Тришинсад

Камни сыпятся белые.
Камни с горочки катятся
В сад, где вишни дебелые
Застарело горбатятся.

Присмиревшие яблони
Греют кроны сучклявые,
Рядом светятся дряблые
Пни гнилые, трухлявые.

Ни хозяев, ни домика -
Глушь, трава, запустение.
Время с бодростью комика
Мне рисует видения:

Тень, колодец с дощатою
Крышей серой и воротом,
И девчонку щербатую
В платье - тыном распоротом

И душистые яблоки
Торопливо срываются,
И мгновенно, как зяблики,
Ребятишки скрываются...

... Блеск волны, сумрак матовый,
Паутины качаются.
Онил забор перелатанный,
Тришин дед не ругается.

Не грозит хворостиною -
Ни к чему беспокоится -
Лет полета с половиною
На погосте покоится.

Головешкою тлеющей
Гаснут в листьях видения.
Сад уходит - стареющий -
В бездну лет и забвение.

Трубы горят

Нету его - похоронен он
Лет эдак десять назад,
Но у сарайки прислоненно
Бороны ржаво стоят.

Им на погребке повешены
Шланги висят десять лет,
Гайки, детали - все смешано -
Выкинуть их - силы нет.

Нету его - только валенки
После него не берут,
Будто он, выйдя из спаленки,
Вымолвит: "Знал, что упрут".

И, приобняв свою маменьку -
Скажет, похмелью не рад:
"Мам, ну плесни же на каменку -
Трубы чегой-то горят".

Никакого нет чуда

Я ему говорю: "Осень листьями звонит".
Он - в ответ: "Сентябрю - Что? - в поту всех загонит:

То - с картошкой, морковь,
То - не убрана свекла.
Осень, будто свекровь -
Кулаком грозитв окна".

Говорю: "Залегли
В долы космы тумана..."
Отвечает: "Угри

На лице постоянно...

Вот опять одному
Крячить с поля солому..."
Я ему - про Фому,
Он же мне - про Ерему.

Мужику красота -
Будто гири в полпуда:
"Грязь, дожди, маета -
Никакого нет чуда".

Труд, заботы, нужда -
Вот в ладони - синица.
Но и он иногда
Может остановиться.

И глядеть на поля,
Как дитя - бестолково,
Будто ждет, что земля
Скажет мудрое слово.

Этикетки

Зашел в магазин - запотели очки -
На полках не вижу я цены,
Но вижу бутылки - для пьяниц крючки -
По кругу украсили стены.

Набор этикеток покажет вам всё:
Историю, битвы и лица
И это - больших декалитров питьё -
Должно же в кого-то пролиться!

За всей этой вот дорогой красотой,
Ну ладно бы - только витийство -
За нею, отчерчены черной чертой,
Скандалы, побои, убийства.

За нею - решетки тюремных темниц
И слезы детей-малолеток,
И вечно похмельный распухший вид лиц -
За той красотой этикеток.

Иду на мороз, отогревши очки, -
Навстречу - не женщина - тетка,
Пальтишко, - как только что драли сучки,
Лицо разукрасила водка.

Шмыгнула, воняя одежею, в дверь.
В глазах-только пьянства отметки...
...Твоею бы рожею, пьяная дщерь, У
красить все те этикетки!

* * *
За чахлым кустом бузины,
За желчью густой чистотела
Мышиные норы видны
И - будто земля отпотела.

И прелой листвы аромат
Ударил мне в ноздри пахуче.
И я посмотрел на закат,
На Волгу с обрывистой кручи.

Хотелось упасть и уснуть
На круче, как скошенный клевер,
И руки свои распахнуть
На юг и неласковый север.

Но легким вдруг став, словно дым,
Четырежды я повернулся
И теплым туманом седым
Над Родиною обернулся.

И грохнулся оземь, как плач,
И плакал, обняв ее травы...
Я знал: никакой в мире врач
Не сыщет на душу управы.

Ей вечно придется страдать
Над русским раздольем и ширью,
Любить, умирать, пропадать,
Рождаться и снова быть пылью.

Мурашки

В полях, в кудрявости пшеницы,
Во тьме ночной глухой поры
Ловил я шапкою зарницы,
Когда не спят одни воры.

Когда невидимо ложится
Ознобной сыростью роса.
И в каждом шорохе таится
Пришедшей смертушки коса.

Но я скакал, орал, кидаясь
На блики тьмы, на шум и звук,
Как за добычей, устремляясь,
Бежит в тенетнике паук.

Мотались руки, как две шашки,
И клокотала кровь во мне,
И от волос моих мурашки
Сбегали к пяткам по спине.

"Скажи мне, ночь, зачем я это
Творил, преследовал кого?"
Но ночь до самого рассвета
Мне не сказала ничего...

Ты растворишься во мне

Воду рябит ветерок,
Дымка над лесом чиста.
Тихо прилег на порог
Узенький листик с куста.

Вот и второй принесло,
Третий рукою ловлю.
Выложу ими число
И - чуть пониже - "Люблю"

После усталых дорог
Ты возвратишься ко мне.
Ступишь за теплый порог -
Вспыхнет лицо, как в огне.

Канет усталость, как миг,
Словно в сверкающем сне,
Словно прочтя, будто крик,
Ты растворишься во мне...

* * *
Откройся, небо!
В твоей душе
Так много снега...
Зима уже!

А плакать будем
Весенним днем.
Ты о зиме,
Ая-о нем.

* * *
Помнишь снег последний
Я тебе позвонила.
В трубке запах летний
Я тогда уловила.

Уже в прошлом осталось
Шелестящее лето,
И осталась усталость
От слепящего света.

Снова снег. Ты, робея,
Тихо в трубку ответил:
Благодарен судьбе я,
Что другую не встретил.

* * *
А декабрь был все-таки мой -
На коленях твоя голова,
За окном предрассветный покой
За тебя говорил мне слова:

Ты права, говорил, ты права, -
И лучами к заутрене бил...
А я знаю другие слова:
Ты был прав, потому что любил...

* * *
Лес выбрит до голубизны.
Ждет в гости зиму.
И только ягоды красны
Невыносимо.

И так слова твои горьки:
Пришел погреться...
Я не отдам тебе руки.
Руки и сердца.

* * *
Была бы я твоей женой,
Любил бы ты меня?
Или заморскою княжной,
Любил бы ты меня?
А любишь только потому,
Что я так предана ему.

* * *
Все хорошо, все хорошо.
Прошу тебя, не беспокойся.
Вот только дождь к тебе ушел,
Ты от него в пути укройся.

И только хочется опять
На крыши к бархатному небу.
И только хочется понять:
На самом деле был ты? Не был?

* * *
Город отражается в дожде -
Смотрит на себя, не налюбуется.
Я такого города нигде
Не встречала. В городе есть улица.

Дом, а в этом доме - человек.
Он давно забыл меня, но все же
Я ему кричу: - Тебе привет
От дождя! - и становлюсь моложе.

Уик-энд

Выдали вещмешки, сухпай, автоматы. Слева болтался штык-нож, справа -подсумок для рожков с патронами. Вернее - сзади, чтобы не сползал к тусклой бляхе.

Почему-то всегда о предстоящих учениях знали заранее и выезжали не по боевой тревоге, а готовились за день-два.

Сегодня сказали: выезд вечером, в восемь. На построении подполковник Коростелев изложил боевую задачу. После часа бесцельного стояния была дана команда разойтись - до особого распоряжения.

Мыс сержантом Поповым заперлись в каптерке, расковыряли банку с рисом, молча похрустели невкусной жеваниной. Отправили бойца за лосьоном, замахнули по алюминиевой кружке (на кружку - три флакона) и выползли на морозный воздух.

Роту еще с обеда ci гялн с довольствия, команды на выезд все не поступало, людей нужно было накормить. Всех завели в столовую, на столах - по стакану чая без сахара и по кусочку черного хлеба.

Автоматы составили у крыльца. Когда солдаты заходили в двери, прапорщик Марьин выдернул меня из строя:

- Поешь после роты. Стой, охраняй пирамиды, - и шагнул в парной сумрак столовой.

Недолго думая, я перехватил пробегавшего мимо "духа" и рванулся к сто¬лам. Чай уже допивался, и вдруг чья-то тяжелая рука выдернула меня со скамьи,
отвесив оплеуху:

- Ты, ублюдок! Так-то ты оружие охраняешь! - передо мной стоял Марьин. Рассудок помутился, уступив место вспышке гнева. Я замахнулся прикладом. Прапорщик отступил. Недоуменный испуг мелькнул в его глазах.

Так было лишь однажды. Сержант Галлиулин вел караул на пост. Я с ненавистью изучал его бритый затылок. За хрустом снега не было слышно звука передергиваемого затвора. Тут промелькнуло: "Что я делаю?" Патрон из патронника выгнал уже на посту, оставшись один.

И сейчас почти сразу удалось подавить помешательство. Я опустил автомат. Марьин, не решаясь подойти ближе, пробурчал:

- Ну-ка, быстро доедай - и на улицу.

Еще около часа простояли напротив автопарка. Было холодно, разбирало вполне понятное раздражение. Со стороны штаба бежал, разрывая воздух одышкой, подполковник Коростелев. В строю возникло оживление, раздалась команда: "По маигипам!"

Первый полевой выезд был осенью. Тогда это были так, ротные учебные занятия. Запомнились бойцы, греющиеся ночью у дизелей. Запомнился караул, когда свои же ребята, имея на руках одни часы на всех, только заступив на пост, переводили стрелки па два часа вперед, тут же шли в караульную палатку, буди¬ли следующего, и преспокойно заваливались на боковую. Последний часовой, ни о чем не подозревая, проторчал лишний час у шлагбаума, но рассвет все так и не наступал. Он растолкал начальника караула, тот послал его подальше, и тогда солдат протиснулся между спящими, преспокойно сунув автомат под нары. Утром побудки, как таковой, не было. Ошалевшие от давешнего бухла прапорщики подошли к караульной палатке, зажгли дымовуху и сунули ее в печную трубу. Никаких признаков жизни. Из распахнувшегося полога и из клубов дыма про-явились ополоумевшие глаза сержанта Азметова. Получив удар сапогом в грудь, он улетел обратно, обрушиваясь на пытающихся выбраться сослуживцев.

Все это вспоминалось под ровный гул уютно покачивающегося "ЗИЛа". Водитель напряженно таращился в темноту, раздвигаемую светом фар. Я мог вздремнуть, поскольку был старшим машины и, вроде бы, не у дел. К тому же мы находились почти в середине колонны. Вскрыв штык-ножом очередную банку сухпая, я достал из приклада пенал и, пользуясь отверткой, как ложкой, вяло расковырял прессованную кашу. В дреме наплывали картинки недавнего прошлого.

Приехала полевая кухня. За похлебкой выстроилась длинная очередь. Неожиданно под котлом раздался взрыв гранаты со слезоточивым газом. Все разлетелись, захлебываясь от слез. Развлекался замначпотыла. Через некоторое время молодняк, закрывая лица смоченными рукавами бушлатов, стал одиночными группками подбегать к раздаче, наваливать себе в котелки что придется и сколь-ко придется, и тут же разбегаться по укромным углам. Старослужащие зло отсиживались в палатках.

Что-то было еще. Я очнулся от толчка притормозившей машины. Ноги зане-мели от холода, но работа предстояла нескучной: за два с половиной часа нужно было развернуть станцию.

Сонный, я подхватил пятидесяти килограммовую лебедку и побежал в сторону кустов. Неожиданно земля оказалась на уровне глаз - я провалился в яму с валежником.

Кунг с оборудованием пустел быстро: секции мачты, платформа, "тарелки", прочая дребедень. Крепеж давался с трудом: в ушко эдакого "штопора" вставлялся лом, на лом надевалась металлическая труба, на ее конец нахлестывались ремни, двое впрягались в постромки и под углом в тридцать градусов тянулись по кругу, оставляя вокруг лебедки глубокие следы.

Бушлаты распахнуты, ремни и шапки на снегу, из-за пазухи валит пар, легкие часто-часто выталкивают ледяной воздух. Больше всего, конечно, болели ноги: некоторые вдалбливали лебедки, становясь на колени, опираясь на бедро.

Чем хороши эти сверхнагрузки - они не затрагивают мозговые извилины. Безмозглые животные утомляются, но боль и усталость сносят безропотно.

Где-то там, наверху, раскачивались на мачте "тарелки", дизель качал электроэнергию, станция давала связь по всем каналам.

Пока оглашались результаты отработки, влажные бушлаты замерзли и стояли колом, липкое белье холодным компрессом давило на грудь.

- А теперь - спать, - подытожил командир взвода и добавил. - Ставьте палатку!

Мы расчистили площадку от снега, разобрали лопаты, ломы, кому-то досталось кайло. Земля не поддавалась. Палатку, по идее, необходимо было вкопать хотя бы на метр. Стали отогревать землю паяльной лампой. При ударе лома во все стороны летели искры. Потапов, молодой лейтенант, время от времени выскакивал из станции и приговаривал:

- Копайте, ребята, копайте! По уставу - положена палатка. Сержант Попов неуверенно проканючил:

- Товаарищ лейтенант! Может, в кунге ляжем спать?

Молодой максималист взмахивал рукой в перчатке - мол, копайте - и опять убегал в теплые блоки гудящей станции.

Холода не чувствовалось совершенно. Приятная истома, дремота накрыла оцепеневшее тело. Я оперся руками в рукавицах о лом, навалившись грудью, и прикрыл глаза. Очнулся от того, что кто-то поднимал меня, лежащего лицом в снегу, встряхивал и все повторял:

- Ты что? Ты что?

Я посмотрел вокруг. Экипаж уже не высекал бравые искры. Все сидели на досках, засунув руки под мышки. Лейтенант Потапов плюнул на все это, сказав "черт с вами", и на этот раз уже надолго умчался в жужжащее и мерцающее огоньками лампочек тепло.

На катушки из-под кабеля разложили щиты, сверху накидали матрасы. На ногах были валенки, мокрые портянки обернуты вокруг груди, поверх бушлата надета шинель, шапка-ушанка завязана под подбородком, на руках - ватные рукавицы. Легли, укрывшись шестиместной палаткой, сложенной вдвое.

Дальше -как в пропасть, никаких снов.

Может, и снилось что-нибудь в этой снежной ночи, но отключившийся мозг не оставил ни одной картинки.

Утром сержант Попов вытащил меня из-под панциря палатки.

- Короче, так: сейчас поднимешься на мачту и повернешь "лопухи". Механизмы замерзли, поэтому придется все сделать вручную.

Я оробел. У каждого из нас в жизни некоторые вещи случаются в первый раз.

Вместо валенок я натянул сапоги, чтобы ноги не застревали в каркасе мачты, скинул шинель, оставшись в коротком бушлате. На руках - тонкие вязаные перчатки. На талии - страховочный пояс. Вниз я старался не смотреть: предстояло взобраться на тридцатиметровую высоту.

Руки судорожно цеплялись за металл, сердце бухало в голове, как камень в бочке. Добравшись до верха, я с трудом влез на головку под локаторами и быстро пристегнул страховку. Верхушка мачты под порывами ветра раскачивалась с амплитудой метров в пять-семь. Не в силах побороть нахлынувший ужас, я долго и истошно кричал "мама!", крепко обхватив холодный метал вдруг окостеневшими руками. И тут я посмотрел вокруг...

Леса, поляны, танки, палатки, оружейные склады, крошечные фигурки людей... Господи, а Земля-то - круглая! Действительно - КРУГЛАЯ!!!

Адреналин освежил голову, и я скосил взгляд к подножию мачты. Четыре муравья размахивали своими смешными лапками. Сквозь порывы ветра доносились неясные звуки. Наконец, голоса слились в единый ритмичный хор:

- Вправо!

- Что-о-о? - надрывно орал я.

- Влево!

Уже оказавшись на земле, я постарался уединиться, чтобы, так сказать, в интимной обстановке еще раз пережить обрушившиеся на меня ощущения.

Связь была налажена, и теперь все дни единственным огорчением были политинформации, а единственным развлечением - завтраки, обеды и ужины. Можно было ничего не делать, смотреть на снег, вдыхать густой влажный воздух, искрящийся на морозе, да искать - где бы чего украсть из еды.

Заканчивались продукты, да, впрочем, и наше многодневное стояние подходило к концу. Еще одна отработка учебной задачи, и все, завтра утром - в часть.

Рядовой состав к станциям не подпускали: поскольку за ходом учений наблюдал штаб округа, боевое дежурство несли офицеры и прапорщики - не должно было быть ни единого срыва. И тут случилось непредвиденное...

Прапорщик Жук переключал зисовские каналы, мыс лейтенантом Потаповым ели сушеную колбасу, поливая все это кетчупом - одним словом, занимались боевой и политической подготовкой. Неожиданно кунг качнулся, и с улицы по-слышались тяжелые матюги: машина была не заземлена, и кого-то ударило током.

Потапов с Жуком злорадно переглянулись. Это была своеобразная сигнализация на случай "шухера": посторонний не сразу мог проникнуть на незаземленную станцию.

Лейтенант Потапов приоткрыл дверцу и тут же слетел вниз. Послышался доклад по команде. Жук выглянул вслед за ним и вдруг дернулся вглубь кунга, молниеносно приводя одежду в порядок: на улице стоял командир бригады связи полковник Дашук.

Потапов с остальными проверяющими предусмотрительно остался на улице, и вся тяжесть общения с комбригом пала на Жука. Вытянувшись по струнке, я с ужасом наблюдал развернувшуюся передо мной сцену.

- Товарищ прапорщик! Соедините меня с "Сиренью" по Р-404! Время пошло! - Дашук, не глядя на руку, отодвинул обшлаг шинели. Блеснул циферблат. Холодный взор испепелял Жука.

Тот заметался у пульта, переключая датчики, но его тут же прервали:

- Стоп! Три минуты прошло! Чем вы тут занимаетесь?! С рядового состава спросить нечего: эти чурки не врубались, и никогда врубаться не будут! Но вы-то - профессиональный военный! Где ваш комбат? Где Коростелев? Часть не тронется с места, пока весь состав не научится отрабатывать задачу в установленные сроки! Будете стоять три дня! Неделю! Десять дней! Но воевать вы у меня научитесь!

Начальственные сапоги ступили на снег и захрустели куда-то вдаль. Жук остановившимся взглядом проводил комбрига, сказав лишь тихо: - Хандец...

Как только Дашук исчез с горизонта, в расположении началось активное "шуршание": сержанты, офицеры, прапорщики разлетелись по станциям. Под-полковник Коростелев бегал от кунга к кунгу, выкрикивая короткие распоряжения. В часть был отправлен "ЗИЛ" за провиантом: продукты кончились. Совсем.

Возможно, Дашук сразу же забыл об отеческом наказе, но начальство все пребывало в нездоровом напряжении.

На следующий день обошлись без завтрака. Затем - без обеда. Сержант По-пов достал из заначки пакет с сухарями. Мы сидели вокруг жестяной печки, мазали на черные сухари комбижир и мечтали об одном: вернуться в теплые казармы, смыть с себя в бане всю копоть, поесть горячей пищи и хоть немного поспать по-человечески.

Еда была так себе, но хоть что-то нужно было заглотить, чтобы не ослабнуть на этом морозе.

Сухари представляли собой остатки хлеба с солдатских столов, который отправляли в печи на обработку. После этого твердые как камень черно-коричневые плитки могли храниться годами, упакованные в большие бумажные мешки. Как-то, будучи в наряде по столовой, я встряхнул один такой мешок, желая ухватить его поудобнее. Из рваных отверстий выпали две полупридавленные мышки и заковыляли по бетонному полу, ища спасения между столов, но тут же были раздавлены кирзовыми сапогами. В часть неделю не завозили хлеба, поэтому края сухарей, объеденные мышами, аккуратно обламывались. То, что оставалось - подавали на столы. С комбижиром отношения были сложнее. Его изготавливали из отходов пищеперерабатывающей промышленности, и для большей сохранности нашпиговывали парафино-содержащими веществами. Солдатские желудки не переваривали этой гремучей смеси, и остатки комбижира оседали на стенках пищевода и кишечника, вызывая неутихающую изжогу.

Одним словом, день-два наш рацион не блистал разнообразием.

Наконец, Коростелев договорился с артиллеристами, стоявшими лагерем неподалеку, и мы повзводно потянулись к чужой полевой кухне: раз в день более-менее приемлемая пища была обеспечена. Сначала питались артиллеристы. Осганшуюся жижу дохлебывали мы. И без того супчики были не ахти как наваристы, поэтому никто не роптал. Последние сухари мы размачивали в тарелках с чуть теплой водицей. Получившаяся кашица вполне походила на еду.

Когда-то здесь был лес. И река. Летом росли грибы, ягоды, зелень всякая. В воде плескались лягушки. Быть может, даже водилась рыба. Сейчас среди поваленных сосен и перемолотого валежника валялись орудийные гильзы, раздавленные катушки из-под кабеля, ящики из-под снарядов, остатки бушлатов и обрывки кирзы. Все было добротно полито солидолом, соляркой и антифризом. Мы нашли бугорок, обдуваемый ветром, и потому бесснежный, и попытались под-жечь почерневшую жирную землю, которую уже не мог схватить никакой мороз. Бойцы притащили паяльную лампу, и со второй попытки оголенный островок замигал синим пламенем. Огонь расползался к границам, очерченным снегом, не думая затухать.

Развлечений больше не было.

Набили в котелок снега и при помощи того же паяльника заварили чай: в талую воду накидали хвои. Горячая жидкость согревала изнутри, но ненадолго.

- Нико, что ж тебе не сиделось в твоем Сухуми? Родители вроде богатые... Че, не могли на лапу никому дать?

- Э-э, они-то меня сюда и отправили. На семейном совете решили: "Давай, Николай Отарович, пора тебе в армию!" Понимаешь: наркотики, девочки, то-се, шаля-валя... Эх, а какой у меня был охотничий домик - там, в горах! Каждую осень с отцом и братом - бах! бах! - козочек стреляли. А какая у меня коллекция охотничьих ружей!..

Все ненадолго затихали, силясь представить себе чужую красивую жизнь. Что было тогда, до этой незримой черты? Порой накатывало нехорошее ощущение, что все, что происходит сейчас, было всегда и пребудет вовеки. Разговоры и раздумья перебил подполковник Коростелев:

- Здравия желаю, товарищи солдаты!

Мы вскочили, не успев спрятать неуставную паяльную лампу.

- А-а, кушаете? Нет ли у вас где тушеночки? Вроде, что-то оставалось.

- Не, товарищ подполковник, весь сухпай кончился. Коростелев крякнул, но тут же, как ни в чем не бывало, сказал:

- А вы у артиллеристов спросите. У них точно - есть!

- Так ведь не дадут, товарищ подполковник! Коростелев поманил бойца: иди-ка сюда.

Внизу, сквозь редкий соснячок, виднелась полевая кухня.

- Смотрите, товарищ солдат: во-он рядом с котлами ящики стоят. Я точно знаю - там у них немного осталось. Давайте-ка, быстренько, пока никого нет...

Мы валялись в палатке, подкидывая в "буржуйку" сосновые ветки. Тут откинулся полог и появилась счастливая перепачканная физиономия Вани-камбалы, прозванного так за вогнутое лицо и патологически выпученные глаза:

- Есть! Правда есть! Я их бомбанул - все чики-пики было! Лохов учить надо! На матрасы упала буханка хлеба и две банки - тушенка и рис. Из кармана
были извлечены грязные кусочки сахара. Все разом зашевелились. На "шухер" поставили духа, содержимое банок вывалили на лист жести, положили на печку. Чтобы не растекался жир, края обложили нарезанным хлебом. За палаткой на паяльнике бурлил чай.

Пожалуй, ни до, ни после я не ел столь вкусной пищи. Все поделили поровну, даже лист жести был досуха вытерт хлебными корками.

Днем позже из части привезли бидоны с кашей и щами. Был белый хлеб и кисель. Все - горячее!

Разрешалось брать добавку.

Учения перешли в иную фазу, бригада связи уже не требовалась, да и Дашук пропал из поля зрения. Сразу же после плотного обеда комбат дал команду свора¬чиваться. Часа через полтора все были готовы; работали быстро, слаженно. Домой!

- Куда? Домой?! - расхохотался Футдин. - Ты хоть помнишь, где твой дом, солдат?

В кабине было относительно тепло. Можно было снять раскисшие сапоги, подложить под себя влажные портянки, испещренные темно-коричневыми раз¬водами, поджать босые ноги и, накинув на колени бушлат, глазеть по сторонам. Ноги, свободные от обуви, буквально дышали. Было приятно шевелить голыми пальцами. Вот еще одно из немногих наслаждений - ходить босиком по полу, по земле. Днями, неделями не снимая сапог, начинаешь ценить это особенно остро.

Смотри, смотри! Уже въехали в ближайшую деревню! Колонна двигалась медленно, переваливаясь на разъезженных колеях. Вдоль обочин шли девочки, женщины. Бойцы высовывались из окон и что-то кричали вслед. Водилы радостно давили на сигнал. От колонны шел сплошной гул и непонятные выкрики. Девчонки улыбались и махали вслед. Наверное, это были школьницы, лет по тринадцать. Но все равно - это был женский пол, и мы проявляли знаки внимания, доступные в такой ситуации.

На окраине головная машина притормозила у продмага. Комбат ринулся затариваться одному ему ведомым кайфом. Солдаты высыпали из машин, разминая отсиженные ягодицы. Кто-то курил плохие сигареты, кто-то "отливал" на заляпанные грязью скаты "ЗИ Лов". По обеим сторонам колонны топтались офицеры и прапорщики, наблюдая, чтобы бойцы не отходили далеко от машин.

И тут я увидел на голых ветках замерзшего дерева багряные кисти рябин. Сослуживцы уже стягивались к забору, из-за которого торчали чернеющие на снежном фоне прутья. Рябину набивали в подсумки, в карманы, за пазуху, ели тут же, на месте. Твердые ягоды горчили, растекаясь по языку ароматной жижей.

Сплюнув на обочину оранжевую слюну, я заскочил в кабину, откинул голову, завернулся поудобнее в бушлат и задремал. Снилась мама, и берег реки, много солнца и теплого ветра. Кажется, я был счастлив. Нет! Точно - был счастлив.

СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ ТАТЛИН

Офицерская общага. Сидишь, как в гетто. Сплошь нерусская речь, крики, дети россыпью, азиатские песни. Одним словом, табор. Ребятишки- в коридоре, на лестнице. Гурьбой гомонящей черномазая пацанва носится. Но вдруг с ними, среди них виднеется беленькая голубоглазая девочка. На нее смотришь и умиляешься. Все они скороговоркой бормочут стишок, протягивают руку, просят денюжку. Даю только ей. Детство в выгребной яме, в разоренном и сыром, кишащем людьми доме. Об отце этой девочки я хочу рассказать.

Я видел его лишь однажды. Был какой-то праздник, и гуляли вместе с женами. Татлин поспорил о чем-то с Падлом. Был такой противный мерзавец, у нас служил. Он потом, смеясь, вот как объяснял:

- А тут чего-то грубость не в тему пошла. Ноги дергаться начали. Его повели умыться, он возвращается в кителе своем. Весь в медалях, в крестах. Сказать ничего не может, только плачет. Я думаю: "А-а, так ты -контуженый? Ну, тогда понятно". Мне его даже жалко стало.

Противный человек противно рассказывает. Но так оно все и было. Плакал, уткнувшись в медали. Я видел, и у меня ком стоял в горле.

Под Курчалоем двумя ротами в село входили. Накануне бой был. С утра мирные к комбату пришли. В шляпах, в шелковых костюмах.

- Белоевы где?

- Ушел. Все бросил. Дом бросил.

- Хохлы ушли?

- Ушел.

- Арабы ушли?

- Араб раньше, давно ушел.

По лесу с горочки спустились к старому русскому кладбищу. Оскверненному, поруганному. Чечены фугас взорвали, наизнанку вывернули. Кости, тряпки, доски.

В боярышнике наткнулись на него. Лежит с раскрытым ртом, наполненным муравьями. Глаза тоже открыты, замутились. На плечах - зеленые погоны с арабской вязью.

- Старший прапорщик, - пошутил беззубый волгоградский контракт-ник Витя.

- Документы есть?

Витя взял палку, потормошил его, задрал с живота тельняшку закровевшую, одеревеневшую. Тучи мух, мошкары вьются. Отмахиваясь, по¬читали бумаги с волчье головыми печатями. Бамутский полк имени Дудаева, Президентская гвардия. Правда, все просроченное и на разные имена.

- До темноты оставили. Придут, значит? Как думаешь? - спросил Татлин.

Еще девушку боевичку нашли. У нее блокнот был. Татлин раскрыл, а там - рисунки медвежат, зайчиков, песни "Мумий Тролля".

В селе пошли к огромному, выложенному из красного кирпича дому братьев Белоевых. Во дворе, как положено, клетки для рабов, цистерны с нефтью. Внутри все разбросано, перевернуто. Рваные матрацы валяются, кучи битого кафеля. На полу - шприцы, черные стеклянные банки, горелые тряпки. Фотографию их нашли. Всех восьмерых братьев. Год во¬семьдесят пятый, наверное. Когда все они кто в школе учились, кто в колхозе работали. Все в олимпийках, в позорных пиджачках. Четверо, кто постарше, сидят, остальные за спинами стоят. Шестеро из них убиты на сегодняшний день. За двух последних награда объявлена.

Бойцы по дому разбрелись, ищут что ценное. Ходят уже в свитерах, в жилетках, трико спортивных. Примеривают, хрустят подошвами об оскол¬ки. В одной комнате книжки религиозные нашли, отпечатанные в Финляндии. Про их закон - шариат. Про их конституцию - Коран. Про рай под тенью сабель. Собрали, сожгли все в чугунной ванне.

Татлин с офицерами на веранде сидел, когда их позвали. В саду КАМАЗ-рефрижератор стоял. Соседи сказали, что Белоевы его с Грозного пригнали, когда русские с хребта спускаться начали. Сказали, что с мясом, с бараниной. В

Ростове в 124-ой лаборатории в нем потом насчитали фрагменты тел шестидесяти семи человек. То ли еще с прошлой войны, то ли уже с этой. Татлин нутро этой мясовозки своими глазами видел.
После войны Татлин в тот же Ростов за деньгами ездил. Их у него прям там и отняли. Среди белого дня на улице. Успел только за ворота выйти с кассы, а его ждали и встретили.

Старший лейтенант Татлин через полгода повесился в своем подъезде на лестничной клетке, где квартиру только что получил. На совещании наш комбат по сейфу стучал:

- Тоже слабовольный. Как у нас здесь некоторые. Жена - прапорщицей в саперном полку. Она, тварь, даже не вышла. Милиция соседей начала опрашивать, те говорят: "Вроде вот из этой квартиры". Тогда только открыла, когда ей позвонили. Тогда только выяснили, кто висит! Ну, это дебил, а не человек! Разве можно из-за бабы вешаться? Потому что в армии, вашу в печень мать, одни дебилы остались! Гуляла она у него с этим... как его?.. У нас в третьей роте был, перевелся вот. По подпольной кличке Падло - вот этот сука трипперная. Как его фамилия?

В Грозном на консервном заводе Татлин увидел у побежавшего спецназовца, поднявшегося в атаку, надпись крупными буквами на спине: "Прости нас, господи!" Он тогда подумал: "Вот уж действительно!" Поднялся и побежал следом, бойцов поднял в атаку.

5 мая 2002г.