- Слышь, - говорю, - ты попей, полегчает. Вода хорошая, только что на¬брал.

Эльф в ответ глазищами своими страшными сверкает. Я тогда попросту кружку сунул ему ко рту, голову приподнял. Он вроде дернулся еще, да жажда-то не тетка, раз-раз - и выхлебал все. Отдышался малость.

- Хорошо, что ты не попался мне в сече, - говорит. - Твое счастье, орк!
- Я тут и не был, - отвечаю. - Я после пришел.
- Он молчит и только смотрит на меня - с ненавистью, конечно, но все-таки удивленно как-то. Я в сумке порылся, мазь нашел.
- Давай, - говорю, - раны смажу, снадобье крепкое. Для тебя вонючее, наверно, да ведь все лучше, чем ничего. Потом стрелы выдернем, как тебе получше станет.

Он еще посопел и спрашивает:

- Почему ты помогаешь мне, орк?
- Ну дак ты один живой-то остался, - объясняю. - Кому ж тут еще помогать?

И в общем, знаете, невредный мужик оказался этот Светлый. Дичился, конечно, оченно я ему на вид не нравился, а только поправил я его как мог, стрелы вытащил, перевязал.Разговорились постепенно. Он чего-то про битву рассказывал, я уж не упомню сейчас толком - да что помнить, по нему-то, конечное дело, выходило, будто наши на них вероломно напали, а они, значит, в союзе с людьми ехали за правое дело биться.Говорил он, говорил, потом видит, что я вроде как хмурею (а чего мне, от радости прыгать за их "правое дело"?) -вменил тему.

- Ты не похож на своих, - говорит. - Впервые разговариваю со столь странным орком.

- Я ты с другими-то разговаривал вообще? - спрашиваю. Он и смутился. Нет, говорит, никогда.

Ног, а еще судит о чем-то. И орком он меня зазря называл, никакой я не орк, а вовсе гоблин, хотя для них, Светлых, это, пожалуй, один хрен. Но ведь и мышке каменной не понравится, когда ее крысой называют! Правда, зато он мне подсказал, как от Желтой Морды - солнца - глаза оборонить. Тряпочку реденькую завязывать на них надо - и видно, и не жжет. Это уж на другой день было, а так я всю ночь около эльфа того просидел. Шалашик кое-какой замастрячил, рыбину в ручье подловил, поел он чуток... И разболтались мы с ним, надо сказать, довольно душевно. Не то что бы, знаете, родственные души найтись, но действительно о многом рассуждали. У себя в норах я так ни с кем не говорил. Наши через пару минут разговора со мной обычно орать начинали -выродок, мол, и все такое...

Я на следующий день меня чуть насмерть не пришибли. Понаехала целая орава этих Светлых, а я как раз за водой пошел, к ручью-то. Ну и как шандарахну ни чем-то меня безо всяких предупреждений, я уж думал - все, кабздец пришел. Да тут "дружок" мой порубанный шуметь начал - не троньте, мол, его. И правда, спаси Око, больше не тронули.

Дальше, знаете, потеха пошла, в натуре. Битый час меня эти чудища много-мудрые допрашивали, что я такое есть. Никак в мозгах ихних светлых не проворачивалось, что гоблин эльфу помогать способен. Им легче поверить было, что какой-нибудь чудодей мне личину сменил и в такой, по-ихнему, страхолюдный вид упаковал. Только старшой - Элландар, кажись, его звали, - понял быстро, что никакими волшебниками тут не пахнет. Да и какие в наших краях волшебники, право слово?

И вот стал, короче говоря, Элландар-то этот на меня всячески удивляться и 1>а и опоры со мной плести. Спасибо тебе, говорит, за спасение витязя нашего, и вообще, мол, не ожидали, и давай, дескать, мы тебя за это отблагодарим. Для них ведь, для эльфов, если вы не знаете, смерть тошнее тошного - они-то сами ПО себе бессмертные, но убить их можно, и уход этот для них очень тяжел. Причем за любого собрата умершего, я видел, переживают как за себя. Ну и вот говорит мне этот самый Элландар, что,мол, надобно мне идти в эльфийские края п гам уму-разуму учиться и быть вообще с ними, раз я, стало быть, такой необычный по-ихнему гоблин. А остальные огнеглазые все, надо сказать, пялились на меня и даже трогали иногда - интересно им, чудикам, было...

Благодарствую, - говорю, - а только никак мне с вами, господа эльфы, не О руки быть. Во-первых, я Желтой Морды боюсь и мне ваш свет разлюбезный как рыбке суша. Во-вторых, по чести сказать, вы мне сами не особо нравитесь, корежит меня от вас по породе. Вы вот для знакомства меня чуть не угробили сперва, сородич ваш тоже все помощи моей боялся - это что ж, мне у вас каждому встречному объясняться, что я не убивец, как вы все про нас думаете?

А Элландар говорит мне такие слова:

- Я понимаю тебя, гоблин, и удивляюсь твоей расудительности. Мы и вы -два конца посоха мировой судьбы, и посоху тяжело быть свернутым в кольцо. Это даже противоестественно. Однако если не по пути тебе с твоим народом, мы могли бы отвести тебя к нашим друзьям людям, к подгорным гномам, кото¬рые любят, как ты, жить во тьме...

- Еще раз благодарствую, - говорю, - только что мне там делать, сами посудите - уродцем привезенным на потеху работать? Мало мне, что свои не признают, так еще чтоб чужие презирали... Нетути, не пойдет.

Задумался Элландар и говорит потом:

- Знаешь, гоблин, я немало веков прожил на свете и, наверное, отвык от необычного. Но вот встретив тебя, понимаю, что видел и знал далеко не все. Ты, пожалуй, сам не ведаешь, кто ты для нашего мира. А нам, эльфам, долго и тщательно придется теперь думать о многом. О том, что свет есть даже в абсолютной тьме, что Добро и Зло не только связаны между собой, но и проникают друг в друга, меняя Вселенную. О том, как жестоко и несправедливо бывает Добро, а истинная жизнь на самом деле часто отличается от любых представле¬ний самого опытного мудреца...

И знаешь, гоблин, теперь я, наверное, уже не смогу, как прежде, без сомнений уничтожать порождения Зла. Если есть ты - кто может знать, что не будет таких еще?

Вот это хорошо бы, - говорю. - Дружка бы мне попроще не помешало. Насчет добра и зла я, извиняюсь, не очень въехал - не знаю, что вы этим называете. Ежели добро - это чтоб всем хорошо было, так свет ваш тут явно ни при чем. А кто там кого породил и зачем... Я так кумекаю: каждая тварь жить хочет. И не виноват никто, что его там из тьмы породили, али со свету. Он-то ведь ниоткуда не просил, но раз уж получилось так - не мешайте, коль вас не трогают, пущай живет как знает.

Может быть, ты и прав, - говорит Элландар. - До сих пор мы думали, что смешение Добра и Зла, Света и Тьмы возможно только в людях. Они созданы такими... Но, видимо, жизнь меняется и черно-белое знание первенцев мира уже не в силах охватить ее.

У вас есть ты. У нас был Эол Темный Эльф. Есть и другие примеры того, что любая сущность не является одинаково целой. Проще всего называть исключения из правил выродками и отщепенцами. Но, может быть, именно они несут в себе то, что еще недоступно большинству... Не знаю. Об этом мне пока рано судить. Но я знаю и вижу другое: ты будешь очень одинок, бедный странный гоблин. Тебе придется постоянно метаться между не¬пониманием тех, с кем ты хотел бы быть и своим нежеланием быть с теми, кто принял бы тебя...

И будто в воду глядел огнеглазый - так оно и получилось со мной. Я ведь после той встречи с эльфами немало еще по разным местам помыкался. Кого только не встречал... Гномы, тролли горные, степные люди, гурры, орки да гоблины разных племен - всяких видел. Лечил иногда как мог, хотя какой из меня лекарь - разве так, пособить да посочувствовать, но и то, говорили, помо¬гает; и подрабатывать всяко-разно приходилось, и драться даже - куда денешься, коль убить хотят? И нигде, знаете, покою внутреннего не нашлось, верно Элландар тот напророчил.

Среди наших все больше с детенышами у меня получалось - ляльку им там посмешнее смастеришь или сказку какую расскажешь, они и рады. Только вот незадача: им сперва-то интересно, гурьбой таскаются, а потом как поймут, что не могу я их ни ударить, ни укусить - тоже, как взрослые, презирать начинают. Норовят то гадость какую исподтишка сделать для смеху, а то и впрямую наброситься...

Для человека же хоть что делай, все равно чужим останешься. В одной только деревне люди хорошие попались: не били, не гнали, работу дали - колодцы' я им рыл. Это меня, надо сказать, тогда в степь здорово занесло, они там гоблинов-то сроду не видали, потому, видать, и ненависти обычной не было, только кое-где хихикали порой, что такой я, на их взгляд, уродский. С месяц я там прокантовался, еду мне от пуза давали за работу и не обижал особо никто, а я и рад стараться - вкалывал за семерых, думал уж, что пристроюсь там жить как-нито. А тут на грех ураган налетел, переломало все в деревне, кого и покалечило даже. И вот все воют с горя, а кто-то возьми да на меня пальцем -это он, мол, проходимец поганый, ураган наколдовал! Как накинулись на меня все, с кем еще вчера здоровкался, как пошли метелить... Еле я живым оттуда ноги унес.

У гурров глупых наоборот - наколдуй нам, пришелец, то да это, ты из краев горных, у вас знание есть. А у меня-то никакого знания и нету! Опять не ко двору... Тролли всех, кто мельче их, только за добычу признают, народы по вкусу различают. Гномы - племя сдержанное, с понятием, но как можно рядом жить, когда за тобой постоянно приглядывают, не стащил ли чего.

Больше всего мне то грустно было, что одно у всех общее: пока помогаешь кому-то, пока на ноги его ставишь, пользу приносишь - не важно ему, кто ты есть. А вот когда от тебя не надо уже ничего - тяготятся. В лучшем случае. Да нет, не потому вовсе, что такие все плохие на свете. Просто тяжело любому быть благодарным и никому это не нравится...

Я уж поэтому постепенно и распознавать научился, когда уходить надо. Не дожидаясь пока прогонят. И знаете, даже молва обо мне, оказалось, пошла - бродить, дескать, по свету такой Одинокий Гоблин, в беде поможет и награды не спросит. Награды, я, действительно, ни у кого не просил, мне одно нужно-то было - прилепиться куда-нибудь, да жить со всеми в ладу. Но тут еще с этой славой вообще беда. Я ведь не спасатель какой, не чародей, не воин всесильный. А от меня уже такого ждут, спаси Око, что, пожалуй, и не каждый эльфийский кароль бы справился.

А однажды вот, не поверите, и впрямь всамделишнего волшебника довелось встретить! Важный такой, грозный. Мудрость в глазах вселенская, аж страшно, помню, было. Но я и обрадовался, однако, особливо когда оказалось, что слыхал он про меня. Но я и обрадовался, однако, особливо когда оказалось, что слыхал он про меня. Да не только слыхал - он встречи со мной искал, во как. Ну уж, думал я, пришла удача, вот я ума-то поднаберусь, вот мне кто скажет, как жить! Сказал... Чего он мне только не говорил, волшебник этот. Ну, про старину-то и прочее поведал много, на том спасибо ему. А вот потом все начал сворачивать, что, мол, уготована тебе, Одинокий Гоблин, высокая роль - взорвать силы Зла изнутри. Должен я, оказывается, идти в тоннели и пещеры своего народа и отвращать всех от Черного Властелина. Для этой цели дан мне будет дар великого красноречия и будут мне, значит, внимать все от мала до велика. А если кто противится сильно будет - на тот случай обучит он, волшебник, меня штукам всяким чудодейским и небывалую мощь мне даст. Любого на месте расплющить смогу.

Слушал я все это, слушал - и подумал про себя: да идите-ка вы, сударь, к Сауроновой матери с вашими поручениями. У вас, многоумных, конечно, великая борьба Добра и Зла из веку в век идет, у вас Черный Властелин для Светлых Сил как заноза в заднице, только на фиг мне-то это все сдалось? Роль мне, видите ли, высокая уготована! Кто ее уготовил, меня не спрашивал. Я его, уготовитель, в глаза не видел и видеть не хочу. Черного Властелина я, по чести сказать, сам до печенок боюсь и ничего против не имею, коль его бы не стало. Но вожди этих самых Светлых Сил для меня разве лучшее что-то придумали? Я из родной пещеры на пинках вылетел за то, что убивать никого не хотел, я полсотни лет по миру слоняюсь из-за этого, а теперь, стало быть, с высокой ролью обратно давай и тем же самым занимайся, разве что для иной цели?!

Короче говоря, сбежал я тишком от волшебника как-то ночью. Ничего мне другого не оставалось, как хотите думайте. Может, и надо было возражать как-то, сорить с ним, что ли, так ведь я говорить-то не мастер, да и как поспоришь с таким - разгневается еще, в земляную жабу превратит. Чего могущество сердить зря!

Вот и не получилось у меня чародеем заделаться. И летописи геройские без меня остались. А когда убег я от волшебника-то - куда, думаю, податься? Он ведь в любом краю найдет, ежели захочет. А вдруг я его побегом своим до того оскорбил, что жаждет он теперь меня наказать от души, за все сорванные свои планы посчитаться? И пришлось мне опять в горы зарываться. Я так прикинул, что в тонели-то он за мной вряд ли полезет. И вправду - не Полез. Зато.я с тех пор, почитай, на поверхности почти не появлялся. Пару раз только, но это позже уже, когда дорогу себе придумал.

А с дорогой оно как получилось: прорылся я, стало быть, от волшебника пи и поглубже, пещерку оборудовал - и притих там. Пересидеть, так сказать, смутное время, пока не отвяжется. А делать-то особо нечего было в пещере, вот и полезли в голову мысли всякие - что я, да для чего. Ну ведь который год уже мыкаюсь-то по свету, и ни толку, ни смысла особого! Зло творить не хочу, хорошим быть сколько пытался - всем от меня только надо чего-то было. Устал, по правде сказать. А чего ищу - и сам не знаю. Чувствую, что в сказку какую-то превращаюсь, да мне-то это зачем, я всего-то и хотел, чтоб хоть как-нибудь, что ли, понимали... Хотя оно ведь и ясно, почему понимать никто не пробовал -гоблин я и есть гоблин. И коль зла, как положено, не творю - стало быть, с придурью просто; стало быть, надо пользоваться и все тут. Но рожу-то я себе никак не сменю и от роду-племени не отопрешься! А тех, кто на рожу не смотрел бы, кто принял бы всерьез - так и не нашлось. Знаю, что должны такие быть, наверняка есть, но... сколько ж я искать могу. Мир огромный, а я ростом с пол¬лопаты. Годы-то идут, у сверстников моих уж, небось, детеныши взрослыми стали, а я все, как бы сказать, на подхвате - подай-пособи... Одно слово -Одинокий Гоблин, екарный бабай.

И вот сидел я так, смурел - и вдруг как обухом меня по башке озарило. Да не тех я вообще ищу, не в те двери стучусь! Я из шкуры вылезал, чтоб всем доказать, будто обыкновенный я, такой, как они - а если я и нужен кому по большому счету, так это как раз необыкновенным, изгоям вроде меня! Да и тех искать не надо: им путь показать нужно, цель! Место, где их ждут и поймут. Где им хорошо будет, потому как разницы никому нет, кто ты - эльф, гоблин, да хоть дракон!

А где такие места искать - конечно, под землей. То есть, можно, наверное, и на поверхности где-то, но я все-таки тварь подземная, мне тут легче. А все подземные жители знают, что встречаются в глуби гор такие пещеры, что хоть тысячу народу посели - прокормятся. И озера там с рыбой имеются, и трава растет всякая, и даже свет, кому надо, найти можно: стены светятся. Один мой род таких благодатных мест штук десять имеет; по всему выходит, что должны быть и ничейные, неоткрытые еще. Вот мне такое и отыскать надо!

Кто с подземным народом близко не знаком, тот подумает, небось, что трех-нулся Одинокий Гоблин от мечтаний, нашел тоже край обетованный. Пророешься, мол, так, куда хотел, начнешь обустраиваться, а тут орда какая-нибудь и нагрянет следом. Раз ход есть уже. Но вот как раз и не нагрянет! Хоть знаний мне магических и не досталось от волшебника-то, но одно умение у всех гоблинов с рождения имеется: дорогу запечатывать. Нет, не каменюками заваливать, конечно, - желанием закрывать. Ну, не знаю я, как оно правильно происходит, просто если я ход пробиваю и не хочу, чтоб следом за мной шел тот, кто навредить мне может - я об этом думаю и повисает в тоннеле этакая невидная паутина. Тех, кто мне по душе - пропустит, а остальные далеко не залезут: страшно им будет, тошно. Ну, правда, это и ход должен быть довольно длиннющий, чтоб сработало. На короткое расстояние прорвутся, конечно, всяко. Так ведь я на путь неблизкий и рассчитывал!

Вот этим дорога-то моя и началась. Сходил я пару раз вечерком в ближайшее селение к гномам, выменял припасу различного да инструменту. Кое-что, если уж по правде, просто спер. Больше из озорства: ну достали бородатые, право слово, подозрительностью своей! (Я ведь до того на них чуть не год пахал и все равно откровенно ждали, когда я у них стащу чего-нибудь. Держали за вора - нате вам вора, чтоб не переживали, что столько времени зря изводились. Не обеднеете от пары кирок...)

На входе в тоннель рун набил с объяснениями, что за дорога и для кого. Не то чтоб я шибко грамотный в этом деле, но кому надо - прочтут.

И пошла работа. Первый зал я где-то месяцев через пять, кажется, открыл. Все вроде, как представлялось: озеро с речушкой есть, мох мягкий, шмырнингов до фига (это, ежели вы не знаете, кролики наши подземные - питательная штука), простор. Живи не хочу. А мне как-то, знаете, очень уж дорога в охоту пришлась, так весело было, пока пробивал ее - обо всем плохом на свете забылось. А тут бац - и конец. Приехали...

И вот выкупался я, прилег на мох мягкий, храпанул чуток, а потом и думаю ну и что теперь, все? Сидеть тут и ждать, когда родная душа забредет? Да я жс тоски, может быть, подохну, пока кто-нибудь доберется. Без дела-то!

Помыкался я по найденной своей обители, оглядел все... да и вбуровился в новый ход. Послание только на стене нацарапал, что, мол, владейте на здоровье, кто добрался и устал, а я дальше пошел.

На знаю, сколько лет с тех пор проползло. Под землей время по-другому течет, а когда работаешь день за днем, то вообще его не чувствуешь. И сколько пещер, подходящих встретилось, тоже толком не помню - то ли пять, то ли семь... Может, подумете вы про меня, что дурак - но я и эти места все позади оставил. Прекратилась как-то моя дорога из средства в цель. Мордор его знает, как это получается, а только пока сквозь скалу прорубаешься, потом седьмым исходишь, - кажется, ну все уже, вот доберусь хоть до чего-то и брошу наконец эту дорогу, и никуда больше ни ногой. А дойдешь, передохнешь какое-то время, и опять чешутся руки, и зовет что-то внутри - давай вперед, там лучше будет, там итог найдешь!..

Один-единственный раз пошел я на попятную. Недавно, в общем-то, года еще, наверное, не прошло. Пещерища попалась - чудо невиданное. Стены в алмазах, свет такой мягкий от сталактитов, куда там Желтой Морде... Река чистейшая, травы чуть не по плечо мне, зверья всякого мелкого подземного немерено. Там деревья даже были, роща целая! А посредине прямо из земли | ><1 на такая чудная прет, будто замок заправский. Когда пошел я дальше, каждую ночь мне это приволье снилось - ясно-ясно. И сейчас еще снится, реже только...

Но я все-таки ушел, екарный бабай. Лиг на сто, наверное, пробился дальше - и в гранит уперся. Да не просто гранит, а прямо кости земли какие-то, ничем не взять. В сутки по два шага проходил!

И вот издолбался я у того гранита однажды вконец, ажио упал мешком. Ну все, думаю, хватит. Пойду назад.

Приплелся обратно к пещере, а там... Там уж живут. Двое их было, кобольды, кажись, судя по виду. Он и она... Может, выгнали их из рода, может, сами от кого спрятались - не знаю. Одно понятно: раз их дорога моя пропустила, стало быть, не злыдни какие-то, а точно вроде меня. Сидят у скалы той в обнимку, сгорбились,что-то муркают друг другу...

Я не подошел. Ну зачем, на фига я им, спрашивается? Третий лишний, а у них теперь все есть, что надо. Учапал я тихохонько по дороге своей, чтоб не мешать, а потом, знаете, как полилась у меня вода соленая из глаз - прямо сам не знаю, что такое случилось. И печально мне как-то, и радость такая, что не зря пес было, что вот хоть два кобольда счастье свое нашли. А может, я сам нашел - ведь знаю же теперь, что идут по моей дороге, нужна она! Значит, и я все-таки в мире нужен...

Добрался я так весь мокрый до гранита своего - и давай долбить, аж искры снопами. Так и пробился в конце концов!

...Вот ведь сколько припомнилось-то, екарный бабай. А еще на память жалуюсь. Ну, оно немудрено, коли сиднем-то сидишь - вон уж, стены от испарины захолодали, небось, больше часа от работы увиливаю. Разленился Одинокий Гоблин, на треп потянуло. Старею, что ль? Да и ладно. Мы, гоблины, долго живем. Еще не одну тысячу лиг проложу.

А вообще почем знать - может, всего только пару раз киркой махнешь, и Гакая красота откроется, что никто и не видывал досель? Дорога, она ведь тем н ценна, что куда-нибудь да приводит. И коль не нашлось вам места там, где вы есть - что за беда? Ищите дорогу, она все покажет. Хотите, так и моя подойдет. Я ведь не против. Я даже рад буду, если кого-то моя дорога к счастью выведет. V меня-то, видите, свое счастье - путь продолжать. Такая моя планида, екарный бабай.

стихи
* * *
Надо же - под Рождество и оттепель!
Тает снег и остро пахнет свежестью,
А в гробнице чувств - как будто дверь с петель! -
Радость безрассудного невежества.

Будто бы и не было ни опыта,
Ни ожогов на сердце, ни горечи:
Оттепель и праздничные хлопоты,
И плетеных фенечек узорочье.

И прямые волосы пшеничные
По-эльфийски схвачены хайратником...
Девочка из мира непривычного,
Что ж за ангел дал тебя в соратники?

То ли ты всего лишь искушение,
То ли за тоску мою награда ты -
То ли новый век с опережением
Предъявил верительные грамоты!

Видно, добрый малый, коль приходит так,
Видно, где-то лопнуло безвременье;
А любовь под оттепель - да это ли не знак
Рождества и просто возрождения!

Прорасти б серебряными песнями
Сквозь сугробы в душах аж до светлого... ,
Почему-то верится, что вместе мы
Струны дней настроим поприветливей.

Чудо ведь - под Рождество и оттепель!
Пой, люби, забудь унынье взрослое! ...
В понедельник все к чертям сметет метель -
Но надежда все-таки ниспослана.

***
На изломе зимы, на исходе терпенья и сил
Убегаю из города, прыгаю за борт событий
И теченье несет по раздолбанным верстам Руси
Поскорее на запад, к сокровищам детства забытым.

Каждый год-живоглот норовит ухватить побольней,
Месяцами и днями впивается в бедную душу;
Отбиваешься вхлест и как будто успешно вполне -
А потом замечаешь, что новый кусочек откушен...

Поскорее на запад, к струящейся в скалах реке,
К тихим улочкам, залитым солнцем и доброю ленью -
Отдышаться от будней в спокойном уютном мирке
И внезапно почувствовать с миром свое примиренье!

Серебро проносящихся мимо искрящихся рощ
И убожество сел, и застывшие глыбы вокзалов -
Все молчит, ожидая во снах очищающий дождь.
Все от мрака борьбы, как и я, бесконечно устало...

Поскорее на запад! Я буду еще молодым,
Я забуду про опыт и горечь от знания сути;
Возвращаюсь в себя, и уносится клочьями дым
Ваших кризисов, войн и другой человеческой мути.

* * *
В полях и рощах детства моего
Безлюдно, все ушли в иные дали.
И больше не исправишь ничего,
И только слезы тягостной печали.

Нет никого, и мир почти другой -
Уже музей, где завтра не бывает.
А я на фото маленький такой
И книгу жизни только открываю...

И память врет, что лишь позавчера
Все было так - да нет, намного раньше...
И лебеда заросшего двора
За каждый вечер требует реванша.

В ночи был слышен яблок робкий стук -
Деревья беспризорные просили
Заботы и тепла хозяйских рук...
И, мучаясь от скорбного бессилья,

Я гладил штукатурку дряхлых стен,
Вдыхал еще знакомый запах дома,
И понимал, что это насовсем,
Что все теперь за линией разлома.

Кресты в цветах - и я уже не внук
И призрак детства с полок самых дальних
Ушел совсем... Не рано и не вдруг.
Но кто же знал, что будет так печально!

* * *
На обратной стороне мира
Город ветреный глядит в море.
Ночью гулкой в тишине квартиры
Там проснется женщина вскоре.

Не поймет сперва, с чего грустно,
Но закурит - и меня вспомнит.
Резко бросится к окну - пусто.
Обернется - дом молчит сонный...

И подкатят слезы невольно,
Потому что снилось - мы рядом,
А от снов таких всегда больно,
Хоть давно бы их и не надо.

Хоть давно несбыточны сказки -
Но когда-то наяву были!
Я с тех пор уж не был так ласков,
Так меня с тех пор не любили.

Просто-напросто текло время
И судьбу тащило упрямо.
Изредка вздымало на гребень,
В основном кидало по ямам...

А теперь вот - судные ночи
С неизбывной данью былому;
И туманный тополь бормочет,
Что заказаны пути к дому.

Что давно он за чертой мира...
Только знаю, там - не иначе:
У окна кромешной квартиры
Женщина по мне тихо плачет.

* * *
Нарисуй мне иную судьбу,
Чтобы в будущем что-то светило...
Я немедленно вместе сгребу
Все остатки и воли, и силы;
Я сломаю колеса недель,
Изменю и привычкам, и мерам -
Лишь была бы достойная цель,
Да хотя бы немножечко веры.

Нарисуй мне иную судьбу,
С этой все: или вниз, или дальше...
Так прискучило пяди во лбу
Приучать к восприятию фальши!
Надоела привычная клеть,
И короткие жирные думы -
Очень хочется что-то хотеть,
Но не литры, не метры, не суммы.

Нарисуй мне иную судьбу,
В самом деле, ну ты-то ведь можешь!
Мне не нужно красот Малибу
И Канады с Австралией тоже;
Дело вовсе не в том, где ты есть -
Дело в том, для чего ты и с кем ты...
Я остаться почел бы за честь,
Но не в качестве эксперимента.

Просто что-то здесь очень не так,
Просто это отчаянно долго...
Если биться за каждый пятак,
То от жизни ни проку, ни толку.
И лежать будет стыдно в гробу
После этих сражений постылых...
Нарисуй мне иную судьбу,
Чтобы все впереди еще было!

памфлет

ГОСУДАРСТВО И Я

Мое государство похоже на венерическую болезнь. Оно мешает жить, мучиет человеческое естество и опошляет чувства. Оно отнимает деньги и время. Жить с ним стыдно, но деться от него некуда.

Мое государство на деле состоит из небольшого сообщества мелких гадов, каждый из которых стремится эволюционировать в более крупного и главенствовать над другими - но при этом все они обязательно утверждают, что мы имеете. И вместе мы - государство. Если б они этого не утверждали, каждому пришлось бы отвечать за свои дела. Но мое государство этого не любит. Оно хочет, чтоб виноватыми были все - тогда никто не виновен по-настоящему. Это диалектика. Не спрашивайте, что означает слово - оно имеет любой смысл, который потребуется государству.

Мое государство очень любит врать. Раньше оно врало мне, что любит меня. Что учит, лечит, охраняет и защищает меня, а когда я состарюсь, будет иботиться обо мне. Когда ложь стала слишком очевидной, мое скромное государство стало врать, что оно по крайней мере уважает меня и постарается сделать все, что обещало. Теперь оно врет, что просто не смогло. Не получи¬лось. Но, конечно же, не со зла, а только в силу объективных причин. Не спрашивайте, каких. Объективных.

При этом мое государство очень хочет, чтоб я любил его. Оно требует этого. Оно постоянно упрекает меня в недостатке проявлений этой любви - я даю ему мало денег, я не доверяю ему, я слишком много хочу взамен. Государству это обидно, поэтому оно изыскивает хитроумные способы, как получить с меня побольше, оно обманывает меня и не дает взамен совсем ничего. Оно хочет добиться любви таким образом. Это патология. Но государство не умеет по-другому - а любви ему хочется все равно.

Только я так любить не могу. Я не философ и не специалист по диалектике. К венерическим болезням отношусь брезгливо. Мазохизмом не увлекаюсь. Мне противно иметь дело с моим государством.

Оно это чувствует и в отместку давит на патриотизм. У моего государства по части патриотизма есть простая, но железная логика: тот, кто не любит свое государство - не любит Родину. Тот, кто не любит Родину - недостойный чело-иск. Недостойный человек не имеет права хотеть чего-либо от государства, владеющего его Родиной. Понятно и доступно любому дураку.

Но мне давно скучно быть любым дураком. И на логику государства у меня есть своя, еще более очевидная. Я признаю, что Родина без государства - столь же несбыточная мечта, как картофельное поле без колорадского жука. Но даже от самого влюбленного в свои грядки огородника глупо требовать любви к колорадским жукам...

Я знаю, что моя логика сильнее - но это все, что у меня есть сильнее государства. А у него есть армия, которая проигрывает одну войну за другой, но на победу надо мной ее вполне хватит. У него есть органы правопорядка, которые не в состоянии защитить меня от бандитов, но вполне справятся с защитой государства от меня. И у него есть законы, которые само государство никогда по старалось исполнять - зато бдительно ждет, когда я нарушу какой-нибудь из )тих законов, чтоб наказать меня на всю катушку. Самое странное, что на все вышеперечисленное деньги идут из моего кармана. Это парадокс. Но хотя государство мое вообще парадоксально, в его жизнедеятельности даже под микроскопом не просматривается гений, который вроде как парадоксов друг.

Впрочем, хуже всего даже не это. Самое обидное, что в моем государстве невозможно стать счастливым. Теоретически допустимо быть здоровым, богатым, влюбленным, талантливым, но быть счастливым при этом - никогда. Мое государство последовательно вытравливает само состояние счастья, разрешая его разве что душевнобольным. Просто потому, что с них нечего взять. Всем остальным положен широкий выбор суррогатов - от алкогольной эйфории до удовлетворения борьбой за место под солнцем. Мое государство почему-то панически боится счастливых людей. Может быть, оттого, что не понимает этого состояния в принципе. Нельзя быть счастливым, постоянно испытывая дискомфорт от несвободы, от бессильной зависимости, невозможности что-либо изменить в решениях моего государства, смысла которых оно часто не понимает само. Мое государство - это власть рабов, неожиданно для себя ставших господами, но так и не научившихся воспринимать никого свободным.

Вот ведь какие мысли умные и высокие, - а подоходный налог с гонорара опять выдрали безжалостно, суки рваные!

фельетон

ПЯТОЕ ВРЕМЯ ГОДА
(Заметки натуралиста)

Быстрее забегали по счетам, зашуршали по карманам и кейсам невесть откуда взявшиеся денежки. Забубнили недовольной покорностью собрания трудовых коллективов, напустили дорогостоящего табачного дыму закрытые сходки особо важных персон, брызнул первыми бумажками избирком - пришло пятое время года, горячая предвыборная пора.

В природе чувствуется нагнетание оживления и расцветание суеты. Крыши начали свое периодическое движение набок. Проклюнулись, окуклились и одуплились первые кандидаты. Да-да, не удивляйтесь - кандидат, согласно последним научным данным, появляется на свет тремя способами. Кроме собственно рождения, широко используется еще метаморфоза и реинкарнация.

Вот выглянул радостно из расколотого амбициями яйца новорожденный кандидат. Пищит оптимистическую чушь, полон энергии бороться за счастье на¬родное и уверен, дурачок, что уж его-то, такого хорошего, изберут сразу. Вот медленно выходит из куколки, настороженно озираясь, кандидат с опытом -провалившийся на прошлых выборах и набравшийся сил попробовать снова. Этот уже знает, что и когда пищать, этот сначала определит места залегания врагов, проложит наиболее безопасные маршруты к заветной цели, прикинет, где нужно поработать гибкой мембраной, кого стоит вежливо и осторожно клюнуть в задницу, а кого можно энергично закапывать в навоз сразу.

А вот, в посверкивании Молний слухов и в грохоте оплаченных прогнозов, готовится великое таинство возрождения кандидата из благополучного бытия успешного народного избранца. Он еще при должности, избранец, еще махает грозно галстуком и блещет значком, но подчиненные уже видят в глазах его знаменательный кандидатский отблеск, и сколько ни кокетничай будущий кандидат - дескать, не решил я еще для себя, кандидатствовать или нет - каждому зависимому гаденышу ясно, что пора либо поддерживать шефа напропалую, либо подыскивать себе иное место под солнцем.

На первый, неискушенный в хитрых играх природы взгляд кажется, что кандидаты - главная движущая сила пятого времени года. Кажется так и особо несмышленым кандидатам, чьи шансы на избрание примерно равны шансам на удар метеорита именно в их головы. Великие скрытые силы уже бурлят повсюду, сотни планов симбиотического и паразитического сожительства строятся вокруг кандидатов! Острая, как понос, потребность вдруг возникла у народа в самых разнообразных социологах, в их исследованиях, рейтингах и прогнозах. Никто, правда, не спросит этот самый народ, действительно ли так остра потребность - но к природному процессу это .не относится. Оживились от безвременного прозябания политические обозреватели, потирают потные ладошки резко народившиеся "думающие избиратели", подписывающие свои "думы" самыми что ни на есть невыразительными фамилиями. Лихо пьют кандидатскую халяву профессиональные работники пера и топора, которым принципиально наплевать, кого в грязь, а кого, за соответствующую плату, в князи. Скоро уже вспорхнут на пару выпусков насекомые газетки, побьются отважно и бестолково в фонарь электората - и помрут еще до того, как раскроет сонный зев правосудие...

А за всем этим, в тишине и охраняемом спокойствии, обстоятельно выбирают себе кандидатов по вкусу величавые и неторопливые Большие Пацаны. 11рикидывают, кому сколько дать и что потом при этом можно взять, кому объявить поддержку на словах, а кому на деле - и достоин ли кандидат вкладываемых средств в принципе, не начнет ли потом нахально отдирать справедливо присосавшихся инвесторов? Впрочем, упаси вас Бог выходить в полночь на болота... то есть, извините, лезть со своим исследовательским любопытством в дела Больших Пацанов. Есть у природы вещей вещи, которые простому натуралисту трогать не след. Об этом наглядно - в фильме "Парк Юрского периода".

Но вот насколько же интересное, господа, существо - кандидат! С виду вполне похож на человека, и питается тем же способом и естественные потребности отправляет традиционными для Homo Sapiens путями. Однако иная уже перед нами сущность, трепетное переходное состояние в биологической цепочке от малозначащей единицы электоральной массы к контингенту могучих хищников при должности - Больших Пацанов.

Доля эта нелегка. Массу энергии, нервов и средств приходится потратить кандидату, чтоб обосновать перед электоратом свое простенькое желание карьеры, власти и денег, как необходимое для этого электората благо. Коварная природа устроила правила игры таким досадным образом, что никак невозмож¬но достичь своей заветной цели без поддержки и любви этого долбанного электората, остающегося там, внизу, в массах. А завоевать любовь масс, в которых каждые четверо из пяти тебе глубоко безразличны, а каждому пятому с удоволь¬ствием превеликим в морду бы насовал - завоевать эту любовь сложно. Вот и приходится кандидату врать красиво и безбожно, тратить скудные свои сбережения на прикорм электората чаем и водкой, развешивать многостраничную напшу через жадные газеты, вымучивать свое солидное мнение по вопросам, над которыми никогда не задумывался. А естественный отбор - он вещь жестокий, из множества кандидатов на желанную должность попадет только один, и гут уж зевать никак нельзя: и наобещать надобно больше всех, и конкурентов в дерьме испачкать поизряднее, и самому по возможности от дерьма увернуться.

Особенно худо приходится тем, кто еще с докандидатской своей поры отягощен моралью, совестью и тому подобной ерундой, в кандидатстве недопустимой. У таких ломка в мозгах происходит темпами катастрофическими и от того их искренне жаль.

Ладно еще, если удалось ценой таких потерь места вожделенного достичь - тут, пожалуй, все спаленное в огне предвыборном и не понадобится больше; а ну как не поверил народ, не избрал?! Очнется через неделю бывший кандидат от запоя с обиды жуткой, глянет на себя в зеркало и возопит: "Господи! Да я ли это был?! Я ли чушь лживую городил, я ли творил дела мерз-кие, деньги вагонами швырял и нервы ящиками тратил?! Да как же людям-то я теперь покажусь?!.."

Но это - временно, этого просветления бояться не надо, оно больше от горя, что задаром все. Пройдет. Закуклится бывший кандидат, мимикрирует - и подождать можно будет спокойно до следующих выборов.

А что ж вы хотите - природа. Не нами задумано, да нами молчаливо одобрено, и куда теперь деваться: к условиям нужно приспосабливаться, чтоб не повторить судьбу мамонтов, каковые волосатые бездари приспосабливаться не схотели. Пятое время года преходяще, как остальные четыре; и ничего тут особо катастрофичного нет. И если спросит кто меня особо въедливый - а народ-то где, роль избирателя в этом природном процессе отчего не показана?! - я отвечу спокойно: да при чем тут народ? Не его это время и не надо голову себе забивать. От народа, слава Богу, одно требуется: выделить полчаса из жизни своей, да сходить на участок избирательный. Можно, кряхтя, соизволить - вон сколько энергии ради того природой потрачено, имейте ж уважение к масштабу.

миниатюры

СТО ОТРЫВКОВ ИЗ ОБРЫВКОВ

Давно и бесплодно завидую людям, умеющим вести регулярные записи для дальнейшей работы, У меня не получается патологически. Каждая попытка за¬вести какое-либо подобие дневника кончается крахом максимум через Две не¬дели. И халатное отношение к ведению записей ни при чем - дневники мои гибнут как раз от регулярности обращения к ним. Мне противно заставлять себя писать. Возможно, налицо безволие, но... когда ежедневно надо записывать, где был, что думал и какие события происходили с тобой - уважать себя перестаешь. Жизнь собственная кажется на редкость мелкой и бессодержательной, мыслишки короткими и заимствованными, поступки - абсолютно никакими. Кажется, сидишь ты эдаким аккуратным Николаем Вторым, выводишь прилежно прямо-таки бесценную для истории ахинею - с кем завтракал, что читал, какой был у тебя стул - и не замечаешь по-детски, что страну ты свою за этой важной работой уже просрал. К черту дневники, к черту педантов и зануд, к черту утренний стул и реакцию на читаемое в газетах! Плевать на всю эту паскудную суетную возню твоего организма!

Жалко другого. Жаль, когда проснулся утром после чудесного сна, в кот¬ром дарован был тебе великолепный сюжет для повести, еще почти помнишь его в общих чертах, а прошел в беготне и делах рабочий день - и ни фига, ничегошеньки, кроме разве какого-нибудь яркого обрывочка. И ощущения, что если б вспомнил, получилось бы здорово... Жаль, когда складывается в голове хлесткая мощная фраза, которую сегодня применить негде, ибо над самим рассказом еще не думал, - а завтра будешь смолить до мозговой боли сигарету за сигаретой, подыскивая нужные слова, и все равно вставишь в рассказ какую-нибудь проходную погань, ибо нужное так и не придет. А уникальные мини-сюжетики, которые, к счастью, все-таки время от времени случаются прямо в твоей жизни, и ничего не надо придумывать, высасывать из пальца - вот же, при тебе случилось, с тобой самим, бери да описывай! А люди, а анекдоты, а на¬строение необычное, в конце концов! Пропадает все это задарма, замусоливается новыми буднями и событиями... Вопит эпоха, визжит душа - требуют наблюдательного скромного летописца, а имеют в моем лице лишь ленивого раз-долбал, по счастливой случайности наделенного некой тягой к написанию слов. И даже начни записывать именно я, ведь никогда и никуда не пойдет это дальше меня... А все равно хочется.

Раз хочется непреходяще - придется сублимироваться. Никуда не денешься, природа. Опять же карма - к чему еще лопнула нежданно-негаданно сшивка редакционного блокнота и разлетелись листочки с каракулями различными по всему периметру стола? Сиди теперь разбирай - может, вспомнится, на какой занудной конференции была нарисована волосатая харя, жующая доллары, да по поводу какого телефонного разговора сделана запись "...Как это на хер?!"

Самое время пожеманничать интеллигентски, и соорудить всему нижеполу-чившемуся солидный заголовок. Эдакую скромно-гордую пошлятину - "Заметки на полях рукописей", "Штрихи к портрету",что-нибудь еще более перетоптанное... Да к чему врать-то. Разлетелась просто старая записнуха - и попали в руки забытые-перезабытые, а так волновавшие когда-то дела и делишки. Отрывки судьбы в обрывках исчерканных листочков...

* * *
Беседовать с уличными проповедниками новомодных западных церквей и сект как-то чудовищно неловко. Агитация рассчитана на такой уж пещерный уровень собеседника, что создается впечатление, будто готовились эти методики для какой-нибудь сельвы Амазонки, но по ошибке попали в Россию...

Молодой человек! Обязательно посетите собрание нашей общины! Знаете ли вы, что все написанное в Библии - правда?!

Да я, в общем-то, и не сомневаюсь.

- А... почему?

Все. Выпученные бессмысленно глаза, искренний ступор. Сбили с вдохновения. Странно ущербные, нелепые, недалекие люди. Заучили насмерть не¬сколько фраз и по этой причине мнят себя наивернейшими слугами Господа. Презирать стыдно, гневаться - глупо, жалеть вроде не за что... Просто неловко. Не могу представить себе священника, хватающего за рукав прохожих, чтоб штащить в храм. Порнография какая-то.

* * *
Город Тольятти, как Москва, как любой Мухосранск, имеет свой собственный, отличный от других менталитет. О великих достоинствах этого менталите-i.i вы можете просмотреть оды в выпуске любой тольяттинской газеты, посвященной Дню города, можно послушать мужественно-сдержанный оптимизм речей градоначальников, прочесть горы мемуаров местных графоманов. Хотя, на мой взгляд, все это штудирование излишне. Менталитет города Тольятти ярче всего характеризуется снисходительным замечанием, которым попеняли журналистке Елене Ш. ее соседи:

- Что ж это вы - книжек вон сколько накупили, а машины своей нету...

* * *
Первое мое впечатление от Тольятти, полученное в апреле 1989 году -удивительно молодой, бодрый, энергичный город, раскинувшийся непривычно широкими улицами, высотными домами... Удачно сняв квартиру и радостно заселившись в чистенькую автоградскую шестнадцатиэтажку, ночью получаю второе впечатление: просыпаюсь часа в три ночи от яростного мужского рыка и визгливых женских воплей. Кидаюсь к окну - убивают, что ли, кого?! Нет, просто сосед ругается с женой. Потерпев еще с полчаса, высовываюсь в окно и кричу:.

Сосед, ну хватит уже, а? Дня тебе мало, что ли?!

Сосед, мужик лет сорока, высовывается тоже и яростно орет в ответ:

Днем я работаю!!!

Что тут, блин, возразишь...

* * *
Иногда мне кажется, что я живу в городе дебилов... Вру. Кажется мне это очень часто. Иногда появляется уверенность.

* * *
- Алло, это так называемый редактор?
- Слушаю вас.
- Я по конкурсу вашему! Я знаю правильный ответ!
- К сожалению, вы уже опоздали. Ответ угадан ранее и приз ушел другому. Можете лишь проверить себя, правильно ли вы догадались.
- Нет уж! Я вас проверяю! И вот что скажу: вы х.ета. Вы не просто х.ета - вы манда! Вы меня хорошо слышите?
- Что-нибудь еще скажешь?
- Ах, так вы меня уже на "ты"?!

* * *
- Але, это редактор?
- Да, здравствуйте.
- Это самое... Как его... Это редакция "Презент"?
- Да, я слушаю вас!
- Ну, в смысле это... Я хотел вот че... Как его. Вот газета эта ваша. Это "Презент" же, да?
- Да, "Презент".
- Ну вот. И че?
- Что - "че"?
- Ну и че делать в смысле?
- Вы о чем, собственно?
- Ну, это ж "Презент"?
- Да "Презент", "Презент"! Что вы хотели?!
- Так я, значит, бля, как раз насчет. Вот вы все пишете, пишете, и че теперь?
- Слушайте, я вас не понимаю. Мне некогда. Что вы хотите спросить?
- Ну, я это - мнение высказываю. Вы же обязаны критику выслушать, е.твоють!
- Давайте без мата, пожалуйста. Вам что-то не нравится, или в чем дело?
- Ну, это, бля... Раньше, на х.й, я вашим "Презентом" сраку вытирал, теперь вот читают все - и че, е.твоють?
- Послушайте, хватит хамить! Сформулируйте четко, что вам нужно?
- Да с-салага ты, блядь, гавно, сука!!!

* * *
- Мне нужно редактора Присяжнук.
- Может быть, редактора Присяжнюка? Это я.
- Это ты про Голландию писал? -Да.
- Прокольчик в образовании твоем имеется. С каких это пор Тиль Уленшпигель стал национальным героем Голландии?
- А чьим же?!
- Вот, не знаешь. А берешься газету делать. В школе учиться надо было! Все нормальные люди знают, что Тиль Уленшпигель - национальный герой Швейцарии.
- Вы стрелка-лучника, что ли, имеете в виду?
- Совершенно верно, того самого, что ты в голландские герои записал!
- Так швейцарского стрелка-героя зовут Вильгельм Телль. Тиль Уленшпигель - совсем другой человек.
- Ты мне чушь тут не пори! Я учитель, мне шестьдесят три года, так что слушай и мотай на ус! И таких дурохлопов, как ты, я бы не то что в Голландию, к газете бы близко не подпустил! Знатоки тоже!

* * *
- Я хочу выяснить у вас как редактора один важный вопрос.
- Пожалуйста.
- Вы ведь за напечатанное вашей газетой должны отвечать?
- Должен.
- Ну и что это такое: вот заметка под ехидным таким названием "Еще одним верным ленинцем меньше?", где корреспондент ваш пишет про казаков, кото¬рые хотят переименовать улицу Свердлова в Казачий проспект. А через три страницы рекламная статья про яйцо "СВЕРДЛОВСКОЕ". Так какая ваша позиция?!
- В чем?
- Не придуривайтесь! Это значит - и вашим, и нашим!

* * *
- Константин Григорьевич, я вам звонил уже насчет информационной под¬держки концерта Евтушенко. Мне мало того, что вы предложили...
- Что ж вы хотите, газета не резиновая. Анонсовая заметка о приезде и интервью с Евтушенко, когда он приедет. Хватит, по-моему.
- Нет-нет-нет, вы не понимаете! В городе совсем не знают Евтушенко! Забыли великих людей! Надо всем обязательно рассказать до его приезда, кто он такой...
- Ну, знаете, Евгений Евтушенко настолько известен, что публиковать о нем какую-то еще "познавательную" статью...
- Да нет же, не знают его в Тольятти! Обязательно надо просветить людей, обязательно! Ведь это же высшая задача прессы - поднимать культуру, рассказывать об известных людях!
- Когда Евтушенко приедет, мы с ним после концерта обязательно поговорим и расскажем тольяттинцам все интересное. Просветим всех и выполним высшую задачу.
- Да на хер мне, извините, это просвещение после приезда нужно, если с концерта прибыли не будет...

* * *
Имел на днях долгую беседу с неким сектантом, приятным благообразным дядечкой, каковой просветил меня во многих областях и пытался заставить думать о вечном. Убежденный вегетарианец. Решив, что всерьез заинтересовал меня своими идеями, по доброте душевной решил помочь мне обратиться в его веру - объяснил, что от мяса легче отказываться, если заменить его для начала специальным продуктом, соевым мясом. Ради эксперимента пришлось приобрести в супермаркете пакет этого самого соевого мяса. Выглядит как говно, пахнет говном, вкус, видимо, тоже как у говна (не с чем сравнивать). По-моему, говно и есть. Как мало нужно порой, чтоб распознать ересь!

* * *
В свое время в газете "Площадь СВОБОДЫ" была юная машинистка Наташа, которая при наборе текстов делала потрясающее количество ошибок. От орфографии до пунктуации - и далее по всем разделам. Слова перевирала уникально, "плюхи" ее становились редакционными легендами. Укорять было даже совестно: Наташа невинно хлопала добрыми глазами без признака мысли и гянула "да чо - ну задумалась просто..." А я вот до сих пор не знаю, о чем же надо так задуматься, чтоб вместо "вперемежку" напечатать "впереляжку"?!

* * *
Каждый журналер имеет свой "скелет в шкафу" - ошибку, описку, просто ляп от незнания, за который стыдно всерьез и надолго. А среди читателей у каждой более-менее популярной газеты всегда имеется несколько омерзительно дотошных критиков, чьим делом жизни является позвонить в самый неподходящий момент и ехидно либо сурово отчитать за обнаруженный прокол. В принципе, это нормально и даже полезно - однако бесит, конечно, мощно. Когда ты мучаешься над едва начатой важной статьей, которую через час сдавать в помер, а по телефону поучительно дребезжат о том, что на прошлой неделе в твоей газете на третьей странице две лишние запятые - даже самый далекий от садизма репортер страстно желает в этот момент запихать внимательному читателю пресловутые запятые вместе с подшивкой газеты в глотку до самого желудка...

Но история ляпов парадоксальна. Будучи редактором "Презента", однажды разворачиваю только вышедшую газету - и обмираю. В разделе криминальных новостей одна из заметок кончается диагнозом "перелом головного мозга". Ляп дикий, позорный, дурацкий до слез. Такого прокола не припомню за всю свою бытность журналистом. Не заметили автор информашки, редактор (то есть я), дежурный корреспондент, корректор... Впору посыпать голову пеплом. В глаза людям смотреть стыдно. С мукой жду шквала справедливых звонков с упреками в идиотизме...

И звонок раздается.

- Это редактор? Вы свой "Криминальный фон" сегодня читали?
- Читал, - вздыхаю обреченно.
- Ну, вы уже видели, да? В пятой строке нет знака препинания. И это не первый случай я вижу! А еще газета!

Больше звонков по тому номеру не было. Совсем. Тираж "Презента" - двести сорок тысяч экземпляров... Действительно задумаешься о массовом пере¬ломе головного мозга.

* * *
Искусство говорить эффектно, неординарно и убедительно - искусство таинственное, колдовское, и для меня, например, куда более сложное, чем литература. Слово сказанное не вычеркнешь и не перепишешь. Думаю, здесь от врожденного таланта зависит практически все, и сколь ни пытайся подготовиться, никакие навыки не помогут тому, кто не создан быть оратором.

Однажды во время семинара журналистов за пивом пошел разговор о том, что более ценно в женщине. Тема дохлая до тоски, ответы коллег изобиловали банальностями, но группа задавших столь насущный вопрос редакционных дам была непреклонна - излагать свое суждение требовалось непременно. Возрадовавшись, что до меня очередь дошла не сразу, я заготовил речь эффектную и, как мне казалось, убойную на сто процентов.

И начал:

- А по-моему, лучшая женщина - это гермафродит...

Эффект был достигнут - дамы ахнули, все обернулись. Дальше я минут пять вдохновенно и красочно говорил о том, что разделение полов лежит в основе чувств человеческих, что в любви люди ищут утерянную половинку себя и счастье в любви достается только тем, кому повезло идеально подобрать недостающую часть души... В общем, поэтично говорил, возвышенно.

На следующий день в журналистских кругах рассказывали, что Присяжнюк мечтает трахнуть гермафродита.

* * *
Гуляя по Амстердаму, неожиданно наткнулся на ресторан "Сибирь". Грех было не зайти, тем более что пельменей вдруг захотелось до урчания в животе. Вместо пельменей обозрел за стойкой физиономию размером с большой сыр "гауда", с ярко выраженными семитскими признаками. Физиономия по-русски ни в зуб ногой, ни в анус пальцем, меню состоит исключительно из блюд еврейской кухни. При чем тут Сибирь, я так и не понял, но у голландских посетителей ресторана вполне может сложиться впечатление, будто где-нибудь в Красноярске бродят среди морозов мужественные бородатые евреи-охотники и едят в тайге кошерную пищу на пару с медведями...

* * *
Заботливо спросить у только что упавшего с двенадцатого этажа человека "вы в порядке?" способен лишь американец. И это одна из основных причин, по которым я не хочу жить в США.

* * *
Оказывается, метеоризм и метафоризм - вещи абсолютно разные. Метеоризмом пердят, а метафорами выражаются. Вот ведь как интересно - я-то сдуру столько лет считал, что это все из области стихосложения...

* * *
Ничто так не скрашивает нудную неинтересную поездку, как мощное расстройство желудка в дороге. Говоря проще, путешествие очень разнообразит неожиданно напавший на вас понос. Часы, в соответствии с законом Эйнштейна, пролетают минутами, а воспоминания останутся всерьез и надолго.

* * *
Владивосток, год 1987, квартира, празднуем свадьбу Сережи Письменного, токаря с нашего теплохода. Выхожу в подъезд покурить и оказываюсь в компании нескольких довольно высокомерных молодых людей - гости со стороны невесты, студенты политеха. Заводят чрезвычайно умный спор о приоритетах современного искусства, пренебрежительно сыплют именами, терминами, различными "измами". Жутко стыдно признаться, что в обсуждаемой теме я абсолютно ничего не понимаю, поэтому, внутренне сгорая от стыда, делаю умное лицо, мычу какие-то глубокомысленные замечания и изо всех сил стараюсь не выглядеть колхозником среди профессуры. Неприятно за себя в высшей степени...

Из квартиры появляется слегка подвыпивший вахтенный матрос Кузя. Слушает, о чем идет речь. По всему видно, что Кузьме очень хочется вступить в разговор, но не находится повода - в современном искусстве он понимает не больше меня. Тогда, отважно поймав паузу после очередного заумного пассажа то ли о Бунюэле, то ли об Уорхоле, Кузя громогласно заявляет: - Между прочим, все мы дрочим.

На лицах владивостокских мажоров - столбняк в последней стадии...

Это был один из самых наглядных уроков естественности, которые я получал в жизни. Насколько духовно выше выспренних снобов и меня, трусливого дурака, оказался наш безмятежный балбес Кузя! Ведь даже не пахло тут эпатажем, каким-то отчаянным выдрючиванием от комплекса неполноценности - уверенный в себе и уважающий себя мужик просто сказал то, что ему в данный момент пришло в голову. Без оглядки на чей-то авторитет и паскудную озабоченность тем, что о нем могут подумать... Вот в чем отличие внутренне свободного человека: не решаться что-либо сказать или сделать, но говорить и делать это обыденно, без малейшей мысли о собственной храбрости!

А для эстетствующих придурков, подумавших "фи, как грубо", стоит добавить, что кузино двустишие сочинил на самом деле не кто иной, как Иосиф Бродский. Съели?

Мой знакомый поэт В., волею судеб вынужденный работать ради пропитания своего в банковском бизнесе, тяжко нравственно страдает от общения с нашими доморощенными капиталистами.

- Понимаешь, сидит передо мной, развалясь, эдакая пресыщенная бестолочь в тысячебаксовом галстуке, ни хрена не понимает ни в чем - что в культуре, что в политике... да и в бизнесе тоже ни хрена не понимает, просто повезло когда-то хапнуть, а дальше все за него делают! Сидит, важно эдак бебает какую-то фигню, и кажется ему, что такой уж он великий, такой хозяин - уписяться можно! А я сижу и думаю - блин, гаденыш ты мелкий и несчастный, да от тебя через сотню лет только эпиграмма останется, что я на тебя вчера написал...

Но не понимает поэт, что в этом и есть высшая справедливость. Ему позволяют жить мысли о вечном, его нуворишу-хозяину - отсутствие таковых мыслей. А поменяй эту пару местами, и будет просто два глубоко ущербных человека, и ни банка сиюминутного не останется, ни вневременных эпиграмм. Один суицид...

Хотя осознавать свое место в мироздании, конечно, обидно.

Довольно скучно обличать пороки бессовестного и подлого мира перед зеркалом в пустой квартире. Если уж это дает повод для самоуважения, то анонимки писать, наверное, вообще геройство... На днях в редакцию пришло очередное стихотворное послание от очередного комнатного мессии. Целая поэма в стиле "я рожден, чтоб вам было стыдно", всем досталось, благо отвечать за свои слова не надо; а в конце прямо-таки дембельский аккорд: "...Но я горжусь, что я Землянин!"

Гордость глиста внутри Наполеона - воображай что хочешь, живешь-то все равно в заднице.

* * *
Как-то так получилось, что практически все официальные события моей жизни запомнились мне всякой отравляющей торжество обидной ерундой. Принимали в октябрята - мне не хватило значка с дедушкой Лениным, в пионеры -стоял последним в строю, вступление в комсомол ознаменовалось немедленной дракой с дворовым хулиганьем (не подумайте, что за идею - просто принимали не у себя в военном городке, а привезли в забайкальский райцентр, переполненный злобными потомками зэков и атамана Семенова)...

Весной 1998 года я сподобился быть принятым в Тольяттинскую писательскую организацию. Довольно неожиданно, я и заявления-то никакого не подавал, просто зашел случайно узнать, как идут дела с изданием моего второго сборника - и попал на собрание местных писателей, где как раз шел.прием новых членов. И Станислав Александрович Пономарев, известный тольяттинский романист, ныне покойный (царствие ему небесное) предлагает принять меня. Все соглашаются - да, знаем, талантливый парень, давайте голосовать... Единогласно. Что греха таить, - конечно, лестно. Прямо-таки раздуваюсь от гордой радости; экий я, оказывается, признанный и уважаемый... И в момент моего душевного триумфа раздается вежливый голос некоего невзрачного лысого старичка:

У меня вопрос... Это не вы ли года три назад опубликовали в газете "Тольятти сегодня" рассказ про ассенизатора?

Да, я, - скромно отвечаю, а внутри радость еще больше - надо же, трехгодичной давности публикацию помнят!

Так вот, это отвратительный рассказ. Крайне поганый. ...Сравнения с холодным душем тут мало - скорее, ощущение сбитого оргазма. Редкостный облом. Хотя за тридцать-то с хвостом лет пора бы и привыкнуть...

* * *
Есть в типовых коммерческих договорах такая графа "форс-мажор", где перечисляются события, при которых стороны не могут нести ответственность за невыполнение своих обязательств. К таковым обстоятельствам относятся стихийные бедствия, войны, эпидемии и прочие глобальные беды. А после правительственных заявлений 17 августа 1998 года И разразившегося вслед за этим грандиозного обвала российского рубля и экономики в целом, чудом вы¬жившие коммерческие предприятия стали добавлять в графу "форс-мажор" вслед за извержением вулкана, наводнением, чумой и т.д. новую строчку: "...и непредсказуемые решения российского правительства." Это не прикол - я сам видел несколько таких договоров. До какой же низости надо дойти, до какой степени потерять уважение народа, чтоб деятельность властей страна расценивала как стихийное бедствие...

* * *
Неправда, что человек к старости мудреет. Мудреют лишь те немногие, кто и в юном возрасте отличался живостью мысли, да прочими нетривиальными умственными способностями. Таким прожитые года приносят единственное, чего не хватает для мудрости - опыт. Остальных, то есть подавляющее большинство, никакой опыт умнее не сделает. Обычные люди с возрастом, наоборот, глупеют чем дальше, тем сильнее. И это логично: поскольку стареющее тело приносит все меньше жизненных удовольствий, но доставляет все больше неприятностей, человек с какого-то момента перестает воспринимать мир положительно. А спустя годы теряет способность воспринимать окружающее хотя бы адекватно. Остается только мир внутренний, но если в этом самом мире и в лучшие годы было хоть шаром покати - с чего ж тут мудреть...

Чтоб не было так горько, существует множество способов, убедить себя в обратном. Одним легче ненавидеть все и вся, расценивая более молодых окружающих как вырожденцев и недоумков, другим - Считать себя несчастной жертвой "жестокого и трудного времени", третьи лет в шестьдесят впервые посетят храм Божий, прочтут пару страниц из Библии - и получают уверенность, что постигли мудрость Вселенной... Да ведь и само утверждение, что к старости мудреют - тоже сказочка утешительная.

Самоутешительная, точнее. А на деле-го просто все и сурово: не наелся - не налижешься.

Вот ведь как противно свет устроен, если без иллюзий.

* * *
...Рассказываю со слов работника нашей редакции, с которым история нижеописанная приключилась.

В общем, пошел человек поутру в гараж за машиной. А жена его попросила заедь, дескать, за мной, подвезешь на работу. Договорились, что будет она его ждать у остановки. Вот забрал он, значит, машину, едет себе и неотступно думает, что не забыть бы за женой заехать. И так на этой мысли сосредоточился, что в реальность включился уже где-то на полпути в Старый город - а жена-го, надо сказать, ждет в Автограде. Спохватился он, конечно, развернулся и, проклиная себя всячески, несется обратно за супругой. Супруга уже с полчаса в недоумении мается на остановке, имея при себе здоровенную бочко-бутыль из-под "Молодецкой" - куда-то ее надо было переправить.

Наш герой молча, чтоб не провоцировать изложение обиды, подруливает задней дверью к жене, сам не оборачивается. Дверца задняя открывается, слышен скрип сидения, потом захлоп двери. Он и поехал. А тут еще по радио передают что-то интересное и наш герой мучается мыслью - успеть бы дослушать, пока не начались упреки. Дослушал. Потом уже пытается выйти на кон¬такт с женой:

- Дорогая, ты на меня не очень обиделась?

А в ответ - тишина... Он оборачивается - и обмирает. Сзади лежит лишь чертова бочко-бутыль, а жены нет и в помине!

Шок, по словам рассказчика, был у него стопроцентный - как только не врезался, машина-то ведь ехала вовсю... Неужто выпала супруга? Да так не¬слышно?!

Помчался назад - и с облегчением узрел свою половину, понуро бредущую от той самой остановки пешком... Бедная женщина уже даже и не злилась, только тихо удивлялась. Она, оказывается, открыв дверцу заднюю, забросила гуда тару - и только хотела сесть к мужу на переднее сидение, как он взял и молча уехал. Может, обиделся на что-нибудь?

Взаимные объяснения опустим. Бывают же кроткие жены на свете...

* * *
Упрекать журналистов за что-либо будут везде и всегда - такова издержка профессии, неизбежная, как наличие дураков в обществе. Но иногда требования "корректности" превосходят все мыслимые нормы идиотизма. Маленький пример - на днях некая труженица общественных связей из ДЖКХ (кто не знает этой звучной аббревиатурой прозывается департамент жилищно-коммунального хозяйства мэрии г. Тольятти) высказала журналисту "Презента" такую претензию:

- Как можно писать в серьезном материале - "...светлые головы из ДЖКХ?! Это некорректно!

- А как корректно? - поразился обалдевший журналер.

- Ну... Надо было написать - "специалисты"!

...Действительно, нашел где светлые головы искать - среди специалистов коммунхоза. Написал бы честно - тупые чиновные рыла. Было б хоть о чем разговаривать.

* * *
Две профессии в современном мире, представителей которых на дух не выношу - вахтеры и секретутки. Секретарями последних назвать рука не поднимается - секретарь все-таки нечто большее, чем сучонка с накрашенным фэйсом, которая основной внешней обязанностью своей мнит недопущение к шефу кого бы то.ни было. Увы, большинство друзей и знакомых моих, с которыми в свое время с песнями пили паршивый вайн по подъездам и дразнили злобно-глупых блюстителей порядка, теперь, войдя в возраст и положение, обзавелись подобными существами. И дозвониться до них без предварительного слащаво-высокомерного вопроса "как вас представить?" уже невозможно. Не оттого ли и друзей после тридцати пяти становится у человека все меньше...

Пример откровенного секретутского идиотизма. Звоню приятелю - не скажу кому, его вина лишь в том, что держит у себя дуру, которой в колхозе коров бы доить, да животных жалко, и лоботомию сделать некому. Звоню. Во избежание вопросов сразу унизительно объясняюсь охрененно важному работнику начальственного телефона:

- Здравствуйте. Главный редактор газеты "Презент" Константин Присяжнюк. Могу ли услышать такого-то?

Ответ (прочтите сперва еще раз предыдущую фразу):

- Как вас представить?

Безотносительно к вышеупомянутой идиотке, сам вопрос бесит до умопомрачения. Особенно когда услышишь его раз в двадцатый за день. Черт его знает, в каких таких Смольных обучают тольяттинских секретуток, чтоб фразу заворачивать именно таким образом. Теперь уже, по истечении долгих лет возмущения, отвечаю кротко, без мата:

Сударыня, вы меня извините, ради Бога, но такой постановкой вопроса вы опускаете себя на уровень лакея при дворе как минимум герцога. Между тем шеф ваш герцогом точно не является, посему будьте добры - спрашивайте впредь по-русски. Например - кто звонит? Впрочем, если вы настаиваете именно на титуле, то записывайте: самозваный гетман Украины в эмиграции, величайший писатель Тольятти и окрестностей, истребитель секретарш и гроза холуев, светоч пропаганды естественной простоты нравов пан Присяжнюк-Задунайс-кий. Ничего не упустили?

Рекомендую. Конечно, есть издержки метода - особо тупые обижаются. Зато семьдесят пять процентов приемных дам в дальнейшем по голосу вас будут распознавать мгновенно. А может, и другим отвечать станут по-человечески. Увы, этот контингент реагирует только на шок...

* * *
Однажды летом, когда я с семьей ездил в Киев, мой пятилетний сын выдал афоризм. Ничуть не задумываясь, естественно, как это могут только дети, он заявил: "Отпуск - это счастье!" Конечно, сперва мы просто улыбнулись детскому лепету - и лишь позже до меня дошла глубина и точность сказанного. Господи, откуда малышу, не ведающему никаких обязанностей тяжелее детсада, знать это?! А вот откуда.

Дело вовсе не в степени тяжести работы. Монотонность и однообразие рабочих дней (и не менее рабочих выходных), заведенный навсегда ритм, за рамки которого выйти чрезвычайно трудно, не теряя ничего - вот что создает главное впечатление от жизни, которую ведем мы, взрослые. И все мы тоскуем от такой жизни. Бодрый психолог возразит, что это не так - вы, батенька, просто не умеете отдыхать! Но на самом деле все именно так, и разница лишь в том, что кто-то удачно скрывает свою тоску, а кому-то тяжело даже пытаться сделать это. Мы придумываем себе развлечения и увлечения, от театров и спорта до банальной пьянки - но с годами все больше понимаем, что на самом деле вовсе не нужны нам эти воскресные походы в лес или праздничные приемы гостей. Это обман себя, попытка создать себе интерес там, где заведомо неинтересно. Так зоосадовский медведь часами может ковырять свою конуру, чтобы забыть о решетке, отделяющей его от мира...

Нам необходима свобода во всех смыслах этого слова. Взрослый, разумный человек понимает, что постоянная свобода недостижима - но ребенку, еще не попавшему в замкнутый круг обязанностей, ясно видна тоска в глазах родителей, когда они пытаются воссоздать свою видимость свободы. И совсем другое - когда они, родители, получают наконец свой законный месяц свободы настоящей!

На самом деле мы действительно живем две жизни. Одна - нудная необходимость, одинаковые дни, стандартно хлопотные праздники и вечная нехватка всего, от денег до времени. Вторая жизнь - маленькая, яркая, искрометный калейдоскоп впечатлений и чувств. Это не просто смена обстановки - это смена всего поведения, мироощущения, отношений в семье. Отпуск - это счастье...

Я где-то читал, что ожидание отпуска, "отбывание срока" от одного отпуска до другого - первый признак психотика. Есть такой гнусноватый термин для обозначения еще не сумасшедшего, но уже начинающего двигаться по фазе нервных заболеваний.

Возможно, это так и есть, только вот ни разу не довелось мне еще встретить нормального, серьезного, занятого делом (и хорошо его де¬лающего!) человека, который об отпуске не мечтал бы. Отсюда и подумайте, в какую клетку мы загнали сами себя, построив именно такое общество, такую цивилизацию.

И еще одно: в среднем счастья нашего, то есть отпуска, за рабочую нашу жизнь получится примерно тридцать месяцев. Два с половиной года - на все, и так недолгое, время существования, отведенное нам природой. Обидно, в самом деле.

* * *
Недавно забавную, на мой взгляд, сценку пришлось наблюдать в бывшем тольяттинском Доме книги. Книготорговля там примерно на пятой части былой территории и сейчас еще теплится, вот в книжном-то отделе я и был свидетелем нижеописанному.

В общем, довольно великовозрастный мальчик спрашивает какое-то издание у одной из продавщиц. Та некоторое время прилежно шарит по полкам, потом, не найдя искомого, обращается к другой работнице прилавка:

- У нас продается такая книга - "Попрощайтесь со здоровьем"?

- А разве есть такая?! - поражается коллега.

- Мама сказала купить... - мрачно мычит книголюб.

- Это что - может, юмористика? Или боевик какой-то? - с надеждой спраши¬вает продавщица (действительно, после многочисленных "Ментов поганых" или "Соплей Бешеного" подобному названию в современной беллетристике не удивишься).

- Не... Это справочник.

- Что ж это за справочник такой? Про что?!

- Не знаю. Мама сказала купить. И тут одну из продавщиц осеняет:

- Подожди-ка, а может, это - "Попрощайтесь с болезнями"?!

- Ага... - соглашается умный мальчик, не меняясь в лице. - Я ж говорю, че-то там про здоровье...

Всеобщее облегчение и смех в зале. А в самом деле, круто - справочник "Попрощайтесь со здоровьем". Из серии "Мои последние книжки"...

- - - - -

Константин Присяжнюк - член Союза Российских писателей, автор двух книг прозы и поэзии, редактор городской газеты "Презент".

* * *
И я забыла, сколько я жила.
Перо бессильно падает в бумагу,
Бумага мокнет, впитывая влагу,
И голова клонится, тяжела.

Текут, текут зеленые чернила -
Как будто воды медленные Нила,
Иль нет - нет, это музыка, легка,
Как будто бы над Нилом облака,
Которая... которую... любила...

Качает новых звуков колыбель,
Иль угасает, набежав на мель,
Последних поцелуев след в волне
Лелеет лепестки... Нет. Не вполне -

Подводит память. Гаснет луч в окне.
Он только что пылал пожаром Рима,
От смерти жизнь была неотделима,
А что же ныне? Кто расскажет мне?

* * *
На дольний мир глядел старик
Бесцветным взглядом дальнозорким,
А мир, един и многолик,
Воспоминаний морем горьким

Пред ним лежал. И все не так,
Как было все на самом деле:
Блистает золотом пятак,
Минуты длятся, как недели,

Но только в синей глубине
Они уже навек застряли.
И он смотрел на них извне,
И рядом молча Парки пряли.

Скупая Вечность на слова.
Судьба свой труд вершит, зевая.
Молчит и плоть - она мертва.
И бьется в ней душа живая.

* * *
И снова - похищение Европы:
Давно известный наперед маршрут.
Изучены и ненавистны тропы,
Опутавшие мир и там и тут.

И снова - небо, восковые крылья,
И пасть пучины, и удар весла,
И пилигрима плащ, покрытый пылью
В дороге всей земли - добра и зла.

Пожар любви за синими морями,
И ночь над ним, и звезды над рекой.
И гром почтовой тройки меж мирами,
И песня: "Со святыми упокой..."

* * *
Жизнь свершена, и мы стоим у края.
Пустынен берег ада или рая.
Вот так стоять нам - вечность.
И смотреть, Как бродит в чаше молодая смерть.

Следить ее движенья круговые,
Как пьют, того не ведая, живые,
Что эта влага - как рубин чиста, -
Навек им запечатает уста.

Что истечет бессмертное мгновенье
Быстрее, чем умолкнет песнопенье,
Чьи первые аккорды были эхом,
Надгробным плачем и загробным смехом...

ЖИВЫМ И МЕРТВЫМ

Мы безотчетно тянемся друг к другу,
И направленье сердцем узнаем,
Как будто вереницей птицы - к югу,
Покинув охладевший водоем.

Как лунный луч летит в проем оконный,
Подернувшийся ледяным стеклом,
И разбиваясь, каждый метр погонный
Свой превращает в драгоценный лом, -

Так пальцы наших рук встречают холод
Поверхности, которой Бог живых
Нас разделил, и сердце, словно молот
Стучит, как искру высекая стих.

И сквозь холодной вечности стекло
Мы ощущаем рук других тепло.

* * *

Жизнь свершена, и мы стоим у края.
Пустынен берег ада или рая.
Вот так стоять нам - вечность. И смотреть,
Как бродит в чаше молодая смерть.

Следить ее движенья круговые,
Как пьют, того не ведая, живые,
Что эта влага - как рубин чиста, -
Навек им запечатает уста.

Что истечет бессмертное мгновенье
Быстрее, чем умолкнет песнопенье,
Чьи первые аккорды были эхом,
Надгробным плачем и загробным смехом...

* * *

Бывает, время ускоряет шаг,
На виражах секунды сходят с круга,
Минуты на последних рубежах
Насмерть стоят, цепляясь друг за друга.

Последние и первые звонки
Срываются апрельскою капелью,
Посмертные и майские венки
Висят, переплетаясь, над купелью:

Крестины или проводы во тьму?
Круг жизни превращается в воронку -
Не разобрать. И, право, ни к чему.
И никуда. Но ясно, что вдогонку.

- - - - -

Елена Карева - автор поэтического иллюстрированного альбома "Оранжерейные цветы".

Глава 10

Накануне Нового 99 года собрались, стали обсуждать вместе, как будут встречать, кому что принести. Видя, что договориться всем не удастся, подводя итог долгим спорам, Миша предложил:

— Короче, каждый чтоб по пузырю принес и закусить себе, — взглянув на Люду, больше других упрямившуюся, спросил: — Да, Анатольевна? Как насчет по пузырю в рыльце?
— Многовато, Миш.
— Самый раз! Меньше — я марать губы не стану.
— А как пронесешь?
— Как все носят.
— Завтра на проходной повальный шмон будет, всех подряд цеплять будут, — счищая со спецовки наросты герметика, возразил Сергей.
— Придумай что-нибудь! Ты праздновать хочешь или нет? На заводе сейчас, знаешь, какая мода? В пакетах полиэтиленовых таскать. Утюгом запаиваешь его.

Зина завозилась на скамье, вздохнула:

— Может, хоть денюжки дадут?
— Подставляй карман шире.
— Все-таки перед праздником.
— Им самим тоже надо на что-то праздновать.
— Не убивай надежду, Сереж.
— Она убитая давно.
— Нет, она еще теплится.
— Теплится? — он глазами указал на чайник. — Ну, полей ее водичкой. Чтоб не теплилась.

В кассе раньше, особенно под праздники, частенько дверь выносили. Раньше деревянная была. Как набьются туда, столпятся перед окошком, навалятся все вместе. Дверь из косяка вылетела, кассиршу чуть не придавило. Из-за этого железную поставили. А теперь еще бухгалтерша новая появилась. То все молоденькая была, а эта — прожженная бабенка. Теперь если какой шум, она сразу окошко закрывает и сидит. Ей все равно. Стучи, не стучи. Не откроет, не станет выдавать и все. Так что сейчас стоят спокойно, не толкаются и шепотом разговаривают.

— Они хотя бы норму уменьшили завтра в честь праздника.
— Они наоборот увеличат.
— Точно. Они думают, если мало дать, мы тут напоремся, как свиньи.
— Пускай большую дают. Мы и так будем, как свиньи.
— Мы от главного отвлеклись. Что мы про завтра решили?
— А может просто деньги с каждого собрать и..?
— Ага, соберешь тут! — Люда не пожалела желчи, не дав договорить. — На чай и то не можем собрать со всех.
— Да, да, кстати... —вспомнила Зина, вынула из кармана деньги, завернутые в список, положила на стол; — Вот, забирайте, кто сдавал. Раз все не хотят сдавать, значит, каждый будет носить себе сам.
— Вот именно! Сколько можно? — возмутилась Люда. — У нас есть такие товарищи, которые давно не сдавали. Зарплату все одинаково получаем. Чай тоже все пьют. Лень, что ты дыбишься? Ты в том числе.
 
Деньги долго лежали на столе, никто их не брал. Потом один кто-то взял, другой, и потянулись руки остальных. Почти все разобрали. Зина, видевшая кто брал, сказала:

— Жень, забирай. Твое осталось.
— Мне не надо.
— Как это не надо?
— Теть Зин, вам нужны деньги? Берите.
— Зачем я чужие буду брать?
— Возьмите, купите чай. Будем пить на сколько хватит. Я вообще предлагаю без списка. У кого совесть есть, тот и так сдаст. А зачем это нужно — каждый раз из-за этой мелочи кипиш поднимать? Мне не жалко, я могу и больше дать.
— Ну, это ты такой, а другие...
— Это их дело.
— Тогда совсем никто сдавать не будет, — фыркнула Люда. Все разошлись, деньги так и остались на столе.

В конце смены Витя убрал все со стола, вытер, крикнул уходившему домой Жене:

— Жень, деньги забери свои!

Тот ушел, не оборачиваясь. Витя огляделся, убедился, что все в порядке, погасил свет, тоже ушел.

Вернулась Зина, взяв деньги, сунула в карман. Сев за стол, достала бумагу и ручку. И завела новый список, записав две фамилии — свою и Жени.

***

Шебутной выдался денек, все сразу не заладилось. Работать поздно начали. Время уже много, давно пора вдоль потока все контейнеры перед столами расставить, а Раиса на погрузчике только что приехала. Михалыч ругается, а она, покраснев, кричит ему:

— Я шину ездила менять! У меня из колеса грыжа вылезла! Мужики тоже рассержены, ворчат:
— Это во сколько мы закончим из-за нее?
— Толик ездиет и — ничего. А эта...
— Я не знаю, как Толик, а я боюсь так ездить, — огрызалась Раиса, нервная от сыпавшихся со всех сторон упреков.

Наблюдая за продолжающейся ее перебранкой с мастером, мужики закурили:

— Ей не колесо, ей голову надо менять срочно.

Леня не выдержал, рявкнул:

— Давай, давай. Рая, не п..! Расставляй быстрее!

Рая, крутанув руль, развернулась почти на месте и вылетела из цеха, пронеслась рядом с мужиками, чуть ли не по ногам. Вида никто не подал, но все испугались. Произошло так быстро, никто бы и отскочить не успел, а погрузчик промчался у носков ботинок.
Когда Рая снова приехала, Леня ей крикнул:

— Иди в зеркало погляди на себя! У тебя глаза, как у китайца во время пыльной бури.

У Раи глаза и так узкие, а тем более, когда она без очков, вдалеке не видит, начинает щуриться.

— На себя погляди!
— Я на себя глядел!
— Ей противно на себя в зеркало глядеть.
— Поймать ее где-нибудь в темном месте... Чтоб у нее глаза немного расширились от страха.

Мужики пьянствовать начали сразу. Уходили в раздевалку, хлопали по одной, по две рюмашки и опять работали. В потоке постоят и опять собираются:

— Пошли что ли?
— Куда?
— В раздевалку.
— Зачем?
— Раздеться!.. Потом — опять одеться!

Ото всех разит водкой, все такие деловые стали, шустрят чего-то, уже и не скрываются. Уходят не тайком, а как будто так и должно быть. Побросали все, убежали, возвращаются шумно, галдят, нехотя вставая по своим местам. В потоке глядишь — один бросил работать, обнял соседа, рассказывает что-то. Мастер, бригадир, контролеры делают вид. что не замечают.

В перерыв женщины праздничный ужин приготовили. Застелили стол, расставили банки с соленостями, тарелки с нарезанным хлебом, салом, вареной картошкой, салатом. Мужики сидят, переглядываются, а выпить нечего. Молчат, а мысли у всех одинаковые, об одном и том же. Все, что им надо — поскорее в гостиницу, догоняться. Женщины пытаются поздравлять, желают чего-то. Вчера вроде договорились до того, что мужики несут выпивку, женщины — закуску. Мужики принесли, но стола не дождались, сами все выпили. Женщины поняли и обиделись, шепчутся между собой о том, что если бы они знали, что так будет, они бы сами себе при несли. Как всегда, на мужиков зря понадеялись. Разойдясь к родне, к знакомым в другие бригады, женщины там поддали кто где, и к концу смены тоже уже пьяненькие, повеселели.

Глядя в одну точку. Женя сидел, положив ногу на ногу, переплел их ссутулился; услышав, что все хотят быстрее закончить и отпроситься по раньше, сказал:

— Я, когда пьяный, еще быстрее работаю. Ни о чем больше не думаешь, полностью в работу уходишь, как робот.

Встали в поток, начали работать, а Женя не успевает. Берет гайковерт, стоит и смотрит на печку, вспоминая, что должен делать. В руках ничто не держится, все роняет. Его завалили. После него в потоке Игорь стоит, сде¬лает его печку и ждет, когда Женя передаст следующую. Михалыч пришел, встал и смотрит, стиснул зубы. Игорь стал было помогать Жене, чтоб он не светился перед мастером, но он неожиданно сказал:

— Не надо.

Игорь не понял, перестал. Когда Михалыч ушел, Женя повернулся, спросил хмуро:

— Это ты перед мастером выделываешься? Хочешь заложить меня, что я напился и медленно работаю?

Игорь никак не ожидал, что все может так обернуться.

— Перед мастером, да? — допытывался Женя
— Что мне тебя закладывать? По тебе и так видно!
— Никому не видно, одному тебе видно.
 
Выполнив норму, все сразу без разговоров пошли переодеваться, хотя до окончания смены времени еще оставалось достаточно. Там, в раздевалке. Женя снова развыступался.

 —Пацаны, посмотрите, у меня наклейка.., ну — этикетка... па свитере спереди или сзади?.. А, вот она, вижу, — он стал переодевать неправильно одетый свитер. — Мне сейчас к матери надо сгонять. Я быстро, подождите теня. Как я выгляжу? Нормально?

— Красавец, — усмехнулся Сергей

— Иди ты..! Я тебя спрашиваю: "Нормально?" А ты — мне: "Красавец!" Что я тебе — телка, что ли?! Я спросил только потому, что мне к матери сейчас надо идти.

— Ну, иди! Чего разорался-то?

Как однажды напились. Не хватило, надо добавить. Поймали какого-то мужика, отлупили, кольцо с него обручальное сняли, в комок сдали за литр водки, А потом частенько, смеясь, напевали:

— «Обручальное кольцо — не простое украшение». Это еще и целая литровина.

Позже все одетые вышли в цех, сели и стали посылать Витю:

— Вить! Иди, скажи Михалычу, чтоб пропуска дал.

Он походил туда-сюда, прибрался на столах, постоял с контролерами, тянул время, потом все-таки пошел спрашивать.
Раиса приехала, — она уже почти все вывезла на склад, осталось не¬сколько контейнеров, — спросила:

— Сергей, это убирать?
— Кому — Сергей, а кому — Сергей Николаич.
— Убирать или нет?! — нетерпеливо воскликнула Рая, весь день вся на нервах.
— А я откуда знаю? У Витьки надо спрашивать,
— А что вы тут вообще знаете? Ничего без Витьки сделать не можете! Не посерет никто без Витьки!

Показался Витя, но не подходит, мелькает между сетками:
— Вить, что с пропусками?
— Я сказал ему. Не знаю, не дает пока. Зевнув, поудобнее усаживаясь, Саша сказал:
— Думаете, он ходил — спрашивал? Это когда ему надо, он бегает. А так подойти лишний раз у Михалыча спросить что-нибудь...
— Пошли сами спросим?

В этот момент без всякой причины Леня истерично захохотал, многие даже вздрогнули, изумленно переглянулись.

— Лень, че, дурак совсем?! Лечиться надо.
— Напился, хотя бы веди себя прилично.

Пропусков уже не ждали, решили, что придется сидеть до конца смены, погрустнели, а тут Витя их принес. Сразу расхватали, вскочили. С про¬ходной бегом в гостиницу. Там — битком набито, народ с других бригад, цехов. В холле — гул, разноголосица, то и дело дверь хлопает. Накурено, намусорено. Пустыми бутылками заставлен пол, полными — столы, подо¬конники. Палыч гордо вопил, тыча вверх пальцем, встречал всех словами:

— Кто тропинку протоптал в гостиницу, знаете?
.(Весь день — снегопад, сугробы навалило, а в гостиницу прямиком утоптанная дорожка).
 
Выдержав паузу, он торжественно провозглашает:

— Палыч!.. Если бы не я...

Его поддерживают, не давая упасть, но он, поникший, медленно спол¬зает по стене.

— Оставь, пусть. Потом подберем.
— Там, кто у окна, поглядывайте! А то наши автобусы сейчас без нас уедут.
— Мой не уедет, — уверен Женя. — Мать без меня не даст уехать. Вы ее знаете. Она на крайняк водилу из автобуса выкинет. Я ей сказал, что здесь буду, чтоб они подождали, если — что...

Расстегивая замок-молнию на куртке. Слава смеется:

— Пора такой порядок автобусникам: пока мы тут — пусть сидят там у себя, ждут. Но только чтоб движки заведенные, разогретые, чтоб гото¬вые были в любой момент сорваться. Как только мы вышли, значит — все, можно выезжать.

Лене, как бывшему офицеру, идея пришлась по душе:

— Надо, как в армии, дисциплину. Три зеленых свистка и — по машинам.
(Он после военного училища отслужил три года в Читинской области. Сама служба ему очень нравилась, но последний год там денег вообще не платили. Теперь у него, как выпьет, возникает ностальгия по службе. Его коронка по пьяни — неожиданно для всех отработанным командирским голосом зычно крикнуть что-нибудь типа:

— Подъем, суки!

В гостиницу пошли не все, а из тех, кто пошел, не все остались. Бригада постепенно распалась. Купив в гостинице водку, некоторые пошли на заводскую проходную, намереваясь уехать не на своих, а на заводских автобусах, которые должны были пойти пораньше.
Когда подошли к остановке, кромешная тьма отдаленно гудела надвигающейся с завода идущей со второй смены массой людей. Поставив бутылки, Саша достал пакет с предусмотрительно собранной с общего стола закуской. Пили из горла, говорили наперебой:

— Перед женщинами неудобно. Они со своей стороны все сделали.
— Это Леня, как всегда...
— А он сам-то приносил? По-моему, не приносил...
— Нет, у него сегодня была. Я видел, он доставал.
— Сегодня! Разве что сегодня.
— Да, он — такой, любит на дурачка.
— Надо было разделить все сразу. Это — сейчас, а это — к столу.
— Я сам не люблю на халяву.
— И я. Я, между прочим, замечаю, что мы с тобой во многом похожи. Ты иногда говоришь: "Я вот то-то не люблю". И я себя ловлю на том, что тоже это не люблю.
— Эй, ты что — все решил сожрать? Нам оставь.
— Вот, гляди, он жрет много, да? А не толстеет. Куда все девается?
— У него все в х... идет
— Да? Ох, его бабы любят, наверно?
— Как я в ДКиТ в прошлом году был на Новый год. Там все начальство с завода собралось. Сначала все цивильно, пока не напились, ползком выходили оттуда. И там под лестницей двое одну драли. А она — в сосиську, ниче не соображает.
— Ладно?
— Серьезно. Я сам видел!
— А ты, когда на заводе работал, в подвалы не спускался ни разу? Вот где разврат полнейший.
— Я знаю, сам ходил туда.
— А я с 17 цеха с одной женатой целый год почти. Сейчас друг на друга не глядим.

С проходной лавой попер народ. Гогот, мат, крики, визги. В обнимку, вместе падают. Сотни людей, пьяные в умат. Чуть отошел от своих, сразу потерялся. Выскакивают на дорогу, голосуют. Одна упала и лежит на про¬езжей части, сама подняться не может, просит своих:

— Поднимите меня!

Кое-как села, вокруг хохочут, снежки в нее кидают. Она всхлипывает, отряхивается. Увидев, что она всерьез готова заплакать, подошли и подняли. Рядом несколько женшин стоят, решают, как им бьгть. Одна дергает за рукав другую, отвернувшуюся от нее и спорившую с остальными:

— Валь, Валь, послушай меня, пожалуйста!
— Чего тебе? — та все-таки повернулась.
— Выслушать меня сбудьте любезны!
— Слушаю.
— Галка правильно говорит. Надо оставить.
— Зачем?! Ты мне объясни — зачем?! Если мы сейчас приедем, у нас и так там все будет.
— Зачем, зачем! Муж у жены тоже спрашивал: "Слышь, зачем, мол, у тебя презервативы в кармане?" Она: "Да — так, на всякий случай"... Случаи-то, сама знаешь, всякие бывают.

Парни встали кружком. У каждого в руке на уровне груди бутылка пива. Особенно вьделялся один — стоял деревянно, неестественно выпрямившись, и выл:

— Не бьла б я прачкой,

Я бы не стирала...

Ох! Четыре татарина,

Четыре татарина.

Четыре татарина,

И один армян!

Кто-то громче всех орет, скандалит, а домой придет, получит "наго¬няй" и быстренько спать ляжет. А кто-то на работе самый приятный чело¬век, всегда поможет, ни в чем не откажет, а дома всех измучил, и сейчас придет и всю ночь будет нервы трепать.

Глава 11

Праздники мелькнули месивом событий. В разгуле попутал дни и ночи. Что дома, что в гостях — гомон, накрытые столы, раскрасневшиеся лица. Где был и что делал — все вьлиняло.

Утром, разбуженный, оторвался от деревянного лежака. В трусах, еще не проспавшийся, но уже понял, где находится. С полки из одной из ячеек вынули его одежду. Игорь поймал обеими руками брошенный ему шмат одежды, перепутанной, просто ком. Положив на лежак, стал разбирать. Все мятое, сырое, противно одевать.
Приковыляла уборщица с ведром и шваброй, увидев на полу майку, прошамкала:

— А это что?
— Это не мое, — бормотнул Игорь, застегиваясь.
— А чье?
— Не знаю, не мое.
— Бери с собой, мне оно тоже не нужно.

Игорь надеялся, что, как она отвернется, запинет под лежак, но та смотрит въедливо, ждет, пока он поднимет.

— Бери, бери! Чего ты на меня зенки свои вылупил?

Из коридора на шум заглянул мент, молча вопросительно уставился на Игоря. Наклонившись, Игорь взял, повертел в руках, с удивлением обнаружил, что это его майка. Только выглядела она, как тряпка. Сунув за пазуху, протолкнул в рукав. Старшина с пухлыми шелушащимися щеками, встав в дверях, поманил Игоря:

— Эй, боец! На выход.

Показал, куда идти, пошел следом. Сделав несколько шагов, Игорь остановился. Тот в спину подталкивает, Игорь слегка упирается, но так, чтоб мент не подумал, что он сопротивляется, обернулся на ходу, стал говорить уже приготовленное, обдуманное за то время, пока одевался:

— Можно я сейчас позвоню? За мной приедут, заплатят все, что надо.
— Куда ты звонить собрался? На тебя уже дело в нарсуд передали. Хоть помнишь, что тебя вчера в наручниках привезли?

Сказал, как по голове ударил. Игорь пошел сразу покорно, словно при¬шибленный, пытаясь припомнить, что же он вчера натворил, не спросил даже, куда ведут, зачем. Вывели на улицу, посадили в машину, там уже сидит парочка таких же ошарашенных и растрепанных, ничего не пони¬мающих. Пока ехали, вспомнил, как вчера двое подхватили его, дернули из сугроба и, как паука в банку, пихнули в салон, клокотавший пьяным полу¬бредом, начиненный, казалось, одними локтями и коленками. На полу ва-лялся один, не мог пошевелиться, только беспомощно лупил глазами. Все наступали на него. Привезли в РОВД, всех троих быстренько раскидали по кабинетам.

Присев на стул, Игорь смотрел на составлявшего протокол следовате¬ля. У того пробор неровный, и как расчесывался, так в обе стороны легли крупья перхоти. На подоконнике чуть слышно бубнил трехпрограммный радиоприемник. Записав все, оформив, пробежал глазами, проверил.

— Что — на подвиги вчера потянуло? — он взглянул на Игоря, заерзавшего на стуле, и прочитал вслух: — В нетрезвом состоянии нецензурно выражался, не подчинился сотрудникам милиции, хватался за форменную одежду, отказывался сесть в патрульную машину, — следователь снова ощупал Игоря взглядом. — Согласен? — откидываясь на спинку стула, отодвинул протокол на край стола. — Вон ручка, подписывай.

Игорь подошел к столу, склонился, выводя свою фамилию возле "галочки" в самом низу серого листа.
 
По коридору с обшарпанными степами прошли через две решетки, мент долго хрустел ключом в замке. Из дверей сортира, когда проходили мимо, дохнуло тошным невыветриваемым запахом. Даже шаг ускорил. Завернув, встал, попав в квадратный закуток. Из камер прильнули к решеткам желтые затравленные лица. Две камеры битком набиты мужиками, в третьей - женской — вольготно просторно сидят две. Игорь вошел, подож¬дал, пока глаза привыкнут к темноте. Света в камерах нет, только тот, что из коридора. Во всю длину - деревянный настил, узкий проход вдоль той стены, где дверь. Люди вповалку, груда тел. Кто лежит, кто сидит, поджав ноги. Одни калачиком свернулись, другие свободно развалились. Высмот¬рев, где еще осталось место, Игорь втиснулся, лег, подвинув кого-то.

Мента, закрывавшего решетку, со всех сторон спрашивали:

— Начальник, что там слышно?
— Судья скоро, что ли?
— Начальник, отпусти. По мелкому я. Похулиганил немножко. Отпусти, а?
— Как я тебя отпущу? Судья должен решать, что с тобой делать. Без судьи тебя никто не отпустит.

Душно невыносимо. В разных концах камеры не в такт храпят двое. Один — редко и густо тарахтит, второй — часто торопливо вызванивает. Обоих толкали, никакой реакции. В промежутках, когда храп их не набрал своей мощи, слышится разговор:

— А меня мой участковый, падла, забрал. Я в подъезд захожу...
— Вот, мрази поганые, уже в подъездах стали брать! — глухо вспенилась злоба.
—... он мне говорит: "Ты меня запомнишь". Конечно, я его запомню. 50 лет прожил, а его знать не знал.
— А в протоколе что написали?
— Нецензурно выражался, шаткая походка... Что-то такое, наподобие...
— Это они всем пишут. Я тоже шел домой спокойно. Подъезжает "бо¬бик", зовут: "Залазь!" Я им пытался объяснить: "Не ору, не пристаю ни к кому, домой иду". Ладно бы я там в лежку лежал...
— С ними бесполезно. Это волки те еще.
— Да у них план горит, вот они всех подряд и гребут.

Время идет час за часом. Заснуть бы, не получается. Все разговоры стихли. Но услышав шаги, скрежет замков, все сразу приподнимаются, прислоняются к решетке. Еще кого-то привели. Их так потихоньку и ведут по одному. Мент, заглянув в обе камеры, прикинул, где меньше народу, куда лучше загнать очередного.

— Килиманда, начальник!
— Когда судья?
— Тебе же сказано было — скоро.
— По закону не имеете права долго держать.
— Ты, законник, вот судья приедет, он тебе при мне без всяких законов, не глядя, что у тебя там записано, пятнадцать суток впаяет. Я тебе отвечаю, понял? Лучше сиди и не рыпайся.

Чья-то жалобная просьба:

— Начальник, поссать бы вывел.
— Подожди, скоро. 
— В коридор сейчас пассу, не могу больше.
— Терпи, обоссаться всегда успеешь. Что я вас каждого отдельно буду водить? Скоро всех выведу.

Из дальнего угла серьезный авторитетный бас:

— Не, братва, в самом деле. Хозяин сам знает, когда кормить, когда выводить. Зачем лишний раз переть на хозяина? Чуть попозже вместе все сходим.

Мент ушел, тяжело топая сапогами, и все снова улеглись, притихли. Но вскоре тот, который просился, вскочил и разошелся, став колотить решетку:

— Начальник, не могу больше! Выводи, начальник!

Орал долго, не прекращал. Всех разбудил. Никто его не поддержал, но и не мешали ему. Выжидали, чем кончится. Добьется своего, так все пойдут, а нет — так его одного накажут. Лишь один кто-то тихо, сочувственно обронил:

— Вот ведь волчара! По натуре, как будто не слышит.

Мент пришел, когда отчаялись уже его дождаться. Войдя, бодро крикнул:

— Оправляться! — раскрыл обе камеры с мужиками. Тот, что орал, бегом ринулся в туалет. За ним быстро выстроилась очередь. Те, кто несильно хотят, могут пойти после всех, прогуливаются по коридору. Хоть ноги размять, в камере не походишь. К Игорю на полусогнутых подскакал мужик — явно бичара, лицо и руки исклещены экземой, — спросил заговорщицки:

— А где Гена? Гену отпустили?
— Какой Гена? Не знаю никакого Гены.
— Ну вы же с ним вместе держались все время!

Игорь покачал головой, тот отошел разочарованно; потом долго косился на Игоря, думая, что он обманул его.

"Гена какой-то. Наверное, один из тех, с кем меня сюда привезли", — позже догадался Игорь.

Около женской камеры сосед Игоря, — тот, которого он потеснил, когда ложился, — присев на корточки, тихо разговаривал с одной, гладя ее руку. Она, кутаясь в шубу, поникла под обращенными на них пристальными взглядами. Игорь встал в очередь, там снова услышал уже знакомое:

— Я 50 лет участкового не знал, как он выглядит. А он мне говорит: "Ты меня, мол, запомнишь". Конечно, я его запомню, морда ментовская.

Он и дальше еще не раз это рассказывал. Время от времени то здесь, то там гнусавил его голос, твердя одно и то же.

В туалет как заходишь — лестница. Три высоких ступеньки, стульчак наверху. Поднялся туда, и стоять-то невозможно, приходится пригибаться, головой упираясь в потолок. Еле вскарабкался по осклизким ступень¬кам. Унитаз цветет и пахнет. Через него, считай, за несколько минут прогнали человек тридцать, никто почти не смывал за собой. Спускаешься к умывальнику, следующий уже торопливо взбирается, не дает спуститься. Игорь успел умыться и как раз мент пришел, начал подгонять, рассовывая обратно по камерам:

— Все, все, мужики. Давай обратно. Время было на оправку.

Загнав всех, открыл женскую. Две молоденьких прошли в туалет. Мент уходить не стал, ждал их в коридоре, поигрывая связкой ключей.

— Судья скоро?
— Скоро.
— Когда скоро? Он с утра должен быть, время уже сколько.
— Эй, килиманда! Ходи моя сторона, начальник!

Мент молча дождался, когда вернулись женщины, посторонился, про¬пуская их в распахнутую решетку, запер, ушел.

— Сейчас пока — обед, туда-сюда.
— Да, раньше двух теперь не придет.
— Спалить, что ли, весь этот курятник?
— Раньше надо было.
— А когда раньше? Здесь же всегда также мужики сидят. Пусто-то ни¬когда не бывает.
— Да, как Никита трезвяки пооткрывал, так с тех пор...
— Кто?
— Хрущ! При Сталине их не было.
— Ладно! Они всю дорогу...
— Что ты мне мозги паришь? Я-то точно знаю, Хрущ придумал. Они еще раньше "холодная комната" назывались. Там мужиков со шланга ле¬дяной водой поливали.
— Сейчас хоть кресло* отменили.
— Давно уже.
— Ладно, давно. Оно, как стояло у них в той дальней комнате, так и стоит до сих пор. Год назад, я точно знаю, мужиков сажали на него.

Игорь притворялся, что спит, чтоб не приставали с расспросами, и думал: "Вот он, русский народ, омерзительные скоты и больше нет ничего. Слабая, гнилая мы нация. Вырождаемся. Пьянством своим испоганили великую нашу чистоту славянскую. Топтать будут нас другие народы, как вчера того в машине. Так нам и надо. Сами виноваты".

Как же медленно тянулось время, маялся, не представляя, как это люди годами сидят. Мечтал лишь о том, чтоб поскорее вырваться отсюда. Сколь¬ко раз за эти часы он поклялся себе, что совсем пить бросит. Иногда мент приходил, зачитывал фамилии и тех, кого называл, уводил. Игорь каждый раз надеялся, что сейчас назовут его. Тот только рот откроет, а Игорь замирал: "Ну, сейчас, вот сейчас, мою назовет". Но — нет, уводил человек пять-шесть, реже приводил новых. То, что так долго не вызывали, пугало: "Значит, все-таки что-то серьезное, раз не могут так отпустить. Ох, лишь бы здесь не оставили. Лучше штраф любой заплатить".

Сначала у всех, кого приводили, спрашивали прикурить. Потом пере¬стали. Все качали головой, отвечая примерно одинаково:

— Отобрали. Я хотел в носки спрятать, не успел.

Один зашел с приговором на руках, встал, никак не осмелится пройти. Обычно все молча находили себе место и ложились. Этот, вздрогнув от грохота захлопнувшейся за ним решетки, сразу свою статью назвал. Все зашевелились, подняли головы:

— А это что? Какая?
— За грабеж.
— По старому это какая?

Сначала он добросовестно отвечал на вопросы, потом присмотрелся, — вокруг одна пьянь, плечи расправил, попинал кого-то, лег у стенки.

Привели следующего, прошел, сел, минут через пять тихо спросил крайнего к нему:

— Спичек нет?
— А что — сигареты есть?!

Все вскочили, окружив его. Он, раздавая папироски, громко зачастил:

— Они у меня тоже сначала отобрали. А потом главный мне три штучки вытащил, говорит: "На, угости там мужиков".
— Значит, теперь судьи уже не будет.
— Должен быть. Не оставят же они всех? Надо разгрузить маленько. К вечеру новые поступать начнут,
— Я мужика знаю. Он из вытрезвителя зимой в одних трусах убежал. Его даже догонять не стали.

Еще раз на оправку вывели. Снова Игорь видел, как у женской камеры сел парень, дал своей подруге заначенный малюсенький окурок, повернувшись, спросил:

— Мужики, а у кого спички были?

Чиркнул, по привычке пряча горящую спичку в кулак, как будто на улице, где ветер мог затушить ее, поднес девушке. Закурив, она тонкой струйкой выпустила дым, чуть разжав губы. Игорь в этот раз повнимательнее рассмотрел их обоих. Он — на всех, кроме нее, подозрительно, зверовато блестел черными зрачками, похожими на пуговицы, а на нее смотрел по-собачьи преданно, шептал что-то ласковое, путая русские сло¬ва со словами родного языка. Она устало отвела за уши пряди льняных волос, своих, а не осветленных, глядя мимо него большими зелеными глазами.
В четыре часа вечера дождались, судья приехал. Всех вывели, велели построиться в коридоре.

"А чему радуюсь-то? Еще не известно, что сейчас будет", —думал Игорь, от волнения не мог стоять на одном месте. По очереди прокатился слух, что оставлять будут только тех, у кого нет прописки.

Открыв дверь, мент громко, чтоб слышно было в конце длинного кори¬дора, назвал фамилию.

— Передайте там дальше. Не слышит, может.

Из хвоста очереди протискался мужичонка. Те, кто сразу у двери встали, думали первыми пойти, а получилось так, что пошли чуть ли не после¬дними. Та парочка как раз встала у двери. Она, хлопая ресницами, смотрелась в зеркальце. Разок с любопытством хлопнула и на Игоря.

— У тебя губнушки нет? — обратилась она к своей сокамернице.

— В сумочке осталась, отобрали.

Она собрала на затылке волосы в пучок, стянула резинкой, сказав:

— Хоть привести себя в порядок, а то выйдешь к нему. Как глянет, подумает — бичиха, и разбираться даже не станет.

Распахнулась дверь, и мент, глядя в конец коридора, крикнул:

— Гайнатулин!

А он прямо перед ним стоит, нерешительно шагнул вперед.

— Встань здесь, — впустив его, мент закрыл дверь.

Те, кого отпускают, уходят сразу, а те, кого оставляют, возвращаются обратно. Он вернулся, своей успел лишь сказать:

— Пять суток дали

В спину ему:

— Гайнатулина! — она, быстро оглядев себя, вошла.

Ее отпустили, и вскоре вызвали Игоря.

— Вольнов! — Игорь вошел. — Встань здесь, — мент указал на середину кабинета, закрывая дверь.

Судья сидит за столом, перебирает бумаги, читает. Подняв голову, взгля¬нул на Игоря поверх очков:

— Давай рассказывай.

А сам уже что-то писать принялся.

— Новый год праздновал, — сказал Игорь и замолчал, не зная, что еще рассказывать. Через некоторое время судья, перестав писать, снова посмотрел на Игоря:

— Ну — дальше что? — в голосе — нетерпение. Он привык, что его клиенты сами сразу же начинают просить, уговаривать, обещать, что больше не будут.
— Выпил лишнего, — снова коротко ответил Игорь.
— Праздновать сколько можно? Новый год прошел давно.

Дежурный рядом стоит безучастно, прислонясь к стене, рассматрива¬ет, вертит в руках складной перочинный нож, вынув лезвие, подушечкой пальца пробует остроту его.

— На работу когда тебе?
— Послезавтра.
— Послезавтра, значит? — переспросил судья, вслух подумал: — Это если тебя сегодня отпустить, ты сегодня и завтра опять напьешься. Да?
— Нет.

Судья, склонившись над бумагами, дописал еще что-то, назначил штраф, вырвал один из скрепленных листов. Протягивая Игорю копию протокола с оторванным, словно обгрызанным, уголком, сказал:

— На, держи! Это тебе на память.

Вернули все, даже деньги. Хотя мало. Но он не помнил, сколько у него было. Может, сам прогулял. Встав возле тумбочки, разложив все свое, вдел ремень в брюки, присев, стал зашнуровывать ботинки. Рядом Гайнатулина, заворачивая губнушку, чмокает губами. Причесалась, накрасилась. Роется в сумочке, ища что-то. Посмотрев на Игоря, заговорила с ним, как со старым знакомым:

— Продержали столько времени. Тут делов-то шесть секунд. Как будто раньше не могли отпустить, да?
— Судьи не было.
— Судья, наверное, сам отходил после вчерашнего. Улыбнувшись каким-то своим мыслям, она вздохнула:
— Нет, пора уже завязывать. Завтра последний день и на работу. Как скажу девкам, что в трезвяке была, все попадают.
— Вас обоих тоже с трезвяка сюда привезли?
— В смысле — с трезвяка? — удивилась она. — А это что — разве не вытрезвитель?
— Это отделение. Вытрезвитель в другом месте.
— Нет, нас сюда сразу.

Игорю показалось, что она нарочно медленно одевалась, могла бы давно уйти. Они вместе дошли до остановки, разговорились. Пока стояли мент подошел, который забирал их обоих, со смены домой шел. Он знал, что они раздельно принимались, видел, как они только что познакомились. Игорю становилось неловко при мысли о том, что он о них сейчас думает. Автобуса долго не было, и она предложила:

— Тебе далеко? Ты где живешь? Может, пешкарусом? Мне-то рядом здесь. Пошли, может, проводишь меня?

После этого никаких сомнений насчет нес не осталось. Пошли пешком, по пути она в гости к себе пригласила.

— Мы с пустыми руками пойдем? — спросил Игорь у магазина.
— Я не знаю. У тебя есть деньги?

В магазине, стоя у витрины, шепотом спросила:

— Может, чего-нибудь полегче возьмем?
— Чего?

Помедлив, она ответила:

— Водки.

Игорь рассмеялся, протягивая продавщице деньги. Вообще-то она хотела попросить его вина купить, но заметив, как он сморщился, обратила все в шутку.

Вышли на улицу, она взяла его под руку выше локтя, снизу вверх глядя на него, объясняла:

— А то коньяк надоел. Его пьешь, он то убивает сразу, то сидишь трезвая, как дура.
— Ты не сиди, как дура. Сиди, как умная.
— Нет, серьезно. Он как-то волнами кроет.
— Волнами? А тебе как надо? Чтоб как цунами, да? Выпила и — фьють... смьло. Очнулась уже утром.

Она уткнулась в его плечо. Слушая Игоря, смеялась всю дорогу, крепче прижималась к нему. Ремешок сумочки то и дело сползал с ее плеча, устав поправлять его, повесила сумочку через голову.

Возле своего дома, глядя на Игоря проясневшими от смеха глазами, сказала:

— Вот сейчас придем, я окорочка в духовке как заебеню!

Она, в самом деле, сразу взялась варганить что-то на кухне. Игорь прошел в комнату. Он ожидал, что будет хуже, думал, что они алкаши какие-нибудь. Дома одни голые стены. А оказалось прилично, только не прибрано. Взглянув на расправленную постель, неожиданно оробел, растерялся. Под скатавшейся простынею виднелся матрац, две подушки, смятое, сползшее на пол одеяло.

Где-то после третьей рюмки вся робость исчезла. Сидели за столом, она ему про работу свою рассказывала. Игорь молча слушал ее, прервав на полуслове, обнял, притянул к себе и поцеловал. В тот момент он еще думал, как она отреагирует на это, а она, забыв все, о чем говорила, закрыв глаза, сама уже целовала его, проталкивая свой язык ему в рот.

В постели, пристанывая, тихо приговаривала:

— Милый, хороший. Ты — хороший мой!

Казалось бы, что такого особенного? Просто слова. Но от них столько сил прибавляется.

— Признавайся, что еще хочешь? — спиной прислонившись к стене, оклеенной синеватыми обоями, она сидела, обхватив руками и прижав к животу подушку.
 
Игорь промолчал, у него язык не повернулся сразу "признаться", чего он хочет. "Признался" позже. Она, пересев к нему на ноги, сделала.

— Знаешь, я бы хотела с тобой серьезно поговорить, — сказала, когда он был уже сыт, пьян и полностью доволен. Но он не придал значения ее словам и уснул.

Среди ночи вылез из-под одеяла, осторожно убрал с себя ее руку, думал, что она спит. Она бесшумно подняла голову, следя, куда он пошел. Как только Игорь смыл воду, вышел из туалета, положила голову на подушку. Он заглянул на кухню воды попить. В раковине — гора посуды. На плите — противень с клейким куриным жиром. На столе тарелка с засохшими блинами как стояла, когда они пришли, так и стоит до сих пор. Тараканы при свете разбегаются.

Проснувшись утром, протрезвев, вспомнил о том, что она хотела серьезно поговорить, и испугался; "Может, она про болезнь какую-нибудь хотела сказать?"

— Ты о чем вчера хотела поговорить серьезно? — спросил Игорь, соби¬раясь уходить.
— Хотела договориться с тобой, когда еще встретимся, — сказала она, босая, накинула халат, провожая его.
— И когда? — он уже знал, что не придет. Она по его тону что-то заподозрила;
— А не врешь? Точно придешь?
— Как можно? Чтоб я своего кореша обманул? Мы же с тобой мотали вместе. Век свободы не видать.
— Защелкни на зуб, — она прыснула от смеха, подала ему его шапку, стоя на одной ноге, держась за дверной косяк.

Игорь ей не поверил; "Вчера она точно что-то другое хотела сказать. Хотя так-то, вроде, замужняя. Не должна бы болеть ничем". Два дня со страхом ждал, когда закапает.
"Ну их, такие гулянки! Найти бы нормальную девушку". Была на при¬мете одна с работы. Каждый день ее в автобусе видел.

Глава 12

Недовольство зарплатой было у всех. Поговаривали изредка. Но после праздников это было чуть ли не единственной темой для разговоров. В автобусе, в раздевалке только и слышно. То женщины вопят;
— Мы сюда не печки шли собирать, а деньги зарабатывать. Нам эти печки нужны, что ли? В гробу бы я их видела!
То мужики матерятся до хрипоты:
— Заинтересуйте вы людей! Мы и в выходные, и в ночь будем работать. Верно? А так здоровье свое портить, надрываться за эту штуку? А боль ной будешь — кому ты здесь будешь нужен? Даже полы подметать не возьмут.
Настроения эти тем более усиливались, потому что было с чем сравни¬вать. На заводе такой же слесарь за такую же работу получает гораздо больше. А тут еще по приказу директора в суббогу всех вывели работать. На заводе доплачивают за работу в выходной, здесь — никаких надбавок. Как обычный день считается.
— Что-то у меня сегодня гайковерт не стоит на работу.
 
— Не нравятся мне такие порядки. Как на зоне. Захотели, выгнали всех в субботу работать.
— По приказу.
— Не нравятся мне такие приказы. Он бы лучше что-нибудь путное приказал.
Сидят, ворчат. Михалыч пришел, не заметил или недооценил, что в бригаде происходит. С ним заговорили, а он с усмешкой обронил свою любимую присказку:
— А вы как думали? Тяжело в стране советской жить, — сказал и ушел, а бригада вся переполошилась.
— Сколько одна печка стоит?
— Я за 1,5 тыщи видел.
— Нет, столько не стоит. Что там — одна пластмасса, полкило герме¬тика.
— Если так, как ты мажешь, то и побольше.
— Я что хочу сказать! Получается, мы себе за месяц одну печку не зарабатываем. А мы их 200 штук за смену делаем. То есть по 14 на каждого. Это 14 тысяч в день каждый прибыли приносит.
Подошел Витя, видит, что творится неладное, и не вмешивается.
— Вить, сколько печка стоит, не знаешь? — обратился к нему Леня.
— Если по себестоимости... — Витя быстро прикинул в уме, но Леня не дал ему закончить:
— Зачем мне по себестоимости?! Сколько она в магазине стоит?! — он обиделся на Витю, решив, что тот нарочно дурачком прикидывается. — Пусть половина прибыли — сырье всякое. На амортизацию там столько-то отчисляют. На цех, на инструмент. За молоко, порошок, за всю херо-тень, автобус нас возит. Короче, каждый с этих 14 в день 2-3 чистой прибы¬ли приносит. А мы 1,5 даже в месяц не получаем!
— Про зарплату надо сначала с Михалычем переговорить, — предус¬мотрительно вставил Витя словцо.
— Вот мы только что с ним говорили.
— Да? И что он?
— Что — что! От него ничего не зависит! В этой шараге никто веса не имеет! Начиная с мастера и заканчивая...
Даже Саша, обычно осторожничавший, никогда открыто не возму¬щавшийся, и то высказался:
— Все правильно. Тут много ума не надо. Высшее образование не надо иметь, чтобы понять, как здесь дурят нашего брата. Трех классов достаточно.
— А Булгак — он что?! — Леня сверкнул бешено округлившимися гла¬зами. — Он один это все строил, чтоб одному всем теперь распоряжаться? Просто он под шумок кусок у ВАЗа откусил! Раньше же эти печки на заводе делали. Сиденья раньше тоже на заводе делали. Теперь какой-то типа нашего тоже себе откусил. Те же цеха, те же рабочие остались... Поче¬му у нас профсоюз создать нельзя?
— В уставе так записано, — Витя поставил ногу на край лавки, облоко¬тился на колено.
— Год назад пытались же с 17 цеха мужики организовать, да? Всех уволили сразу?
 
Саша, барабаня по столу костяшками пальцев, бросил слова, пропи¬танные едкой горечью:
— Как бьл простой работяга, так и остался. Мы когда пришли, нам больше платили. Потом потихоньку стали снимать. Сначала за питание сняли. Кушать нам не надо оказывается. Там кто-то в белых носках решил, что мы зажрались.
С горя заказали водки. В раздевалке распили, осоловели и расхрабри¬лись:
— Жалко, что суббота. Начальства нет, а то бы сейчас прям к ним завалились.
Отработав смену, попробовали с Михалычем побеседовать откровен¬но. Он сделал вид, будто не заметил, что они пьяные. Окружив его, орали, кто во что горазд. Михалыч молча переводил взгляд. В любом другом слу¬чае он мог бы обуздать всех одним словом. Но понимал, что сейчас это не годится. И хотя много глупостей говорили, но все равно интересно послу¬шать, что думают. Иного человека только в такой ситуации и поймешь, что он из себя представляет. Совсем чушь он отшивал коротко и резко.
Женшины, стоя рядом, поддакивали, соглашались. Но насторожились, когда Вася спросил:
— Почему женщины не стоят на сложных операциях, а получают...
— Что ты равняешь себя с женщинами! — пристыдил его Михалыч. Но это не подействовало, Вася, уверенный в своей правоте, продолжал
с прежним напором:
— Потому что у них 4 разряд, а у меня — 3. Я делаю работу более трудную, где они со своим 4 разрядом не могут работать, а получаю я меньше их
— Но мы их перевели с другого участка с 4 разрядом. Понизить им никто не имеет права.
— А не надо им понижать. Вы нам повысьте!
— Повысить вам тоже не имеем права. Потому что у вас на участке может быть только семь человек с 4 разрядом.
Женщины стоят, потупившись, в разговор не встревают, хотя речь идет о них.
— Почему на заводе больше получают?
— У нас тариф ниже.
— А кто нам такой тариф придумал? — Зато у вас премия больше.
— Зачем мне все это знать — что у меня больше, что меньше? Тарифы, премии — это пускай бухгалтера знают. Они для этого и сидят. А я знаю одно — что у меня получка почти в два раза меньше. Остальное меня не волнует.
Михалыч стиснул зубы, не ответил. Взглянув на Витю, увидел знако¬мую виноватую улыбку: "Вот, Михалыч, ты сам убедился. А я предупреж¬дал, что все к этому идет".
Леня как разошелся и болтает без остановки. Он и выглядит пьянее остальных. Красный стал, начал было про кусок, что Булгак откусил, но сообразил, что это лишнее, замолчал. Так и вел себя, со стороны даже смеш¬но наблюдать за ним. Говорит — говорит, потом вдруг почувствует, что пересаливает, отойдет. Присядет на корточки, посидит, остынет. А через некоторое время не выдержит, вскочит и снова врывается в разговор:
 
— Вон на ВАЗе сейчас что хотят? Из СКП сделать сборочно-кузовной завод, из МСП - механо-сборочный завод, из металлургического произ¬водства — металлургический завод. Везде создать управления. На ВАЗе 10 тысяч ИТР лишних. И у нас то же самое. Мы их кормим, всю эту шлаебонь, а они думают, что они нас. На жизнь нам дают...
Он в очередной раз заткнулся, заметив тревожное беспокойство, за¬мершее в обращенных на него взглядах. А Михалыч по-прежнему якобы не замечает, что все напились, предлагает разумную мысль:
— Вы сгоряча ничего не предпринимайте. Я в понедельник подойду, мы вместе решим, как нам лучше поступить. Вы пока ведите себя тише, чтобы раньше времени не пошли слухи. Потому что слухи не нужны ни мне, ни вам, ни Николаю Валентиновичу — никому.
Он отдал пропуска, отпустив всех, а Витю придержал, отозвал в сто¬ронку пошептаться.
В выходные к Лебедеву свояк с Севера заявился, попросил совета, куда ему лучше с машиной обратиться. Лебедев, недолго думая, предложил:
— Да к нам загоняй. Мужики в гараже посмотрят.
— А меня пустят? У вас же там пропускной режим.
В понедельник утром свояк пригнал машину. Лебедев дал указание, и повел его показывать хозяйство. Зашли в цеха, свояк с интересом пригля¬дывался ко всему. Пройдя вдоль потока, Лебедев вынул из сетки готовую печку, на вытянутых руках, чтоб не прижимать к себе, понес ее на испыта¬тельный стенд, положил, отряхнул руки.
Игорь стоял в тот день на упаковке, резал бумагу, обкладывал сетки, грузил отопители. С непривычки не успевал, весь потный, загнанный, ни¬чего вокруг не замечает. Лебедев ему несколько раз крикнул, прежде чем он услышал.
— Эй! Эй, парень! Ты, слышь, отойди пока, — Игорь не сразу понял, о чем его просят. — Ну, отойди пока куда-нибудь.
Игорь оторопел, отошел, со злостью наблюдая, как тот стал позиро¬вать перед фотоаппаратом, держа на вытянутых руках отопитель. Игорь просто позади него в кадр попадал. После Лебедев, оставив печку, не поло¬жив на место, где взял, пошел еще на фоне потока снялся. В потоке, продол¬жая работать, переговаривались между собой:
— Это что еще за фотомодель у нас появилась?
— Ему, суке, весело.
— Ходит, не знает, чем заняться.
Михалыча и так ждали с нетерпением, когда придет и что скажет. А после этого вовсе. Нервное веселье возникло, как бывает у людей, которые решились на что-то.
— Ну и уволят!
— Всех не уволят.
— Ты Костю мордастого знаешь с той смены? Спроси у него, как его уволили. Они на заводе тоже всей бригадой замутили.
— И что — всех уволили?
— Пять человек, его в том числе.
— Мне наплевать. Если на то пошло, я сам уйду.
 
— Все равно всех не уволят. Даже если они новых набирать станут, кто их обучать будет?
Витя разгладил усы, с прохладцей сказал:
— Вы не будете работать, а кто-нибудь будет.
— Кто будет?
— Вон он хотя бы, — показав на Игоря, пояснил — почему: — Он столько времени за мной бегал, чтоб я его устроил.
Подозвав, все посмотрели на Игоря осуждающе:
— Игорь, ты будешь работать, если все бросят?
— Нет.
— Все, пацан сказал, пацан сделает.
Сразу забыли про него, обдумывая, как лучше все провернуть:
— Надо выждать такой момент, чтоб они вперлись. А то если работы будет мало, они, конечно, могут всех разогнать. Завод-то вон: то работает, то не работает. Вот когда надо будет помногу делать, тогда и забастовать, чтоб их завод сразу высушил за это. Неустойку бы им предъявил или что...
Всех отвлекла Оля, с грохотом рассыпавшая детали. Села собирать.
— Сейчас, вроде, закон хотят принять. Что если ты про кого-нибудь знаешь, что у него много денег дома, звонишь в налоговую, тебе какой-то процент от этих денег дают.
— Его не приняли. Дума отклонила
— Закон не приняли, а телефон-то такой есть, — возразил Женя. — Звонишь и говоришь, кто на дому шьет, стрижет... только тебе ничего не дадут за это. Но если хочешь врагу своему западло сделать...
— Вот страна, да?! Ну, не платите вы ни зарплату, ни пенсию, ну, дайте хоть, чтоб люди сами себя обеспечивали. Так — нет, и тут все обрезают.
— Наверху хапают, и все им мало.
— Они не понимают, что по краю бездны ходят. Вот доведут народ до ручки, тогда уже никто разбираться не будет. Директоров, депутатов, все ворье в законе и не в законе — собрать всю шушеру и — к стенке!
— А так и будет. Они доиграются, — Слава как бы поставил точку в разговоре, нарабатывая в себе подмеченную у кого-то манеру говорить емко и весомо. Он так и держится постоянно. Долго молчит, потом как скажет.
— Человека пока такого нет, который бы возглавил. Как Ленин, — с неподдельным сожалением добавил Витя.
Вместо Михалыча пришел Шульгин. Завидев его издалека, все мораль¬но настроились. Подойдя, Шульгин, оглядев всех, стал было угрожать:
— Так. Вопрос первый. Кто недоволен заработной платой? Нестройно, но дружно хором ответили:
— Все! Все!
Шульгин глянул на Витю:
— И ты?
— А я что? И я.
Увидев такую сплоченность, Шульгин склонил голову, глядя в пол. На плотно застегнутый, затянутый галстуком воротничок рубашки складка¬ми лег подбородок.
— Хорошо, — сказал он, подумав. — Я тоже в принципе согласен с вами по зарплате. А что это за разговоры о забастовке? Булгак Алексей Петрович уже знает. Сегодня утром вызывал Беляева к себе. Беляев от него
 
пришел, меня вызвал. Можете себе представить, какой у меня разговор был с ним. Я вас сколько раз предупреждал, вы все равно не понимаете. Когда вы вот так через мою голову лезете, идете к кому-то, кто выше меня...
— Никуда мы не ходили!
— А как тогда он узнал?
Все замолчали, растеряв весь свой гонор. Еще бы, ведь Михалыч зара¬нее предупреждал, чтоб все именно так не получилось.
— Николай Валентинович, вы с ним договорились? Он придет? — спро¬сил Витя.
— Мы договорились... —сделав паузу, Шульгин просверлил Витю взгля¬дом, мол, с тобой отдельный разговор будет, потом, повернувшись ко всем, сказал: — Он придет завтра в пересменок. Чтоб обе смены собрались. Будут с бухгалтерии. Поэтому приготовьте свои вопросы. Умничать не надо. Своими рабочими словами.
Лица у всех насупленные, головы опущены или повернуты в стороны. Шульгин развернулся, зашагал к воротам, с трудом приоткрыл одну створ¬ку, вышел из цеха.
— Кто Булгаку настучал, интересно?
— Может, Артемка?
— Какой?
— Да вот дурачок-то с Белого дома. Как его правильно — Артем Сер-геич, что ли? Он, вроде, родственник его.
— А он здесь разве был?
— Он мелькал там вдалеке.
— Я говорил, что не надо по пьяни! — болезненно воскликнул Витя, которому Валентииыч только что при всех назначил сеанс. Можно было быть уверенным, что все произойдет в грубой форме, на скорую руку, без мыла, без всякой предварительной ласки.
Мужики, переглянувшись, придержали улыбки до тех пор, пока он отойдет, сохраняя серьез, заговорили:
— Ну и что — он придет? Опять начнет про трудное положение.
— Какое у него трудное положение? Коттедж еще один не может себе построить или яхту купить?
— Это все у него уже есть давно.
— Он, поди, только и знает — успевает отслюнявливать.
— Пусть он хоть с жиру бесится. Лишь бы он мне нормальную зарпла¬ту платил. Да, Сань? Чего молчишь? Пьяный был — орал больше всех, революцию хотел делать, а теперь молчишь чего-то.
— Я не орал, Леня орал. А что мне сейчас говорить? Вот придет завтра, тогда скажу.
— Да? Смотри, Саш! Я буду внимательно слушать, что ты ему ска¬жешь.
Зина, желая примирить всех, особенно притухшего Витю, пролепе¬тала:
— Нет, правда, надо чтобы каждый что-то сказал.
— Все и скажут. Так жить нельзя. Цены растут с каждым днем, а зарп¬лата — наоборот. Нет, вы лучше не заводите меня, а то я за себя не отвечаю, сейчас начну ломать что-нибудь. Лучше перед его приходом меня заведете
 
— А у тебя, Миш, кривой стартер есть — заводить тебя? — невесело посмеялся Леня, весь день переживавший за то, что пьяный наговорил лишка.
— Есть, Лень, есть. Не беспокойся за меня.
— Мне-то что? Просто если нет, надо заранее передать Беляеву, чтоб он со своим приходил. Он тебя так заведет...
Света поморщилась: "Все серьезно говорят, а эти опять свои шуточки дебильные". Вера одна поняла ее и сказала:
— Вот я получку получила. За квартиру заплатила, за детей в школу отдала. Ее почти и нет.
— Только, когда придет, не надо ерунды говорить, — Слава оглядел всех, словно обращаясь лично к каждому, чтоб все запомнили: — Надо всего одно требование — повышение зарплаты. Они начнут про тарифь, проценты... Нас это никого не интересует. Нам только, чтоб повысили. Пусть сами разбираются — как. Если скажут: "Кто не согласен, увольняй¬тесь!" Все заявления напишем.
— Тебя не просто уволят, а по статье. В трудовую напишут... Леня ни с того, ни с сего подскочил и заорал:
— Кому она сейчас нужна — трудовая?! На любом углу купил, пиши в ней, что хочешь: "Я — хер моржовый. Работал директором фирмы: "В рот того чих-пых!" Печать любую поставил.
Всех сразил, бригада чуть не легла от хохота:
— Леня опять начинает.
— А как он тогда орал, помнишь? Сядет, посидит, потом подбежит и снова: "Га-га-га!" Михалыч, наверное, стоял и думал: "Нет, надо быстрей сквозануть отсюда, а то сейчас кинет чем-нибудь". Да, Лень?
***
Выйдя с проходной, встали в толпе у ворот, ожидая автобусы. Мороз¬но. Топчутся на месте, подняв воротники, втягивают головы в плечи. Леня пригляделся и, выдохнув белое облачко, спросил Мишу:
— Ты чего весь грязный? Падал, что ли, где-то?
Миша наклонился, потер снегом колени, отряхнул. Распрямившись, он сказал:
— Знаешь, Лень. Воспитанные люди делают вид, что не замечают такие вещи.
Тот хотел ответить что-то колкое, но увидел Палыча, выходящего с проходной со свернутой дорожкой в руках:
— Вот она идет — звезда японского мультфильма! Матрас уже где-то приватизировал.
— Приватизировал или скоммуниздил?
— Эй, чудо, куда ты его прешь?!
Палыч подошел, взглянул на "матрац" так, словно впервые его увидел, и сказал:
— Пока пусть дома валяется. А весной на дачу отвезу. Или вон на бал¬кон брошу, буду спать летом в жару на балконе.
— Спать на нем?! — изумилась вся бригада. "Матрац" был позорного вида. Леня, покачав головой, подумал вслух:
— Да-а, набирают чудовищ!
 
Палыч скромно улыбнулся:
— Ну, а чего нам — бичам? Напоремся и лежим.
— Ты сейчас по улице идти будешь, тебя менты арестуют, подумают, что матрас украл.
— А я им бичевский пропуск! Домой — в подвал — иду. Может, я переезжаю? С другим бичуганом хатами махнулись.
Рядом прошли Гуля с Любой, держась за руки, боясь поскользнуться. Замедлив шаг, Гуля напомнила:
— Леня, ты помнишь, что тебе завтра нужно сделать? Не забудь, завтра обязательно.
— Ладно, ладн, Гуль! — подождав, когда они достаточно отошли, сказал:
— Палыч, хоть ты займись ею. Видишь, как у нее чешется? Проходу не дает.
— Почему я? А сам — что?
— Ты ведь давно грозился. Тем более у тебя и матрас с собой...
— Я тебе могу его одолжить до завтра.
— Да ну тебя, Палыч! С тобой не интересно. Тебе бабу предлагают, а ты...
— Вы лучше расскажите, чего вы там у себя бузите?
— О, все уже знают!
Видя, что никто не собирается ничего рассказывать, Палыч, переложив дорожку в другую руку, подвинувшись ближе, тихо заговорил:
— Сколько вы получаете? Полторы тысячи? Нет? Вот вам, чтобы пол¬торы получать, вам надо всего 1 день в месяц на себя работать. 1 из 22... — он хотел начать объяснять, откуда он это вывел, но Леня оборвал его:
— Знаем мы, Палыч, всю эту арифметику.
— И что — у вас по-другому получается? Вот у меня дружок был — грузин, сапожником работал. Он так говорил: "Одну неделю я работаю на себя, одну неделю работаю на государство, одну неделю работаю для дру¬зей и оставшуюся неделю я отдыхаю".
— Он — молодец. Но он — сапожник, а мы — слесари. Палыч задумался — что бы еще такое сказать?
— Возьмите меня к себе, — попросил он..— А то мне там у себя надоело ничего не делать.
— А что ты можешь делать?
— Могу пить, — мгновенно отрезал Палыч, не дослушав до конца воп¬рос.
— А еще?
— Могу не пить, — подсказал ему Миша. Но Палыч, подумав, ответил иначе:
— Не пить не могу, — и под смех заговорил бойчее: — Я на Новый год в ванне проснулся...
— Не утонул?
Палыч открыл рот, хотел ответить, но Леня опередил его:
— Ты его при всем желании не потопишь! Оно ж не тонет.
— Точно! — ткнув в грудь пальцем, согласился Палыч.
— А вот так сколько народу по пьяни померло, да? — сказал Женя тоном, от которого враз угасли неуместные шутки и смех. — Вон у Черно-
 
Ивановой муж у любовницы напился... Вот как это называется, когда язык западает?
— Это надо ложку сразу совать.
— Да, а она побежала в "скорую" звонить... — взглянув на Сашу, спро¬сил; — Да, Сань?
Тот пожал плечами.
— Как это ты не знаешь? Твои же родственники.
— Они мне что — рассказывают, что ли? По-моему, у него с сердцем что-то.
— А ты его хорошо знал?
Видно было, что Саша не хочет говорить на эту тему.
— Он алкаш был?
— Он совсем почти не пил.
Витя с крыльца проходной поискал глазами в толпе, нашел Леню, ре¬шительно подошел. Усы ухоженные седоватые, словно инеем покрылись. Говорить старался грозно, но его было еле слышно. Простудился, голос — как ниточка — тоненький;
— Ты все понял насчет завтра? Смотри! Это в наших общих интересах! — иногда ниточка его голоса рвалась, и некоторых слов вообще не было слышно, только губы бесшумно шевелились; — Чтоб я за тобой не бегал! А то замучили уже своей простотой. Что я вам — надсмотрщик, что ли?!
— Все я понял. Вить. Мне Гуля тоже раза три повторила. Что ты доко¬пался до меня, как пьяный до ежика?
— Слушай, ты, ежик!..
— Сам ты — ежик!
— Твои слова.
— Ладно, вы, ежики!
Из раскрывшихся ворот стали выезжать автобусы. Все разошлись, сме¬ясь.
Придя домой, Игорь не успел все объяснить толком, мать сразу заве¬лась, беспокойно затараторила;
— Выступать будут они, а уволят тебя. Их-то никто не тронет, потому что они давно работают. Если ты не поддержишь, тебе никто ничего не скажет. Все понимают, что ты только устроился...
Никакого желания спорить с ней. Отец, выслушав, отнесся гораздо спо¬койнее, почти безразлично, спросил лишь;
— А Витя тоже бастовать собрался?
— Не знаю, — признался Игорь и твердо добавил, чтоб мать не начала заново; — Но он тоже говорил, что зарплата маленькая.
У Игоря всегда самолюбие играло. Хотя старался не показывать, но он никогда не считал себя хуже других, даже наоборот. В последнее время он ощущал, как в нем сжимается до немыслимой плотности, усиливается не¬нависть к богатым. Взять того же Валеру. Он и не представляет, что можно за копейки так горбатиться. И еще бояться потерять эти копейки. Цену деньгам не знает. А чем тяжелее труд рабочей скотины, тем он дешевле.
***
Начальство ждали со дня на день, а те все не приходили.
— Так, сегодня опять не будет. Беляев уехал куда-то.
— А когда?
— Может, завтра.
 
Появились неожиданно в конце недели, и много их. Беляева с ними не было, но всех остальных сколько угодно. Бригада еще работать не закон чила, Витя бегал вдоль потока, подгоняя:
— Быстрее, быстрее! И сразу идите переодеваться. В раздевалке Игорь почувствовал, что ни у кого нет того настроя и
пыла, что прежде. Скорее озабоченность тем, что натворили:
— Сейчас, по-моему, получим наличкой.
— Сказать тебе — что мы сейчас получим?..
— Нет, мне такой валюты не надо. Народ пришел с других цехов, бригад. Вторая смена приехала. Рабочие
толкались, усаживались, кто где находил место. Глухой монотонный гул томимых ожиданием людей.
На середину неторопливо пошел Неверов — зам Беляева; руки держал неподвижно вдоль тела, чуть разведя их в стороны, как будто собирался поднять с пола что-то тяжелое. Невысокого роста, с пузом, он был похож на надувшего зоб голубя. Кашлянув в кулак, заговорил:
— Мы узнали, что у вас появились вопросы по заработной плате. Чем то вы недовольны. Мы пригласили сюда к вам главного бухгалтера Люд милу Ивановну. Она вам ответит. Кроме того, вот по охране труда, по... он повернулся, стал показывать рукой и перечислять — кого с собой при вел.
Шульгин стоял позади, как бы отдельно от всех, устранился от дел всем своим видом говоря: "Я свое слово сдержал. Я их вам привел. Теперь сами разбирайтесь".
Бухгалтерша подошла, встала рядом с Неверовым. Рабочие бросили хором вопрос:
— Зарплату повышать будут? Неверов спокойно и твердо ответил:
— Нет.
Игорь думал, что это вызовет всплеск эмоций, но ничего подобного не произошло. Загудели, конечно.
— Тише! Один кто-нибудь пусть говорит. "Один" выискался со второй смены. Долго путано задавал вопрос, от
волнения заикался. За его спиной смешок послышался. Неверов, шепнув что-то Людмиле Ивановне, отошел назад. Она подняла руку, закивала, | показывая, что поняла вопрос, отвечать стала чуть снисходительно:
— Вы неправильно немножко. Тут надо не от птички танцевать, а от тарифной сетки...
— Почему у нас тариф меньше, чем на ВАЗе?
— Смотря где. Хотите, я принесу вам расчетку с завода? Такой же сле сарь, как и вы, у него тариф еще меньше вашего. Вы соответствуете главно му конвейеру минус 6% за интенсивность.
В толпе кто-то взвизгнул:
— На ВАЗе и за гайковерт этот сколько доплачивают! За вибрацию. А у нас только клей считается вредность. Больше ничего!
Она, словно не слышала, гнет свое:
— А среди вас тоже есть такие, которые в прошлом месяце получили 1,5 тысячи и больше.
— Кто?!
— Сейчас я назову, — листает, смотрит в бумагах.
 
В толпе переглядываются, усмехаются:
— Сейчас узнаем!
Она провела ногтем линию, чуть не рассыпав ворох бумаг, громко назвала фамилию:
— Рабочий Высоковский!
— Я, — он неуверенно шагнул вперед, ошарашенный.
— Расчетка есть у вас?
— В спецовке, могу принести.
— Принесите.
Возвратившись, он протянул ей мятый клочок бумаги, она стала объяс¬нять ему. Он сначала кивал, соглашаясь, потом возразил ей. Она ахнула:
— Так это у вас подоходный налог!
— Я-то имею в виду чистыми!
Он отошел от нее с кривой улыбкой, держа расчетку в руке. Вернув¬шись на свое место, отдал посмотреть. Расчетка побежала по рукам.
Когда бухгалтершу спрашивали, она часто не отвечала, а, открыв блок¬нот, записывала и говорила:
— Так, я записала.
Женщины, разглядывая ее, шептались: "Специально скромненько так оделась, да?"
— По разрядам, — начала она и замолчала, ожидая, пока утихнет под¬нявшийся шум, — средний по "10-ому" отопителю — 3,7. На "классике", я согласна, легче работать. Но там и разряд средний — 3,3. Вы поймите! У вас может быть хоть 6 разряд, но здесь нет работы выше 4 разряда!
— Мы ведь все меняемся!
— Все ходим!
— Почему у одних — 3, а у других — 4?
— Я говорю — 3,7. Значит, столько-то человек должно быть с 3, столько-то с 4 разрядом.
— Но работу мы одинаковую делаем!
— Тише! Тише! — покрыл все выкрики Неверов.
— Вы поймите! На заводе на некоторых местах применяется стимули¬рование. Прибавляют дни к отпуску, повышают зарплату. Но так не долж¬но быть. Это делается для того, чтобы привлечь...
Снова заволновались, обращаясь не к ней, а обсуждая между собой. -- Тихо!
Цифрами процентов, надбавок, премий запутала всех. Пришедшие с других цехов тоже спрашивали, она старалась отмахнуться от них, по¬вторяла:
— Я принесла, подготовила только на "10-й" отопитель. Рая приблизилась к ней вплотную:
— Я вот из транспортного цеха. Хочу узнать, почему на нас не распро¬страняется за условия? Мы тоже вдыхаем и клей, и все остальное.
Та покачала головой, повернувшись к Неверову:
— Будем про транспортный цех говорить?
Он подмигнул ей: "Людмила Ивановна, сама думай. Они сейчас уже начнут расходиться".
Шульгин, стоя позади, смотрел исподлобья, слушал, переминаясь с ноги на ногу.
 
— Пошли. Что тут делать? Умные слова говорит, — так и просидев молчком, вся бригада встала и ушла.
Выйдя из цеха, загорланили:
— Видал, понаехали? Из охраны этот хмырь стоит, вычисляет зачин¬щиков. Одного-двух уволят, кто посмелее, проучить остальных.
— Всем бы заявления написать. Но у нас коллектив не такой.
— Здесь работают те, кому пойти больше некуда. А при возможности любой сразу убежит.
Игорь шел за ними и думал: "Вроде взрослые люди. Выступали-то как! Если не повысят, работать бросаем! А этот сказал твердо: "Нет". И проле¬тариат успокоился".
Пока ждали автобус, подошли женщины. Люда, не скрывая издевки, спросила Леню, заранее помрачневшего при виде ее:
— Чего же ты? Орал тогда больше всех, а сам даже слова не сказал. Испугался, что ли? Или ты только языком молоть?
Спустя неделю нужно было остаться в ночь. Михалыч пришел, попро¬сил. Все, как один, отказались. Он, предчувствовав это, долго уговаривать не стал, отчаянно сорвался на крик, ушел и больше не показывался. Не будет же он унижаться перед ними. Вместо него Витя стал упрашивать.
— Нет, не останемся.
— Сколько раз уже так было?
— Михалыч сказал, что заплатят вдвойне.
— Вить, ну, получится, как всегда.
— Когда Михалыч обещает, он всегда делает.
— Это ж не от Михалыча зависит.
Витя до последнего уламывал, пока все не встали и не пошли переоде¬ваться. Витя слетал моментально, посоветовался, забежал в раздевалку:
— Мужики, двоих надо. Женщины остаются. Ну, кто еще останется? Все, потупившись, продолжают переодеваться, как будто это их не ка¬сается. Витя взглянул на Игоря:
— Игорек, останешься?
Игорь молчит, хотя распрямился, замер. Ему показалось, что все при¬слушались и ждут, что он ответит.
— Игорь, я тебя спрашиваю. Останешься?
— Ладно.
— Все, сейчас еще кого-нибудь найду.
Исчез мгновенно, как будто, чтоб Игорь не успел передумать и отка¬заться. Все переодеваются молча дальше, а Игорь стоит потерянный. И не одевается, и не раздевается. Обратился к Жене, стоявшему рядом:
— Жень, я неправильно сделал, да? Подвожу всех?
— Нет, Игорь. Это твое дело. Просто мне это не нужно. Я столько раз оставался, мне за это не платили.
Позже Игорь случайно услышал обрывок его разговора со Славой:
— А меня этот Игорь спрашивал: "Зря остаюсь. Может, отказаться, пока не поздно?" А я говорю: "Это твое дело. Хочешь — оставайся, хочешь — нет. Никого ты не подведешь этим".
 
— Надо было сказать, что подведет, тогда посмотрели бы — остался бы он или нет.
— Ага. А мне это надо, чтоб потом про меня говорили, что я тут зате¬ваю что-то?
— Тоже верно.
Позже Игорю казалось, что вообще все от начала до конца у Шульгина с Михалычем под контролем и, возможно, даже было спровоцировано ими. Вспоминая их поведение, все больше убеждался, У них ведь зарплата по сравнению с заводом тоже низкая. Взять начальника смены на ВАЗе и взять Шульгина — даже сравнивать нечего, А так народ бунтуется, он вроде ни при чем.
Что бы там ни было, зарплату стали постепенно повышать.
Глава 13
Выйдя из-за угла дома, Игорь увидел, как его автобус отъезжает, заб¬рав двух женщин, с которыми он садился вместе. Был бы поближе, побе¬жал бы, помахал или крикнул, но Игорь ятю не успевал к нему. Опоздав на свой заказной, остается лишь на заводском маршрутном добираться, а он не доезжает до работы, с него идти там еще сколько.
Залез в автобус и сразу увидел ее. Она скользнула взглядом, узнала. Тоже опоздала. Пока ехали, Игорь поглядывал на нее. Юля стояла боком к нему, держась за поручень, время от времени тоже посматривала.
Выйдя из автобуса, быстро зашагала. Игорь отстал, шел чуть позади нее, кусая губы: "Надо было сразу подойти. А что сказать?" Только он все-таки решился догнать ее, как она сама, словно не вытерпев, обернулась:
— Время не скажешь?
Загнув рукавицу, посмотрев на часы, Игорь сказал и тоже спросил:
— Опаздываем?
— Конечно! Тем более, я же распред. Мне принять надо с той смены. Игорь пошел рядом, подстегивая себя: «Главное — не молчать!»
— Автобус сегодня раньше был, чем обычно.
— Он то раньше, то позже. Нажаловаться на него, что ли?
— Это дед один постоянно рано отъезжает,
— Я не знаю, кто. Но иногда прям совсем рано,
— Вот этот дедок, наверное, сегодня был. Никак его на пенсию не выго¬нят. Противный такой. Он еще когда со второй смены везет, его не допро¬сишься, чтоб он к дому поближе остановил. Все кряхтит: "Остановки есть",
— А — ну, ну.,, — сказала Юля, как будто только что начала понимать, о ком он говорит,
— Всегда торопится, К бабке своей, что ли? Боится одну оставлять, ревнует.
Юля лукаво взглянула на Игоря, Глаза ее смеялись, как бы поощряя его — давай, давай, говори еще что-нибудь.
Вдоль дороги с одной стороны — деревянные частные постройки, га¬ражи и мастерские; а с другой — пустырь. Лесополоса прикрыла поворот к прессовому производству, куда свернул автобус. На обочине в накрах¬маленных сугробах петляют чьи-то следы, охапками торчат голые прутья кустов и кое-где сухой веник горькой полыни. Ею здесь летом все зарастет, а сейчас мечется шальная вьюга, кружась, и ледяной бисер осыпается с ее
 
платья. Шли, отворачиваясь от ветра, зажмуриваясь от летящего в лицо снега. Когда проходили под мостом, наверху прогрохотал по рельсам, коротко свистнул тепловоз. Вдали, на товарной станции, слышались гуд¬ки, неразборчиво стрекотал искореженный репродуктором ломкий голос. Снова усталые и протяжные свистки тепловозов, перегоняющих составы на запасные пути.
Замуж Юля выходила, можно сказать, по залету. Хотя до свадьбы год гуляли, и уже собирались пожениться, но как узнали, что беременна, надо было быстрей-быстрей. Если бы еще походили, глядишь бы — узнала его получше, может быть, у них и не сложилось. У них все равно ничего не вышло, но так бы они, может, и не поженились.
С мужем работали вместе. Юля раньше в той же бригаде работала, куда Игорь попал. Люба ее к себе устроила. И Сережа там работал, позна¬комились. Раньше там такая бригада была... Бригада "Ух!" Там и сейчас-то никого почти нет, кто в возрасте, а тогда совсем одна молодежь была. Одно время там свадьбу за свадьбой играли, все в бригаде переженились. Все праздники вместе отмечали. Свадьбы, рождения детей — всей брига¬дой, как родня. Потом через какое-то время между ними как бы по второ¬му кругу пошло то же самое. Новые пары стали образовываться втихаря. Там все крест-накрест бьло: эта с тем, тот с этой, женат на одной, живет с другой... Из тех, кто тогда работал, теперь мало кого осталось, поувольня-лись почти все. Но у Юлиного Сережи любовницей Оля была. Юля про нее знала. А как не знать? Работают вместе, живут рядом. Рано или поздно все равно узнаешь. Сережа с Юлей в девятиэтажке живет, а к Оле через дорогу в шестнадцатиэтажку — "свечку" бегает.
Они первый год только более-менее терпимо жили. А потом стали на нервах играть. То она его выгонит, то сам уйдет. Жили у ее родителей. В отдельную квартиру Юля уже без него въехала.
Бывало, уйдут вместе в гости, там поругаются. Он ей говорит: "Пошли домой". Она его провожает: "Тебя никто не держит. Хочешь — иди, а я остаюсь". А он у нее из себя весь такой гордый, по два раза повторять не любит. Собрался и ушел. Домой к теще пришел, спать лег. Люба растолка¬ет его: "Юля где?" — "Там осталась", — скажет, как будто ничего особен¬ного, и дальше дрыхнет. Люба одна ночью ловит машину и — туда. Юля там веселится, какого-то парня уже подцепила. Но Люба сразу, как вошла, при всех ей навешала. Моментом заставила одеться, вышибла оттуда. До¬мой привезла, рядом уложила, а этот лишь голову от подушки оторвал, глянул спросонья.
Последний раз разругались капитально на Юлии день рождения. Жили тогда еще у родителей, но квартира вот эта своя однокомнатная уже была, ремонт в ней делали. Скоро собирались переехать. Сережа где-то за месяц перед этим как-то к Оле зашел, договаривался с ней, что зайдет. Она ему дверь открьша, но не впустила, сказала: "Я из ванной только что. Волосы мокрые. Зайди попозже". А она с сестрой вместе жила. Сережа с мужем сестры частенько бухали вместе. Он к нему вышел, постояли на лестнице, покурили. Тот Сереже говорит: "К Оле подруга какая-то приехала. Они в каблухе вместе учились. Она ее зовет куда-то. Вот Оля сидит и думает —
 
ехать ей или не ехать". Докурили, Сергей ушел. Попозже снова зашел, этот говорит: "Все, уехала и ничего не сказала — когда будет". Вдвоем вниз спустились, на лавочке у подъезда посидели, пива попили. Допоздна прож¬дали, Оля так и не приехала.
И с того дня Оля на неделю пропала. На работу не выходила. Но насчет нее никто особо не волновался. Не первый раз она так пропадала, больнич¬ный сделать у нее есть знакомые. А Сергей обиделся, не заходил к ней с того дня ни разу. Даже просто узнать, что с ней. Неделя прошла, она домой ему звонит. Хотя у них уговор был домой не звонить. Если только в самом крайнем случае. Максим, брат Юли, трубку взял, зовет; "Сергей, тебя!" Сергей подошел, а там — Оля ревет, умоляет: "Серюженька, пожалуйста! Приезжай, забери меня отсюда!" Как только не называла — и милый, и дорогой, и любимый. И прости. Главное — забери ее. Адрес назвала, где-то в 20 квартале. Он сразу собрался ехать за ней. Юля пыталась удержать его, пригрозила; "Если сейчас уйдешь, лучше не приходи". Они в тот день как раз собирались идти обои клеить. У Юли характер мамин, обратно точно не пустит. Но там Оля орет дуром! Неизвестно, что там с ней. Может, потом всю жизнь будешь терзаться, что не съездил, не забрал ее. Пока добрался, все передумал.
Оля ему сразу же на шею бросилась. Он ей одеться помог. У нее ни шапки, ни сережек, ни цепочки. И ничего не помнит, куда все делось. Всю неделю у этой подруги была, из квартиры не выходила. Домой привел ее, там тоже все переживают. Хотя они-то знали, где она находится, ездили за ней, но им не открыли.
Юля его выгнала, как обещала. К Оле не пойдешь. Там в двухкомнат¬ной пять человек живут: Оля, мать, сестра с мужем и ребенком. Пожил, некоторое время у своих родителей. Те его каждый день пинали, чтоб он к жене возвращался. Он вернулся, прощения попросил. Юля опять его даже на порог не пустила. Ключи ему вынесла; "Езжай туда на квартиру. Живи там, ремонт делай, если хочешь. Чтоб все было по-хорошему". Это Люба ее научила: "Скажи ему, чтоб к твоему приходу все блестело. Чтоб все доделал, все вылизал. Чтоб, как у кота яйца".
Сережа неделю там прожил. Юля за это время ни разу не зашла. Нака¬нуне дня рождения ее пришел, говорит: "Я там все сделал". В тот день ночевать его оставили. Всю ночь они вдвоем на кухне просидели, прогово¬рили за жизнь. Люба тоже всю ночь не спала, уши грела возле кухни. Под утро спать пошли. Сережа Юле палочку поставил. Она совсем довольная стала. Еще бы, он к тому времени уже забыл, когда последний раз на нее залазил. На следующий день, суббота была, встали, съездили на квартиру. Он там остался. Юля вернулась. Ей готовить надо бьло, вечером же гостей ждали — праздновать. Приехала, пальто скинула, похвасталась матери;
— Вот, после причехвостки сразу все выключатели сделал, краны нала¬дил. В кухне просверлил, полки повесил. Понял, что иначе — не видать удачи.
— Он там неделю целую жил — не пьянствовал? Что-то у него, вроде, рожа опухшая? — спросила Люба, одеваясь на рынок за продуктами.
— Говорит, приходили друзья, помогали ему. А сегодня утром. Я как проснулась, он кофе мне приготовил.
Одевшись, стоя в прихожей. Люба позвала ее нетерпеливо:
— Ты чего расселась? Я оделась давно. Ты идешь или нет?
 
Младший брат Максим засмеялся:
— Она думает, что ей здесь сейчас, как Сережа, кофе подадут. Вечером родственники все собрались. Сережи еще нет. Пришел пья
ный. За стол его посадили, он ничего не ест, одни конфетки из вазы таскает.
— Сладкое любит — ужас! Мы от него, как от маленького ребенка, все прячем, — пожаловалась Люба сестре на ухо. Та наклонилась к Юле, не сводя глаз с Сережи, шептала:
— Юль, ты смотри! Мужикам сладкое вредно.
— Да я знаю. Но что я отнимать сейчас у него буду? Сережа весь изогнулся на стуле, горстями хапает конфеты со стола,
рассовывает по карманам. У него перед тарелкой гора фантиков, сосет, конфетку, чмокает, перебирая на ладони, выбирает шоколадные.
Переехав от родителей, Юля решила окончательно порвать с ним отно шения. Туда его даже не пускать, чтоб ноги его там не было. Новую жизнь решила начать. К родителям его сходила, объяснила, что жить с ним боль¬ше не может. Он заходил первое время, потом перестал. Юля жила то одна, то с родителями. Все сначала думали, что она кого-то другого нашла, раз Сережу своего бросила. Не верили, что выгонит его и одна будет жить.
***
В выходной Саша весь день провел в гараже, занимался машиной. От туда зашел в погреб, набрал полную сетку картошки.
Придя домой, разуваясь на половике у двери, услышал знакомый го¬лос, перепутать который невозможно:
— А у них балкон — ты же видела? С аппендицитом вот таким. Пол-окошка соседям отходит.
Сначала прошел в ванную, сполоснул руки, пригладил взлохмаченные волосы, основательно долго сморкался. Войдя на кухню поздоровался. Люба радостно встретила его:
— Здорово, Саш! В гости зашла — ничего?
— Ничего, — улыбнулся в ответ, проходя к столу.
— Ой, Саш! Пока не сел, глянь, что там Даша делает. А то мне сейчас самой вставать, полчаса буду выбираться из-за стола.
Он пошел смотреть, а Люба шепотом спросила жену:
— Валь, ты ему в квартире курить разрешаешь? Мы сейчас с ним поку¬рим, ладно?
— Сидит, играет, — сказал Саша, заодно уже переоделся в домашнее трико с рубашкой.
— Вот ходим с ней по гостям, — Люба стрельнула у него сигаретку, сплюнула попавший на язык волосок, закурила. — Лучше, чем одним-то дома сидеть? Все нас бросили. Максим с друзьями куда-то. Юленька наша на свидание упылила.
— Встречается с кем-то?
— Встречается. С кем — не знаю. Она его от меня чего-то прячет. Я ее просила: "Юль, хоть бы познакомила". — "Нет, — говорит, — рано еще". Вот и думай, кого она завела.
Слушая ее. Валя достала из-под раковины мусорное ведро, рукой смела со стола кожуру, кости, хлебные крошки, сказала:
— Давно пора. Сережу-то она когда еще спихнула.
 
Подойдя к плите, Саша осторожно пальцами прикоснулся к накрытой крышкой сковороде, попробовал — горячая ли, поднял крышку, заглянул;
— Что это тут? — спросил он недоверчиво.
— Ой, а сморшился-то! Как будто ему г... приготовили! — подмигнув Вале, накинулась на него Люба; — Бери, не спрашивай! А то весь схуёжит-ся, как этот... Что сварили, то и будешь жрать! Да, Валь?
Саша наложил себе тарелку и ушел с ней в зал к телевизору — смотреть новости.
Позже, придя на кухню, положил пустую тарелку в раковину, залил водой. Люба, сидя поправляя юбку, сказала ему;
— Саш, я ушла, в туалете свет забыла выключить. Выключи, пожалуй¬ста, будь другом.
Когда он вернулся. Люба поблагодарила его:
— Спасибо, Саш.
— Да ладно — чего уж? — ответил он угрюмо. — Свои люди — со¬чтемся.
— А?! — Люба подняла брови, небрежным движением руки отмахну¬лась; — Ну, запиши на мой счет.
— Надо будет посмотреть, что там. А то, наверное, порядочно уже накопилось.
Люба, засмеявшись, снова потянулась к пачке с сигаретами, а Валя сме¬рила мужа взглядом, спросила:
— Ты сто грамм с нами выпьешь?
— Давай наливай. Еще спрашивает!
— Рюмку неси себе.
Саша сходил в зал, достал рюмку из стенки. Из всего хрусталя выбрал самую большую. На вопросительные взгляды обеих смущенно пояснил:
— Вы давно сидите... Мне, чтоб вас догнать... Вот я взял побольше...
— А тебе плохо не станет с такой рюмки? Смотри, а то еще крякнешь.
— Не крякну, — заверил он, подставляя рюмку Выпил одним глотком, закусывая, спросил:
— Слышали, что Ельцина опять в больницу положили? Вздохнув, Люба безнадежно махнула рукой, как при упоминании о
чем-то давнишнем:
— Этот все птичью болезнь лечит.
— Почему птичью? — не понял Саша. Посмотрев на него с недоумением, Люба сказала:
— Перепел.
— Что? — и, сообразив, засмеялся: — В смысле перепил?
— Ну да, — сказала Люба и удивилась; — А ты что — думаешь, он язву лечит?
Даша попросилась бабушке на руки. Посадив ее к себе на колени. Люба стала предлагать ей со стола то одно, то другое. Даша от всего отказалась. Хныкала, обнимая бабушку за шею, ложась головой ей на грудь.
— Спать хочет, — заключила Валя. — Давай уложу?
Она увела Дашу в спальню, положила на кровать. Прикрыв дверь, села на свое место.
— Я не понимаю, чем наша власть думает? — спорила Люба с Сашей. — Не может Ельцин порядок навести, пусть тогда восстанавливает Советс¬кую власть. Денег у них нет, зарплату платить нечем. А куда они деваются?
 
Люди работают, им зарплату не платят. Это что еще такое? Ладно, раньше мы тоже семь копеек с рубля получали, остальное — в налоги. Но зато и учились, и лечились бесплатно. В профкоме путевки получали. Сейчас же ничего этого нет! — Люба глотнула воды с вареньем и продолжала; — Вон где я раньше работала, откуда меня сократили. У нас директор предприя¬тие развалил и пошел на повышение. И блядёшку свою — с собой. Зам его — то же самое, тоже со своей. А всех остальных разогнали. Идите, куда хотите.
Саша дал ей выговориться, слушал, не перебивал. Когда Люба, нако¬нец, замолчала, спросил;
— А придут коммунисты — что изменится? Кое-каких богатых обде¬рут. У нас будет не АО, а производственное объединение. Безработицу они ликвидируют. Нагонят к нам народу лишнего. Булгак также останется директором, будет получать три тысячи. Мы будем получать рублей три¬ста — четыреста. Вот вся их программа. Экономика от этого развиваться не будет. А то, что Ельцин не способен ничего сделать... Люб, а что ты хочешь? Ты помнишь, как он к власти пришел? Он про Райку где-то что-то ляпнул. Горбачев его за это стал прижимать. Начали его прорабатывать, но его, правда, ничего не лишили, ни с каких должностей не сняли. Но народ-то как думает? Раз на него травля идет, значит, он за правду борется. Никто же не знал, с чего у них там все началось.
— Да ну! — не поверила Люба. - Что, из-за Райки, что ли?
— Вот именно! Ельцину не нравилось, что Горбачев ее везде с собой таскает. А, кстати, Ельцин потом на съезде на каком-то прям с трибуны прощения просил у Горбачева.
Люба сомневалась, верить или нет; "Так просто, если вот так подумать. Также пьянствуют, жен обсуждают. Как в малосемейке... Из-за Райки..." — бессвязно путались мысли.*
— Откуда ты, Саш, все знаешь? — с любопытством спросила Люба. Саша скромно замялся, а Валя сказала с усмешкой;
— Он этой политикой увлекается... Когда еще съезды показывали рань¬ше. Целыми днями сидел у телевизора.
А Саша в этот момент обдумывал; "Сказать ли Любе о том, какие слу¬хи ходят о ее Косте?" Взвесив, поразмыслив, решил пока не говорить. В любом случае крайним окажешься.
— Меня же, Саш, соседи затопили, — обратилась к нему Люба. — Пред¬ставляешь? Я как глянула — сбиться сердце перестало. И в жилках запекла-ся кровь.
Засмеялись тихо, чтоб не разбудить Дашу.
— А еще снизу прибежала баба; "Вы нас топите?" Я говорю; "Нет, бери выше"... — посмотрев на часы, Люба подняла глаза на Сашу; — Ты как — провожать нас пойдешь? Тогда сидим дальше.
* В октябре 87 г. Ельцин выступил на Пленуме ЦК КПСС с критикой Горба¬чева, обвиняя его в том, что проводимые реформы недостаточны, и перестройка топчется на месте. В том числе действительно очень резко отозвался о Раисе Максимовне, считая, что оказывает большое влияние на мужа. Реакция Гене¬рального секретаря не заставила себя ждать. В июне 89 г. на XIX партийной конференции Ельцин в своем выступлении попросил "реабилитировать" его. Хотя обращался он, конечно, не к Горбачеву, а к делегатам, присутствовавшим в зале.
 
— Твои-то дома волноваться не будут?
— Кто? Я же говорю — дома нет никого. Максим с друзьями. Юленька по шабрам. Сказала, что с ночевой останется. У себя на той квартире. Если только нагрянуть к ней туда, поглядеть хоть, что там у ней за жених, а?..
Глава 14
Поздно проснувшись, Игорь посмотрел на стоявшие на полке среди книг часы, прислушался к доносившемуся с зала незамысловатому разго¬вору родителей, встал с кровати и пошел умываться. В зале, треснув, от¬крылась балконная дверь. И хотя балкон застеклен, по полу потянуло хо¬лодом. Отец, что-то двигая, разбирая на балконе, спросил:
— Столько хватит? — и вскоре захлопнул дверь.
Когда Игорь сел завтракать, отец вошел на кухню, остановился возле него:
— Сегодня опять куда-то собираешься?
— А что?
— Давай сейчас сначала со мной в одно место съездим? Недолго, за час туда и обратно. Доски у мужика возьмем.
За общагой, напротив заполненного людьми и машинами рынка, заст¬ряли, простояли, наблюдая за махавшими жезлами гаишниками. Зато даль¬ше дорога была совсем пуста. Заводские корпуса были совсем безлюдны и казались брошенными. Не то, что в будние дни, когда все запружено. Про¬езжая мимо своей проходной, Игорь не удержался, глянул, что там делает¬ся. Ворота наглухо заперты, ничего не видно. За промзоной вдоль дороги раскинулся обширный дачный массив. Водонапорная башня обледенела с одного бока, глыба льда была величиной чуть ли не с саму башню. За дачами показались деревенские избы и огороды. Съехали с дороги в колею в снегу. У каждой избы собаки захлебывались лаем. В проулке накренился комбайн. Красно-ржавый, в шапке рыхлого снега, с разбитыми стеклами. Проехав всю улицу, увидели всего лишь одного мужика, чистившего снег, и еще в окнах домов нет-нет и потянется чья— то рука, отогнет край зана¬вески на шум проезжающей машины, какая-нибудь бабка поглядит из любопытства — к кому приехали? В садах, разветвившись, чернеют ство¬лы яблонь, стожки сена накрыты клеенкой.
Издалека виднелись кирпичные особняки, окруженные пристройками и неприступными заборами. Их недавно отгрохали. Подрулив к одному, отец посигналил, вылез из машины.
Отворив калитку в высоких стальных воротах, вышел давний при¬ятель отца Вова. На нем была замызганная куртка, кое-где штопанная, кроличья шапка с местами вылезшим мехом, ватные штаны и стоптанные сапоги со сломанным замком, не застегивающиеся. Глядя на него и не поду¬маешь, что хозяин вышел. Если бы не белозубый рот и пунцовое от загара лицо.
Впустив гостей, сразу запряг двух своих парней доски таскать к маши¬не. Отец, заскромничав, хотел отказаться от их услуг:
— Зачем? Мы сами...
— Ничего, ничего. Они перетаскают, — успокоил Вова. — Ты хотя Погляди сначала. Может, фуганем? Вон на станке мы их быстро, — он Показал куда-то позади себя.
 
Отец взял одну из досок, посмотрел, провел по ней ладонью:
— Не надо, и так сойдет. Если — что, я их сам потом,,.
Парень взял у него доску, понес к машине. Вова стал водить отца и показывать, что уже сделал и что еще хочет.
У крыльца валялась ванна, в которой месили раствор. Здесь же были свалены, как попало, рассыпавшись, листы железа, У некоторых, что сверху, углы были загнуты. Посреди двора лежали срубленные, помешавшие стро¬ительству вишневые деревья.
Те двое пыхтели, доставая и таская доски. Игорь сунулся было помо¬гать им, но они, оба в опилках и пыли, посоветовали ему:
— Оставь, мы лучше сами. Ты сейчас только испачкаешься.
Игорь знал, что они бежавшие из части солдаты. Оба были младше его. Посмотрев на их сгорбленные спины, потоптавшись на крыльце, Игорь вошел. В доме была отделана лишь одна комната, в которой стояли обо¬греватель, плитка, продавленный диван. В ней они вдвоем и жили. Вся остальная часть огромного дома была пуста, холодна. Пол усыпан струж¬кой, шейками, осколками, провода везде. Посреди самой большой комна¬ты — пилорама, а на ступеньках ведущей наверх лестницы — большая спортивная сумка и деревянный чемодан с инструментами. Вдоль стены стояли мешки с мусором.
Перетаскав, пацаны позвали его к себе, уселись втроем на диване. Поз¬же по разговору Игорь понял, что они в разное время с разных мест бежа¬ли. Один был старше другого на полтора года. Игорь подивился, как они не похожи. Юра — тот, что постарше, — второй год уже в бегах, с части не домой рванул, где, как он рассудил, его наверняка ждали, а пошел скитать¬ся. Вова был у него не первый, где он таким образом устроился. Самоуве¬ренный, подозрительный, с цепким взглядом. Лоб низкий, скошенный. Вроде улыбается тебе, а смотрит так, будто замышляет что-то недоброе. Но его подельник Леша был полной его противоположностью. По-детски наивный, с открытым конопатым мальчишеским лицом. Очень скучал по дому, по маме. О себе он просто и бесхитростно рассказал следующее:
—... Пригнали нас на сборный пункт. Мы там все развалились на траве. По радио объявление: "Кто хочет купить ложку, подойдите туда-то". Лож¬ку потом вернуть можно было, деньги обратно получить. Но у нас никто не возвращал, потому что в поезде пригодится. А в поезде у кого что из гражданки более-менее ценное оставалось — на станции загоняли, меняли на водку. На станцию всегда подъезжали ночью. Но там уже стоят и ждут на платформе с водкой, знают, что воинский эшелон должен пройти. А по вагонам шакалы шныряют. У нас первым делом все бритвы, ножи, лезвия отняли. Даже вот эти одноразовые. Потом вообще все отнимали, на что можно водку выменять — вещи, деньги. Только у кого какие заначки оста¬вались в трусах, в носках...
— Что у вас за эшелон бьл? К нам бы зашли, мы бы их послали. Мы еще гражданские!
— К вечеру приехали, а там еще пять часов пешком идти, — никак не реагируя на замечание своего товарища, Леша продолжал рассказывать, не сводя с Игоря глаз: — Пришли, КПП — кирпичный, темно, ничего не видно. Завели в казарму, матрасов на койках нет. Прям на эту пружину все упали. А утром всех подняли, мы огляделись — куда мы попали?! Вокруг степь мерзлая. И тут сержанты, все — нулевые, во всем новеньком, только
 
что с учебки. У нас ротный по ночам грузил их. Вызовет к себе, то-се, бах по морде: "Чтоб больше такого не было!" А чего чтоб не было — неизвес¬тно. Вроде ничего не случилось. Непонятно — за что? Он когда в хорошем настроении улыбнется: "Если б было за что, совсем убил бы". У него пого¬няло было — "водолаз". Под два метра ростом, вот такая будка, — он показал руками, растопырив пальцы у своих щек. — Потом как-то к нам пришли, построили, спрашивают: "У кого права есть?" Мы, несколько человек, вышли. Нам говорят: "Привести себя в порядок, поедете в город". Мы начистились, приготовились. Фура вот такая, как у немцев в войну были. Зашел к ротному, честь отдал...
— Лех, честь отдают бабы, а у военных — приветствие, — оскалился Юра, показав редкие зубы с широкими промежутками.
— ...Он осмотрел, говорит: "В тайга!" А у нас немец был Миша Пеннер. Мы с ним вместе попали. По-немецки разговаривал, как татарин...
— То есть?
— У них же тоже там диалекты разные есть. Вот он по-немецки гово¬рил: "Гыр — гыр — тар — тар..." Как ворона каркает. Посадили нас на дрезину, и мы по тайге по этой железке почапали. А там как типа дрочишь. Вот есть фонарик такой. Его нажимаешь — нажимаешь, он ярче гореть начинает. Пока рука не устанет. Потом гаснет постепенно. Вот мы тоже минут по десять и сменялись. Приехали в город Серов Свердловской обла¬сти. Как сейчас помню. Воинская часть 6165. Стройбат, короче. А майор был Иван Петрович. По имени — отчеству все звали. Там тоже — пей, если деньги есть. Там рядом БАМовская трасса. Ельцин строил. Выходишь на дорогу... — он отогнул мизинец в условном знаке: — Тормозишь, покупа¬ешь. У нас была отдельная рота — 75 человек. Нам угрожали, что если — что, то в основной отряд переведут. А там беспредел был полный. Там комбату темную устраивали, — Леша невесело улыбнулся.
— А город большой был?
— Меньше, чем Тольятти. Там города-то... Там же вокруг одни лагеря. Весь Урал — это сплошняком одни лагеря и заводы.
О том, почему сбежал, внятно ничего не сказал. Как и Юра. Тот тоже на вопрос, из-за чего ударился в бега, попытался перевести разговор:
— У нас незадолго до того, как я сорвался оттуда, двое в самоход собра¬лись. У них все путево было, в гражданку переоделись. Перед тем, как за забор, сели, выпили не хило. Я вот точно не знаю, что произошло. То ли один другого поджег, то ли несчастный случай. Короче, один загорелся. Выбежал, орет. Его лейтеха увидел, ну, он у нас е... был. "Пиджак" после института. Он стал его из углекислого огнетушителя тушить. Тот вооб¬ше... — он сглотнул, кадык на его шее дернулся.
— Человека из огнетушителя тушить?! — вырвалось у Игоря. — Это надо додуматься!
— Я же говорю, он полудурок этот шакал был. Так-то, ясный х..., надо было просто завалить его на землю, шинелью накрыть. А на нем еще майка была нейлоновая, она ему в тело вошла.
— И что с ним стало?
— Его на вертолете в госпиталь отправили. Он не долетел, помер.
— Помер?!
— Да. А того второго, который с ним был, трибунал судил, три года дисбата ему дали.
 
— Он еще легко отделался, — заявил Леша.
— Ты считаешь, это он легко отделался?! Дисбат — это еще хуже тюрь-, мы. У нас был один, который год в дисбате прослужил. Я более прилежно го солдата в жизни не видел.
Пожав плечами, Леша стал возиться с расстегнувшейся булавкой на ширинке, на которой не было не одной пуговицы. Поглядев в окно, Юра сказал ему:
— Иди, к тебе пришли.
— Кто?
— К тебе что, много народу ходит?
Игорь выглянул в окно, увидел маленькую пухлую девчонку, стояв¬шую у ворот. Когда Леша вышел к ней, на ее широком глуповатом лице, появилась доверчивая улыбка.
— Пошли тоже выйдем? — спросил Юра, поднимаясь с дивана. Встав в стороне, возле поваленных деревьев, Игорь поглядывал на них
Юра зубами извлекал из ладони занозу, поплевывал.
— Сколько хоть ей лет?
— Ей? Она — малолетка, лет 15, — сказал Юра, ухмыляясь: — О" сначала ко мне ходила. Я Леху гулять отправлю, сам с ней на диванчике, Потом она мне надоела. Ну, ясный х..., дура, малолетка. Послал ее. Он стала с Лехой... Как бы от меня к нему по наследству перешла.
Леха распрощался, подошел, глядя на Игоря, не моргая, заговорил:
— Я вот с этой подругой своей недавно чуть не поседел. Всю неделю сидим, ждем с ней. Она говорит: "На этой неделе должны прийти". Уже знаешь в последний день где-то без 15 минут 12 ночи, Я думал — все, попал! Тут она пошла, последний раз у себя в тетрадке посмотрела, где она запи¬сывает, когда у ней и что. Приходит и говорит: "Я перепутала. На следую¬щей неделе должны",
— Кто последний, тот и папа, — с ехидной улыбкой сказал Юра, обсту¬кивая ботинки, стряхивая с них снег,
Игорь представил, как они здесь живут, и что ждет их дальше, и ему стало жалко их. Они, видимо, догадались о чем-то, замолчали.
— Мало платят у вас? — спросил Вова Игоря, когда они уезжали. Отец уже успел что-то рассказать ему.
— Мало.
— У вас Булгак вроде как просто директор, да? Я слышал от кого-то, что там 51% принадлежит Ляченкову — заму Николаева. А вообше осно¬вал ваше АО начальник МСП Головко. Когда от завода начали отделяться все, кто мог. Площадей вроде не хватает разместить все и прочее. Тогда Головко организовал, отделил. А уже потом ему объяснили, что 51% надо, отдать Ляченкову. Что без его подписи вроде все это недействительно. Мне тоже предлагали туда. Когда я еще на заводе работал. Но там тогда началь¬ник цеха получал чуть больше, чем мастер на заводе. Цеха же не большие. Не то, что на заводе. У вас начальник цеха, наверное, в лицо всех рабочих знает, да? Кто у вас начальник цеха?
— Шульгин.
Он пожевал фамилию, пытаясь вспомнить.
— Не знаю. Так-то, может, где-то видел.
Отец в это время, пока они разговаривали, закрепил доски, привязал на концы их сцереди и сзади лоскуты красной ткани.

***

В глазах - свет Ста лун. В

руках остался Запах

вишни. На шее - амулет

Из зуба волка. В душе -

ребенок Спит

И видит сны С

сюжетом Ста томов

Открытий мудрецов...

И путь неясный

В пыли дорог забытых...

***

Даль была Бела.

И пульсировали колокола,

Как кровь по венам.

Силуэтом чернели дома

И слезы сами текли по щекам.

Была обычная зима -

И ощущал себя Человеком.

Не просто - в оконной раме

Домашнего очага...

Даль была

Бела...

И пульсировали колокола...

***

Нараспашку

Распахну рубашку

И побегу по песку

По краю реки.

Прыгну в реку

И уплыву к другому берегу.

На другом берегу

Полной грудью вздохну

И... в обратную сторону...

Олег Березин - аdтор множества поэтических брошюр, в том числое двух детских - "Пушка" и "Слон".

***

Если все люди на свете меня простят,

Засохнут цветы и плодоносить Перестанет

мой сад. Придется яблоки в других садах просить,

Если... все смогут меня простить...

***

Усталая Земля Качает

плечами, Горбатится, Еле

крутится... Ей наши печали

На плечи легли...

***

Это случится. Тогда

Ночь станет общей бедой.

Солнце когда

Вдовою седой

Уйдет в никуда.

Будет всегда

Беда.

***

Не загнали бы На рифы Иероглифы Судьбы,

И не склевали б Грифы

На пустынном берегу

То, что относилось к человеку.

***

Черная рама окна.

В раме - луна

Блямбой видна.

Ты веришь, что жизнь -

Не одна?

Я - нет.

Ведь Вселенной синь

Не имеет дна.

Но и это еще не ответ...

Контуры

Из цикла "Миниатюры о художниках"

МАТИСС

Матимм -

Как роза и нарцисс.

Чистыми

Цветами

С небес

На замлю вниз

Спустился чист.

...

Звучит, как цветок.

...

На фоне цветового обелиска

Мечтает в сновидениях Одалиска.

И в ярко-желтой красе

От сердца - левая рука.

...

Глаза красных рыб

Наблюдают танца изгиб.

ПИКАССО

У Пикассо

На все наброшено лассо.

...

Пикассо,

Как колесо -

Долго буде кружиться,

Предлагаться,

Продаваться.

И как на Пабло

Не купиться?

Ему всегда везло.

...

Хам и хулиган,

Но не найти обман.

Значит, хамство - не вина.

Оно - Богом дано.

...

Чем объезжать,

Лучше - наехать.

ЭНГР

Просто

Очень

Чисто.

...

Любование

Обаянием.

ДОБИНЬИ

Тихая заводь воды.

То - туманы,

То - смена погоды.

Пейзажи вливаются в воды.

СТИВЕНСОН

Игра

В КОРО

С вечера

И до

Утра.

КОРО

Рощи. Лирика. Туман.

МОРРИС

В балаган!

Но он -

Англичанин

Не цыган.

УОЛТОН

В пейзаже

Без куража

Четкость хороша.

РОДЕН

Наваждение

Эпохи

Возрождения

СОРЕРИНИ

Глазами матери

Материя

Бытия

Земли.

МАРК

Взлет, падение,

Упругость, удивление...

Все без апряжения.

ВЛАМИНК

Зелень.

    Тень

Река.

     Облака

РЕНУАР

Взгляд, нежность,

Половая страсть.

Теплом обаять,

Испить и любить.

МАНЕ

Краска

Эдика

Мане

Разбавлена в вине.

Но не так уж сладка

Сказки

Ласка.

ПИССАРО

Дедушка - душка

...

Седой лик

Не поник,

А проник.

РЕДОН

Дилетантизм,

Как аромат цветов

Радуги луны

В наивных сказках,

В тайных аводях

Блуждающих иллюзий.

ГРОСС

Мертвый солдат,

Раненый матрос.

Завис

Петли вопрос.

Пуль град.

Газовой атаки воздушный вьется гад.

БЫН КУШИ

Не стол -

Престол.

Молчание

И отчаяние.

КОРБЮЗЬЕ

В пространстве

Воздушных домов

Летают бабочки

В потоке.

Снов.

КЛЕЕ

Нежный лирик примитивного

общенья

Куполов обобщенье

В соединение.

ВАЛИШЕВСКИЙ

Не модель,

А модуль.

ЦОРН

Быть.

   Любить.

      Плоть.

МОДИЛЬЯНИ

Манера

Есть.

Может и не суть,

Что материал фанера.

ЭРНС

Тяга

Очага,

От ангела -

Зола.

В трубу -

На случу к небу.