* * *
И я забыла, сколько я жила.
Перо бессильно падает в бумагу,
Бумага мокнет, впитывая влагу,
И голова клонится, тяжела.

Текут, текут зеленые чернила -
Как будто воды медленные Нила,
Иль нет - нет, это музыка, легка,
Как будто бы над Нилом облака,
Которая... которую... любила...

Качает новых звуков колыбель,
Иль угасает, набежав на мель,
Последних поцелуев след в волне
Лелеет лепестки... Нет. Не вполне -

Подводит память. Гаснет луч в окне.
Он только что пылал пожаром Рима,
От смерти жизнь была неотделима,
А что же ныне? Кто расскажет мне?

 

* * *
На дольний мир глядел старик
Бесцветным взглядом дальнозорким,
А мир, един и многолик,
Воспоминаний морем горьким

Пред ним лежал. И все не так,
Как было все на самом деле:
Блистает золотом пятак,
Минуты длятся, как недели,

Но только в синей глубине
Они уже навек застряли.
И он смотрел на них извне,
И рядом молча Парки пряли.

Скупая Вечность на слова.
Судьба свой труд вершит, зевая.
Молчит и плоть - она мертва.
И бьется в ней душа живая.

 

* * *
И снова - похищение Европы:
Давно известный наперед маршрут.
Изучены и ненавистны тропы,
Опутавшие мир и там и тут.

И снова - небо, восковые крылья,
И пасть пучины, и удар весла,
И пилигрима плащ, покрытый пылью
В дороге всей земли - добра и зла.

Пожар любви за синими морями,
И ночь над ним, и звезды над рекой.
И гром почтовой тройки меж мирами,
И песня: "Со святыми упокой..."

 

* * *
Жизнь свершена, и мы стоим у края.
Пустынен берег ада или рая.
Вот так стоять нам - вечность.
И смотреть, Как бродит в чаше молодая смерть.

Следить ее движенья круговые,
Как пьют, того не ведая, живые,
Что эта влага - как рубин чиста, -
Навек им запечатает уста.

Что истечет бессмертное мгновенье
Быстрее, чем умолкнет песнопенье,
Чьи первые аккорды были эхом,
Надгробным плачем и загробным смехом...

ЖИВЫМ И МЕРТВЫМ

Мы безотчетно тянемся друг к другу,
И направленье сердцем узнаем,
Как будто вереницей птицы - к югу,
Покинув охладевший водоем.

Как лунный луч летит в проем оконный,
Подернувшийся ледяным стеклом,
И разбиваясь, каждый метр погонный
Свой превращает в драгоценный лом, -

Так пальцы наших рук встречают холод
Поверхности, которой Бог живых
Нас разделил, и сердце, словно молот
Стучит, как искру высекая стих.

И сквозь холодной вечности стекло
Мы ощущаем рук других тепло.

 

* * *

Жизнь свершена, и мы стоим у края.
Пустынен берег ада или рая.
Вот так стоять нам - вечность. И смотреть,
Как бродит в чаше молодая смерть.

Следить ее движенья круговые,
Как пьют, того не ведая, живые,
Что эта влага - как рубин чиста, -
Навек им запечатает уста.

Что истечет бессмертное мгновенье
Быстрее, чем умолкнет песнопенье,
Чьи первые аккорды были эхом,
Надгробным плачем и загробным смехом...

 

* * *

Бывает, время ускоряет шаг,
На виражах секунды сходят с круга,
Минуты на последних рубежах
Насмерть стоят, цепляясь друг за друга.

Последние и первые звонки
Срываются апрельскою капелью,
Посмертные и майские венки
Висят, переплетаясь, над купелью:

Крестины или проводы во тьму?
Круг жизни превращается в воронку -
Не разобрать. И, право, ни к чему.
И никуда. Но ясно, что вдогонку.

 

- - - - -

Елена Карева - автор поэтического иллюстрированного альбома "Оранжерейные цветы".

 

Глава 10

Накануне Нового 99 года собрались, стали обсуждать вместе, как будут встречать, кому что принести. Видя, что договориться всем не удастся, подводя итог долгим спорам, Миша предложил:

— Короче, каждый чтоб по пузырю принес и закусить себе, — взглянув на Люду, больше других упрямившуюся, спросил: — Да, Анатольевна? Как насчет по пузырю в рыльце?
— Многовато, Миш.
— Самый раз! Меньше — я марать губы не стану.
— А как пронесешь?
— Как все носят.
— Завтра на проходной повальный шмон будет, всех подряд цеплять будут, — счищая со спецовки наросты герметика, возразил Сергей.
— Придумай что-нибудь! Ты праздновать хочешь или нет? На заводе сейчас, знаешь, какая мода? В пакетах полиэтиленовых таскать. Утюгом запаиваешь его.

Зина завозилась на скамье, вздохнула:

— Может, хоть денюжки дадут?
— Подставляй карман шире.
— Все-таки перед праздником.
— Им самим тоже надо на что-то праздновать.
— Не убивай надежду, Сереж.
— Она убитая давно.
— Нет, она еще теплится.
— Теплится? — он глазами указал на чайник. — Ну, полей ее водичкой. Чтоб не теплилась.

В кассе раньше, особенно под праздники, частенько дверь выносили. Раньше деревянная была. Как набьются туда, столпятся перед окошком, навалятся все вместе. Дверь из косяка вылетела, кассиршу чуть не придавило. Из-за этого железную поставили. А теперь еще бухгалтерша новая появилась. То все молоденькая была, а эта — прожженная бабенка. Теперь если какой шум, она сразу окошко закрывает и сидит. Ей все равно. Стучи, не стучи. Не откроет, не станет выдавать и все. Так что сейчас стоят спокойно, не толкаются и шепотом разговаривают.

— Они хотя бы норму уменьшили завтра в честь праздника.
— Они наоборот увеличат.
— Точно. Они думают, если мало дать, мы тут напоремся, как свиньи.
— Пускай большую дают. Мы и так будем, как свиньи.
— Мы от главного отвлеклись. Что мы про завтра решили?
— А может просто деньги с каждого собрать и..?
— Ага, соберешь тут! — Люда не пожалела желчи, не дав договорить. — На чай и то не можем собрать со всех.
— Да, да, кстати... —вспомнила Зина, вынула из кармана деньги, завернутые в список, положила на стол; — Вот, забирайте, кто сдавал. Раз все не хотят сдавать, значит, каждый будет носить себе сам.
— Вот именно! Сколько можно? — возмутилась Люда. — У нас есть такие товарищи, которые давно не сдавали. Зарплату все одинаково получаем. Чай тоже все пьют. Лень, что ты дыбишься? Ты в том числе.
 
Деньги долго лежали на столе, никто их не брал. Потом один кто-то взял, другой, и потянулись руки остальных. Почти все разобрали. Зина, видевшая кто брал, сказала:

— Жень, забирай. Твое осталось.
— Мне не надо.
— Как это не надо?
— Теть Зин, вам нужны деньги? Берите.
— Зачем я чужие буду брать?
— Возьмите, купите чай. Будем пить на сколько хватит. Я вообще предлагаю без списка. У кого совесть есть, тот и так сдаст. А зачем это нужно — каждый раз из-за этой мелочи кипиш поднимать? Мне не жалко, я могу и больше дать.
— Ну, это ты такой, а другие...
— Это их дело.
— Тогда совсем никто сдавать не будет, — фыркнула Люда. Все разошлись, деньги так и остались на столе.

В конце смены Витя убрал все со стола, вытер, крикнул уходившему домой Жене:

— Жень, деньги забери свои!

Тот ушел, не оборачиваясь. Витя огляделся, убедился, что все в порядке, погасил свет, тоже ушел.

Вернулась Зина, взяв деньги, сунула в карман. Сев за стол, достала бумагу и ручку. И завела новый список, записав две фамилии — свою и Жени.

***

Шебутной выдался денек, все сразу не заладилось. Работать поздно начали. Время уже много, давно пора вдоль потока все контейнеры перед столами расставить, а Раиса на погрузчике только что приехала. Михалыч ругается, а она, покраснев, кричит ему:

— Я шину ездила менять! У меня из колеса грыжа вылезла! Мужики тоже рассержены, ворчат:
— Это во сколько мы закончим из-за нее?
— Толик ездиет и — ничего. А эта...
— Я не знаю, как Толик, а я боюсь так ездить, — огрызалась Раиса, нервная от сыпавшихся со всех сторон упреков.

Наблюдая за продолжающейся ее перебранкой с мастером, мужики закурили:

— Ей не колесо, ей голову надо менять срочно.

Леня не выдержал, рявкнул:

— Давай, давай. Рая, не п..! Расставляй быстрее!

Рая, крутанув руль, развернулась почти на месте и вылетела из цеха, пронеслась рядом с мужиками, чуть ли не по ногам. Вида никто не подал, но все испугались. Произошло так быстро, никто бы и отскочить не успел, а погрузчик промчался у носков ботинок.
Когда Рая снова приехала, Леня ей крикнул:

— Иди в зеркало погляди на себя! У тебя глаза, как у китайца во время пыльной бури.

У Раи глаза и так узкие, а тем более, когда она без очков, вдалеке не видит, начинает щуриться.

— На себя погляди!
— Я на себя глядел!
— Ей противно на себя в зеркало глядеть.
— Поймать ее где-нибудь в темном месте... Чтоб у нее глаза немного расширились от страха.

Мужики пьянствовать начали сразу. Уходили в раздевалку, хлопали по одной, по две рюмашки и опять работали. В потоке постоят и опять собираются:

— Пошли что ли?
— Куда?
— В раздевалку.
— Зачем?
— Раздеться!.. Потом — опять одеться!

Ото всех разит водкой, все такие деловые стали, шустрят чего-то, уже и не скрываются. Уходят не тайком, а как будто так и должно быть. Побросали все, убежали, возвращаются шумно, галдят, нехотя вставая по своим местам. В потоке глядишь — один бросил работать, обнял соседа, рассказывает что-то. Мастер, бригадир, контролеры делают вид. что не замечают.

В перерыв женщины праздничный ужин приготовили. Застелили стол, расставили банки с соленостями, тарелки с нарезанным хлебом, салом, вареной картошкой, салатом. Мужики сидят, переглядываются, а выпить нечего. Молчат, а мысли у всех одинаковые, об одном и том же. Все, что им надо — поскорее в гостиницу, догоняться. Женщины пытаются поздравлять, желают чего-то. Вчера вроде договорились до того, что мужики несут выпивку, женщины — закуску. Мужики принесли, но стола не дождались, сами все выпили. Женщины поняли и обиделись, шепчутся между собой о том, что если бы они знали, что так будет, они бы сами себе при несли. Как всегда, на мужиков зря понадеялись. Разойдясь к родне, к знакомым в другие бригады, женщины там поддали кто где, и к концу смены тоже уже пьяненькие, повеселели.

Глядя в одну точку. Женя сидел, положив ногу на ногу, переплел их ссутулился; услышав, что все хотят быстрее закончить и отпроситься по раньше, сказал:

— Я, когда пьяный, еще быстрее работаю. Ни о чем больше не думаешь, полностью в работу уходишь, как робот.

Встали в поток, начали работать, а Женя не успевает. Берет гайковерт, стоит и смотрит на печку, вспоминая, что должен делать. В руках ничто не держится, все роняет. Его завалили. После него в потоке Игорь стоит, сде¬лает его печку и ждет, когда Женя передаст следующую. Михалыч пришел, встал и смотрит, стиснул зубы. Игорь стал было помогать Жене, чтоб он не светился перед мастером, но он неожиданно сказал:

— Не надо.

Игорь не понял, перестал. Когда Михалыч ушел, Женя повернулся, спросил хмуро:

— Это ты перед мастером выделываешься? Хочешь заложить меня, что я напился и медленно работаю?

Игорь никак не ожидал, что все может так обернуться.

— Перед мастером, да? — допытывался Женя
— Что мне тебя закладывать? По тебе и так видно!
— Никому не видно, одному тебе видно.
 
Выполнив норму, все сразу без разговоров пошли переодеваться, хотя до окончания смены времени еще оставалось достаточно. Там, в раздевалке. Женя снова развыступался.

 —Пацаны, посмотрите, у меня наклейка.., ну — этикетка... па свитере спереди или сзади?.. А, вот она, вижу, — он стал переодевать неправильно одетый свитер. — Мне сейчас к матери надо сгонять. Я быстро, подождите теня. Как я выгляжу? Нормально?

— Красавец, — усмехнулся Сергей

— Иди ты..! Я тебя спрашиваю: "Нормально?" А ты — мне: "Красавец!" Что я тебе — телка, что ли?! Я спросил только потому, что мне к матери сейчас надо идти.

— Ну, иди! Чего разорался-то?

Как однажды напились. Не хватило, надо добавить. Поймали какого-то мужика, отлупили, кольцо с него обручальное сняли, в комок сдали за литр водки, А потом частенько, смеясь, напевали:

— «Обручальное кольцо — не простое украшение». Это еще и целая литровина.

Позже все одетые вышли в цех, сели и стали посылать Витю:

— Вить! Иди, скажи Михалычу, чтоб пропуска дал.

Он походил туда-сюда, прибрался на столах, постоял с контролерами, тянул время, потом все-таки пошел спрашивать.
Раиса приехала, — она уже почти все вывезла на склад, осталось не¬сколько контейнеров, — спросила:

— Сергей, это убирать?
— Кому — Сергей, а кому — Сергей Николаич.
— Убирать или нет?! — нетерпеливо воскликнула Рая, весь день вся на нервах.
— А я откуда знаю? У Витьки надо спрашивать,
— А что вы тут вообще знаете? Ничего без Витьки сделать не можете! Не посерет никто без Витьки!

Показался Витя, но не подходит, мелькает между сетками:
— Вить, что с пропусками?
— Я сказал ему. Не знаю, не дает пока. Зевнув, поудобнее усаживаясь, Саша сказал:
— Думаете, он ходил — спрашивал? Это когда ему надо, он бегает. А так подойти лишний раз у Михалыча спросить что-нибудь...
— Пошли сами спросим?

В этот момент без всякой причины Леня истерично захохотал, многие даже вздрогнули, изумленно переглянулись.

— Лень, че, дурак совсем?! Лечиться надо.
— Напился, хотя бы веди себя прилично.

Пропусков уже не ждали, решили, что придется сидеть до конца смены, погрустнели, а тут Витя их принес. Сразу расхватали, вскочили. С про¬ходной бегом в гостиницу. Там — битком набито, народ с других бригад, цехов. В холле — гул, разноголосица, то и дело дверь хлопает. Накурено, намусорено. Пустыми бутылками заставлен пол, полными — столы, подо¬конники. Палыч гордо вопил, тыча вверх пальцем, встречал всех словами:

— Кто тропинку протоптал в гостиницу, знаете?
.(Весь день — снегопад, сугробы навалило, а в гостиницу прямиком утоптанная дорожка).
 
Выдержав паузу, он торжественно провозглашает:

— Палыч!.. Если бы не я...

Его поддерживают, не давая упасть, но он, поникший, медленно спол¬зает по стене.

— Оставь, пусть. Потом подберем.
— Там, кто у окна, поглядывайте! А то наши автобусы сейчас без нас уедут.
— Мой не уедет, — уверен Женя. — Мать без меня не даст уехать. Вы ее знаете. Она на крайняк водилу из автобуса выкинет. Я ей сказал, что здесь буду, чтоб они подождали, если — что...

Расстегивая замок-молнию на куртке. Слава смеется:

— Пора такой порядок автобусникам: пока мы тут — пусть сидят там у себя, ждут. Но только чтоб движки заведенные, разогретые, чтоб гото¬вые были в любой момент сорваться. Как только мы вышли, значит — все, можно выезжать.

Лене, как бывшему офицеру, идея пришлась по душе:

— Надо, как в армии, дисциплину. Три зеленых свистка и — по машинам.
(Он после военного училища отслужил три года в Читинской области. Сама служба ему очень нравилась, но последний год там денег вообще не платили. Теперь у него, как выпьет, возникает ностальгия по службе. Его коронка по пьяни — неожиданно для всех отработанным командирским голосом зычно крикнуть что-нибудь типа:

— Подъем, суки!

В гостиницу пошли не все, а из тех, кто пошел, не все остались. Бригада постепенно распалась. Купив в гостинице водку, некоторые пошли на заводскую проходную, намереваясь уехать не на своих, а на заводских автобусах, которые должны были пойти пораньше.
Когда подошли к остановке, кромешная тьма отдаленно гудела надвигающейся с завода идущей со второй смены массой людей. Поставив бутылки, Саша достал пакет с предусмотрительно собранной с общего стола закуской. Пили из горла, говорили наперебой:

— Перед женщинами неудобно. Они со своей стороны все сделали.
— Это Леня, как всегда...
— А он сам-то приносил? По-моему, не приносил...
— Нет, у него сегодня была. Я видел, он доставал.
— Сегодня! Разве что сегодня.
— Да, он — такой, любит на дурачка.
— Надо было разделить все сразу. Это — сейчас, а это — к столу.
— Я сам не люблю на халяву.
— И я. Я, между прочим, замечаю, что мы с тобой во многом похожи. Ты иногда говоришь: "Я вот то-то не люблю". И я себя ловлю на том, что тоже это не люблю.
— Эй, ты что — все решил сожрать? Нам оставь.
— Вот, гляди, он жрет много, да? А не толстеет. Куда все девается?
— У него все в х... идет
— Да? Ох, его бабы любят, наверно?
— Как я в ДКиТ в прошлом году был на Новый год. Там все начальство с завода собралось. Сначала все цивильно, пока не напились, ползком выходили оттуда. И там под лестницей двое одну драли. А она — в сосиську, ниче не соображает.
— Ладно?
— Серьезно. Я сам видел!
— А ты, когда на заводе работал, в подвалы не спускался ни разу? Вот где разврат полнейший.
— Я знаю, сам ходил туда.
— А я с 17 цеха с одной женатой целый год почти. Сейчас друг на друга не глядим.

С проходной лавой попер народ. Гогот, мат, крики, визги. В обнимку, вместе падают. Сотни людей, пьяные в умат. Чуть отошел от своих, сразу потерялся. Выскакивают на дорогу, голосуют. Одна упала и лежит на про¬езжей части, сама подняться не может, просит своих:

— Поднимите меня!

Кое-как села, вокруг хохочут, снежки в нее кидают. Она всхлипывает, отряхивается. Увидев, что она всерьез готова заплакать, подошли и подняли. Рядом несколько женшин стоят, решают, как им бьгть. Одна дергает за рукав другую, отвернувшуюся от нее и спорившую с остальными:

— Валь, Валь, послушай меня, пожалуйста!
— Чего тебе? — та все-таки повернулась.
— Выслушать меня сбудьте любезны!
— Слушаю.
— Галка правильно говорит. Надо оставить.
— Зачем?! Ты мне объясни — зачем?! Если мы сейчас приедем, у нас и так там все будет.
— Зачем, зачем! Муж у жены тоже спрашивал: "Слышь, зачем, мол, у тебя презервативы в кармане?" Она: "Да — так, на всякий случай"... Случаи-то, сама знаешь, всякие бывают.

Парни встали кружком. У каждого в руке на уровне груди бутылка пива. Особенно вьделялся один — стоял деревянно, неестественно выпрямившись, и выл:

— Не бьла б я прачкой,

Я бы не стирала...

Ох! Четыре татарина,

Четыре татарина.

Четыре татарина,

И один армян!

Кто-то громче всех орет, скандалит, а домой придет, получит "наго¬няй" и быстренько спать ляжет. А кто-то на работе самый приятный чело¬век, всегда поможет, ни в чем не откажет, а дома всех измучил, и сейчас придет и всю ночь будет нервы трепать.

Глава 11

Праздники мелькнули месивом событий. В разгуле попутал дни и ночи. Что дома, что в гостях — гомон, накрытые столы, раскрасневшиеся лица. Где был и что делал — все вьлиняло.

Утром, разбуженный, оторвался от деревянного лежака. В трусах, еще не проспавшийся, но уже понял, где находится. С полки из одной из ячеек вынули его одежду. Игорь поймал обеими руками брошенный ему шмат одежды, перепутанной, просто ком. Положив на лежак, стал разбирать. Все мятое, сырое, противно одевать.
Приковыляла уборщица с ведром и шваброй, увидев на полу майку, прошамкала:

— А это что?
— Это не мое, — бормотнул Игорь, застегиваясь.
— А чье?
— Не знаю, не мое.
— Бери с собой, мне оно тоже не нужно.

Игорь надеялся, что, как она отвернется, запинет под лежак, но та смотрит въедливо, ждет, пока он поднимет.

— Бери, бери! Чего ты на меня зенки свои вылупил?

Из коридора на шум заглянул мент, молча вопросительно уставился на Игоря. Наклонившись, Игорь взял, повертел в руках, с удивлением обнаружил, что это его майка. Только выглядела она, как тряпка. Сунув за пазуху, протолкнул в рукав. Старшина с пухлыми шелушащимися щеками, встав в дверях, поманил Игоря:

— Эй, боец! На выход.

Показал, куда идти, пошел следом. Сделав несколько шагов, Игорь остановился. Тот в спину подталкивает, Игорь слегка упирается, но так, чтоб мент не подумал, что он сопротивляется, обернулся на ходу, стал говорить уже приготовленное, обдуманное за то время, пока одевался:

— Можно я сейчас позвоню? За мной приедут, заплатят все, что надо.
— Куда ты звонить собрался? На тебя уже дело в нарсуд передали. Хоть помнишь, что тебя вчера в наручниках привезли?

Сказал, как по голове ударил. Игорь пошел сразу покорно, словно при¬шибленный, пытаясь припомнить, что же он вчера натворил, не спросил даже, куда ведут, зачем. Вывели на улицу, посадили в машину, там уже сидит парочка таких же ошарашенных и растрепанных, ничего не пони¬мающих. Пока ехали, вспомнил, как вчера двое подхватили его, дернули из сугроба и, как паука в банку, пихнули в салон, клокотавший пьяным полу¬бредом, начиненный, казалось, одними локтями и коленками. На полу ва-лялся один, не мог пошевелиться, только беспомощно лупил глазами. Все наступали на него. Привезли в РОВД, всех троих быстренько раскидали по кабинетам.

Присев на стул, Игорь смотрел на составлявшего протокол следовате¬ля. У того пробор неровный, и как расчесывался, так в обе стороны легли крупья перхоти. На подоконнике чуть слышно бубнил трехпрограммный радиоприемник. Записав все, оформив, пробежал глазами, проверил.

— Что — на подвиги вчера потянуло? — он взглянул на Игоря, заерзавшего на стуле, и прочитал вслух: — В нетрезвом состоянии нецензурно выражался, не подчинился сотрудникам милиции, хватался за форменную одежду, отказывался сесть в патрульную машину, — следователь снова ощупал Игоря взглядом. — Согласен? — откидываясь на спинку стула, отодвинул протокол на край стола. — Вон ручка, подписывай.

Игорь подошел к столу, склонился, выводя свою фамилию возле "галочки" в самом низу серого листа.
 
По коридору с обшарпанными степами прошли через две решетки, мент долго хрустел ключом в замке. Из дверей сортира, когда проходили мимо, дохнуло тошным невыветриваемым запахом. Даже шаг ускорил. Завернув, встал, попав в квадратный закуток. Из камер прильнули к решеткам желтые затравленные лица. Две камеры битком набиты мужиками, в третьей - женской — вольготно просторно сидят две. Игорь вошел, подож¬дал, пока глаза привыкнут к темноте. Света в камерах нет, только тот, что из коридора. Во всю длину - деревянный настил, узкий проход вдоль той стены, где дверь. Люди вповалку, груда тел. Кто лежит, кто сидит, поджав ноги. Одни калачиком свернулись, другие свободно развалились. Высмот¬рев, где еще осталось место, Игорь втиснулся, лег, подвинув кого-то.

Мента, закрывавшего решетку, со всех сторон спрашивали:

— Начальник, что там слышно?
— Судья скоро, что ли?
— Начальник, отпусти. По мелкому я. Похулиганил немножко. Отпусти, а?
— Как я тебя отпущу? Судья должен решать, что с тобой делать. Без судьи тебя никто не отпустит.

Душно невыносимо. В разных концах камеры не в такт храпят двое. Один — редко и густо тарахтит, второй — часто торопливо вызванивает. Обоих толкали, никакой реакции. В промежутках, когда храп их не набрал своей мощи, слышится разговор:

— А меня мой участковый, падла, забрал. Я в подъезд захожу...
— Вот, мрази поганые, уже в подъездах стали брать! — глухо вспенилась злоба.
—... он мне говорит: "Ты меня запомнишь". Конечно, я его запомню. 50 лет прожил, а его знать не знал.
— А в протоколе что написали?
— Нецензурно выражался, шаткая походка... Что-то такое, наподобие...
— Это они всем пишут. Я тоже шел домой спокойно. Подъезжает "бо¬бик", зовут: "Залазь!" Я им пытался объяснить: "Не ору, не пристаю ни к кому, домой иду". Ладно бы я там в лежку лежал...
— С ними бесполезно. Это волки те еще.
— Да у них план горит, вот они всех подряд и гребут.

Время идет час за часом. Заснуть бы, не получается. Все разговоры стихли. Но услышав шаги, скрежет замков, все сразу приподнимаются, прислоняются к решетке. Еще кого-то привели. Их так потихоньку и ведут по одному. Мент, заглянув в обе камеры, прикинул, где меньше народу, куда лучше загнать очередного.

— Килиманда, начальник!
— Когда судья?
— Тебе же сказано было — скоро.
— По закону не имеете права долго держать.
— Ты, законник, вот судья приедет, он тебе при мне без всяких законов, не глядя, что у тебя там записано, пятнадцать суток впаяет. Я тебе отвечаю, понял? Лучше сиди и не рыпайся.

Чья-то жалобная просьба:

— Начальник, поссать бы вывел.
— Подожди, скоро. 
— В коридор сейчас пассу, не могу больше.
— Терпи, обоссаться всегда успеешь. Что я вас каждого отдельно буду водить? Скоро всех выведу.

Из дальнего угла серьезный авторитетный бас:

— Не, братва, в самом деле. Хозяин сам знает, когда кормить, когда выводить. Зачем лишний раз переть на хозяина? Чуть попозже вместе все сходим.

Мент ушел, тяжело топая сапогами, и все снова улеглись, притихли. Но вскоре тот, который просился, вскочил и разошелся, став колотить решетку:

— Начальник, не могу больше! Выводи, начальник!

Орал долго, не прекращал. Всех разбудил. Никто его не поддержал, но и не мешали ему. Выжидали, чем кончится. Добьется своего, так все пойдут, а нет — так его одного накажут. Лишь один кто-то тихо, сочувственно обронил:

— Вот ведь волчара! По натуре, как будто не слышит.

Мент пришел, когда отчаялись уже его дождаться. Войдя, бодро крикнул:

— Оправляться! — раскрыл обе камеры с мужиками. Тот, что орал, бегом ринулся в туалет. За ним быстро выстроилась очередь. Те, кто несильно хотят, могут пойти после всех, прогуливаются по коридору. Хоть ноги размять, в камере не походишь. К Игорю на полусогнутых подскакал мужик — явно бичара, лицо и руки исклещены экземой, — спросил заговорщицки:

— А где Гена? Гену отпустили?
— Какой Гена? Не знаю никакого Гены.
— Ну вы же с ним вместе держались все время!

Игорь покачал головой, тот отошел разочарованно; потом долго косился на Игоря, думая, что он обманул его.

"Гена какой-то. Наверное, один из тех, с кем меня сюда привезли", — позже догадался Игорь.

Около женской камеры сосед Игоря, — тот, которого он потеснил, когда ложился, — присев на корточки, тихо разговаривал с одной, гладя ее руку. Она, кутаясь в шубу, поникла под обращенными на них пристальными взглядами. Игорь встал в очередь, там снова услышал уже знакомое:

— Я 50 лет участкового не знал, как он выглядит. А он мне говорит: "Ты меня, мол, запомнишь". Конечно, я его запомню, морда ментовская.

Он и дальше еще не раз это рассказывал. Время от времени то здесь, то там гнусавил его голос, твердя одно и то же.

В туалет как заходишь — лестница. Три высоких ступеньки, стульчак наверху. Поднялся туда, и стоять-то невозможно, приходится пригибаться, головой упираясь в потолок. Еле вскарабкался по осклизким ступень¬кам. Унитаз цветет и пахнет. Через него, считай, за несколько минут прогнали человек тридцать, никто почти не смывал за собой. Спускаешься к умывальнику, следующий уже торопливо взбирается, не дает спуститься. Игорь успел умыться и как раз мент пришел, начал подгонять, рассовывая обратно по камерам:

— Все, все, мужики. Давай обратно. Время было на оправку.

Загнав всех, открыл женскую. Две молоденьких прошли в туалет. Мент уходить не стал, ждал их в коридоре, поигрывая связкой ключей.

— Судья скоро?
— Скоро.
— Когда скоро? Он с утра должен быть, время уже сколько.
— Эй, килиманда! Ходи моя сторона, начальник!

Мент молча дождался, когда вернулись женщины, посторонился, про¬пуская их в распахнутую решетку, запер, ушел.

— Сейчас пока — обед, туда-сюда.
— Да, раньше двух теперь не придет.
— Спалить, что ли, весь этот курятник?
— Раньше надо было.
— А когда раньше? Здесь же всегда также мужики сидят. Пусто-то ни¬когда не бывает.
— Да, как Никита трезвяки пооткрывал, так с тех пор...
— Кто?
— Хрущ! При Сталине их не было.
— Ладно! Они всю дорогу...
— Что ты мне мозги паришь? Я-то точно знаю, Хрущ придумал. Они еще раньше "холодная комната" назывались. Там мужиков со шланга ле¬дяной водой поливали.
— Сейчас хоть кресло* отменили.
— Давно уже.
— Ладно, давно. Оно, как стояло у них в той дальней комнате, так и стоит до сих пор. Год назад, я точно знаю, мужиков сажали на него.

Игорь притворялся, что спит, чтоб не приставали с расспросами, и думал: "Вот он, русский народ, омерзительные скоты и больше нет ничего. Слабая, гнилая мы нация. Вырождаемся. Пьянством своим испоганили великую нашу чистоту славянскую. Топтать будут нас другие народы, как вчера того в машине. Так нам и надо. Сами виноваты".

Как же медленно тянулось время, маялся, не представляя, как это люди годами сидят. Мечтал лишь о том, чтоб поскорее вырваться отсюда. Сколь¬ко раз за эти часы он поклялся себе, что совсем пить бросит. Иногда мент приходил, зачитывал фамилии и тех, кого называл, уводил. Игорь каждый раз надеялся, что сейчас назовут его. Тот только рот откроет, а Игорь замирал: "Ну, сейчас, вот сейчас, мою назовет". Но — нет, уводил человек пять-шесть, реже приводил новых. То, что так долго не вызывали, пугало: "Значит, все-таки что-то серьезное, раз не могут так отпустить. Ох, лишь бы здесь не оставили. Лучше штраф любой заплатить".

Сначала у всех, кого приводили, спрашивали прикурить. Потом пере¬стали. Все качали головой, отвечая примерно одинаково:

— Отобрали. Я хотел в носки спрятать, не успел.

Один зашел с приговором на руках, встал, никак не осмелится пройти. Обычно все молча находили себе место и ложились. Этот, вздрогнув от грохота захлопнувшейся за ним решетки, сразу свою статью назвал. Все зашевелились, подняли головы:

— А это что? Какая?
— За грабеж.
— По старому это какая?

Сначала он добросовестно отвечал на вопросы, потом присмотрелся, — вокруг одна пьянь, плечи расправил, попинал кого-то, лег у стенки.

Привели следующего, прошел, сел, минут через пять тихо спросил крайнего к нему:

— Спичек нет?
— А что — сигареты есть?!

Все вскочили, окружив его. Он, раздавая папироски, громко зачастил:

— Они у меня тоже сначала отобрали. А потом главный мне три штучки вытащил, говорит: "На, угости там мужиков".
— Значит, теперь судьи уже не будет.
— Должен быть. Не оставят же они всех? Надо разгрузить маленько. К вечеру новые поступать начнут,
— Я мужика знаю. Он из вытрезвителя зимой в одних трусах убежал. Его даже догонять не стали.

Еще раз на оправку вывели. Снова Игорь видел, как у женской камеры сел парень, дал своей подруге заначенный малюсенький окурок, повернувшись, спросил:

— Мужики, а у кого спички были?

Чиркнул, по привычке пряча горящую спичку в кулак, как будто на улице, где ветер мог затушить ее, поднес девушке. Закурив, она тонкой струйкой выпустила дым, чуть разжав губы. Игорь в этот раз повнимательнее рассмотрел их обоих. Он — на всех, кроме нее, подозрительно, зверовато блестел черными зрачками, похожими на пуговицы, а на нее смотрел по-собачьи преданно, шептал что-то ласковое, путая русские сло¬ва со словами родного языка. Она устало отвела за уши пряди льняных волос, своих, а не осветленных, глядя мимо него большими зелеными глазами.
В четыре часа вечера дождались, судья приехал. Всех вывели, велели построиться в коридоре.

"А чему радуюсь-то? Еще не известно, что сейчас будет", —думал Игорь, от волнения не мог стоять на одном месте. По очереди прокатился слух, что оставлять будут только тех, у кого нет прописки.

Открыв дверь, мент громко, чтоб слышно было в конце длинного кори¬дора, назвал фамилию.

— Передайте там дальше. Не слышит, может.

Из хвоста очереди протискался мужичонка. Те, кто сразу у двери встали, думали первыми пойти, а получилось так, что пошли чуть ли не после¬дними. Та парочка как раз встала у двери. Она, хлопая ресницами, смотрелась в зеркальце. Разок с любопытством хлопнула и на Игоря.

— У тебя губнушки нет? — обратилась она к своей сокамернице.

— В сумочке осталась, отобрали.

Она собрала на затылке волосы в пучок, стянула резинкой, сказав:

— Хоть привести себя в порядок, а то выйдешь к нему. Как глянет, подумает — бичиха, и разбираться даже не станет.

Распахнулась дверь, и мент, глядя в конец коридора, крикнул:

— Гайнатулин!

А он прямо перед ним стоит, нерешительно шагнул вперед.

— Встань здесь, — впустив его, мент закрыл дверь.

Те, кого отпускают, уходят сразу, а те, кого оставляют, возвращаются обратно. Он вернулся, своей успел лишь сказать:

— Пять суток дали

В спину ему:

— Гайнатулина! — она, быстро оглядев себя, вошла.

Ее отпустили, и вскоре вызвали Игоря.

— Вольнов! — Игорь вошел. — Встань здесь, — мент указал на середину кабинета, закрывая дверь.

Судья сидит за столом, перебирает бумаги, читает. Подняв голову, взгля¬нул на Игоря поверх очков:

— Давай рассказывай.

А сам уже что-то писать принялся.

— Новый год праздновал, — сказал Игорь и замолчал, не зная, что еще рассказывать. Через некоторое время судья, перестав писать, снова посмотрел на Игоря:

— Ну — дальше что? — в голосе — нетерпение. Он привык, что его клиенты сами сразу же начинают просить, уговаривать, обещать, что больше не будут.
— Выпил лишнего, — снова коротко ответил Игорь.
— Праздновать сколько можно? Новый год прошел давно.

Дежурный рядом стоит безучастно, прислонясь к стене, рассматрива¬ет, вертит в руках складной перочинный нож, вынув лезвие, подушечкой пальца пробует остроту его.

— На работу когда тебе?
— Послезавтра.
— Послезавтра, значит? — переспросил судья, вслух подумал: — Это если тебя сегодня отпустить, ты сегодня и завтра опять напьешься. Да?
— Нет.

Судья, склонившись над бумагами, дописал еще что-то, назначил штраф, вырвал один из скрепленных листов. Протягивая Игорю копию протокола с оторванным, словно обгрызанным, уголком, сказал:

— На, держи! Это тебе на память.

Вернули все, даже деньги. Хотя мало. Но он не помнил, сколько у него было. Может, сам прогулял. Встав возле тумбочки, разложив все свое, вдел ремень в брюки, присев, стал зашнуровывать ботинки. Рядом Гайнатулина, заворачивая губнушку, чмокает губами. Причесалась, накрасилась. Роется в сумочке, ища что-то. Посмотрев на Игоря, заговорила с ним, как со старым знакомым:

— Продержали столько времени. Тут делов-то шесть секунд. Как будто раньше не могли отпустить, да?
— Судьи не было.
— Судья, наверное, сам отходил после вчерашнего. Улыбнувшись каким-то своим мыслям, она вздохнула:
— Нет, пора уже завязывать. Завтра последний день и на работу. Как скажу девкам, что в трезвяке была, все попадают.
— Вас обоих тоже с трезвяка сюда привезли?
— В смысле — с трезвяка? — удивилась она. — А это что — разве не вытрезвитель?
— Это отделение. Вытрезвитель в другом месте.
— Нет, нас сюда сразу.

Игорю показалось, что она нарочно медленно одевалась, могла бы давно уйти. Они вместе дошли до остановки, разговорились. Пока стояли мент подошел, который забирал их обоих, со смены домой шел. Он знал, что они раздельно принимались, видел, как они только что познакомились. Игорю становилось неловко при мысли о том, что он о них сейчас думает. Автобуса долго не было, и она предложила:

— Тебе далеко? Ты где живешь? Может, пешкарусом? Мне-то рядом здесь. Пошли, может, проводишь меня?

После этого никаких сомнений насчет нес не осталось. Пошли пешком, по пути она в гости к себе пригласила.

— Мы с пустыми руками пойдем? — спросил Игорь у магазина.
— Я не знаю. У тебя есть деньги?

В магазине, стоя у витрины, шепотом спросила:

— Может, чего-нибудь полегче возьмем?
— Чего?

Помедлив, она ответила:

— Водки.

Игорь рассмеялся, протягивая продавщице деньги. Вообще-то она хотела попросить его вина купить, но заметив, как он сморщился, обратила все в шутку.

Вышли на улицу, она взяла его под руку выше локтя, снизу вверх глядя на него, объясняла:

— А то коньяк надоел. Его пьешь, он то убивает сразу, то сидишь трезвая, как дура.
— Ты не сиди, как дура. Сиди, как умная.
— Нет, серьезно. Он как-то волнами кроет.
— Волнами? А тебе как надо? Чтоб как цунами, да? Выпила и — фьють... смьло. Очнулась уже утром.

Она уткнулась в его плечо. Слушая Игоря, смеялась всю дорогу, крепче прижималась к нему. Ремешок сумочки то и дело сползал с ее плеча, устав поправлять его, повесила сумочку через голову.

Возле своего дома, глядя на Игоря проясневшими от смеха глазами, сказала:

— Вот сейчас придем, я окорочка в духовке как заебеню!

Она, в самом деле, сразу взялась варганить что-то на кухне. Игорь прошел в комнату. Он ожидал, что будет хуже, думал, что они алкаши какие-нибудь. Дома одни голые стены. А оказалось прилично, только не прибрано. Взглянув на расправленную постель, неожиданно оробел, растерялся. Под скатавшейся простынею виднелся матрац, две подушки, смятое, сползшее на пол одеяло.

Где-то после третьей рюмки вся робость исчезла. Сидели за столом, она ему про работу свою рассказывала. Игорь молча слушал ее, прервав на полуслове, обнял, притянул к себе и поцеловал. В тот момент он еще думал, как она отреагирует на это, а она, забыв все, о чем говорила, закрыв глаза, сама уже целовала его, проталкивая свой язык ему в рот.

В постели, пристанывая, тихо приговаривала:

— Милый, хороший. Ты — хороший мой!

Казалось бы, что такого особенного? Просто слова. Но от них столько сил прибавляется.

— Признавайся, что еще хочешь? — спиной прислонившись к стене, оклеенной синеватыми обоями, она сидела, обхватив руками и прижав к животу подушку.
 
Игорь промолчал, у него язык не повернулся сразу "признаться", чего он хочет. "Признался" позже. Она, пересев к нему на ноги, сделала.

— Знаешь, я бы хотела с тобой серьезно поговорить, — сказала, когда он был уже сыт, пьян и полностью доволен. Но он не придал значения ее словам и уснул.

Среди ночи вылез из-под одеяла, осторожно убрал с себя ее руку, думал, что она спит. Она бесшумно подняла голову, следя, куда он пошел. Как только Игорь смыл воду, вышел из туалета, положила голову на подушку. Он заглянул на кухню воды попить. В раковине — гора посуды. На плите — противень с клейким куриным жиром. На столе тарелка с засохшими блинами как стояла, когда они пришли, так и стоит до сих пор. Тараканы при свете разбегаются.

Проснувшись утром, протрезвев, вспомнил о том, что она хотела серьезно поговорить, и испугался; "Может, она про болезнь какую-нибудь хотела сказать?"

— Ты о чем вчера хотела поговорить серьезно? — спросил Игорь, соби¬раясь уходить.
— Хотела договориться с тобой, когда еще встретимся, — сказала она, босая, накинула халат, провожая его.
— И когда? — он уже знал, что не придет. Она по его тону что-то заподозрила;
— А не врешь? Точно придешь?
— Как можно? Чтоб я своего кореша обманул? Мы же с тобой мотали вместе. Век свободы не видать.
— Защелкни на зуб, — она прыснула от смеха, подала ему его шапку, стоя на одной ноге, держась за дверной косяк.

Игорь ей не поверил; "Вчера она точно что-то другое хотела сказать. Хотя так-то, вроде, замужняя. Не должна бы болеть ничем". Два дня со страхом ждал, когда закапает.
"Ну их, такие гулянки! Найти бы нормальную девушку". Была на при¬мете одна с работы. Каждый день ее в автобусе видел.

Глава 12

Недовольство зарплатой было у всех. Поговаривали изредка. Но после праздников это было чуть ли не единственной темой для разговоров. В автобусе, в раздевалке только и слышно. То женщины вопят;
— Мы сюда не печки шли собирать, а деньги зарабатывать. Нам эти печки нужны, что ли? В гробу бы я их видела!
То мужики матерятся до хрипоты:
— Заинтересуйте вы людей! Мы и в выходные, и в ночь будем работать. Верно? А так здоровье свое портить, надрываться за эту штуку? А боль ной будешь — кому ты здесь будешь нужен? Даже полы подметать не возьмут.
Настроения эти тем более усиливались, потому что было с чем сравни¬вать. На заводе такой же слесарь за такую же работу получает гораздо больше. А тут еще по приказу директора в суббогу всех вывели работать. На заводе доплачивают за работу в выходной, здесь — никаких надбавок. Как обычный день считается.
— Что-то у меня сегодня гайковерт не стоит на работу.
 
— Не нравятся мне такие порядки. Как на зоне. Захотели, выгнали всех в субботу работать.
— По приказу.
— Не нравятся мне такие приказы. Он бы лучше что-нибудь путное приказал.
Сидят, ворчат. Михалыч пришел, не заметил или недооценил, что в бригаде происходит. С ним заговорили, а он с усмешкой обронил свою любимую присказку:
— А вы как думали? Тяжело в стране советской жить, — сказал и ушел, а бригада вся переполошилась.
— Сколько одна печка стоит?
— Я за 1,5 тыщи видел.
— Нет, столько не стоит. Что там — одна пластмасса, полкило герме¬тика.
— Если так, как ты мажешь, то и побольше.
— Я что хочу сказать! Получается, мы себе за месяц одну печку не зарабатываем. А мы их 200 штук за смену делаем. То есть по 14 на каждого. Это 14 тысяч в день каждый прибыли приносит.
Подошел Витя, видит, что творится неладное, и не вмешивается.
— Вить, сколько печка стоит, не знаешь? — обратился к нему Леня.
— Если по себестоимости... — Витя быстро прикинул в уме, но Леня не дал ему закончить:
— Зачем мне по себестоимости?! Сколько она в магазине стоит?! — он обиделся на Витю, решив, что тот нарочно дурачком прикидывается. — Пусть половина прибыли — сырье всякое. На амортизацию там столько-то отчисляют. На цех, на инструмент. За молоко, порошок, за всю херо-тень, автобус нас возит. Короче, каждый с этих 14 в день 2-3 чистой прибы¬ли приносит. А мы 1,5 даже в месяц не получаем!
— Про зарплату надо сначала с Михалычем переговорить, — предус¬мотрительно вставил Витя словцо.
— Вот мы только что с ним говорили.
— Да? И что он?
— Что — что! От него ничего не зависит! В этой шараге никто веса не имеет! Начиная с мастера и заканчивая...
Даже Саша, обычно осторожничавший, никогда открыто не возму¬щавшийся, и то высказался:
— Все правильно. Тут много ума не надо. Высшее образование не надо иметь, чтобы понять, как здесь дурят нашего брата. Трех классов достаточно.
— А Булгак — он что?! — Леня сверкнул бешено округлившимися гла¬зами. — Он один это все строил, чтоб одному всем теперь распоряжаться? Просто он под шумок кусок у ВАЗа откусил! Раньше же эти печки на заводе делали. Сиденья раньше тоже на заводе делали. Теперь какой-то типа нашего тоже себе откусил. Те же цеха, те же рабочие остались... Поче¬му у нас профсоюз создать нельзя?
— В уставе так записано, — Витя поставил ногу на край лавки, облоко¬тился на колено.
— Год назад пытались же с 17 цеха мужики организовать, да? Всех уволили сразу?
 
Саша, барабаня по столу костяшками пальцев, бросил слова, пропи¬танные едкой горечью:
— Как бьл простой работяга, так и остался. Мы когда пришли, нам больше платили. Потом потихоньку стали снимать. Сначала за питание сняли. Кушать нам не надо оказывается. Там кто-то в белых носках решил, что мы зажрались.
С горя заказали водки. В раздевалке распили, осоловели и расхрабри¬лись:
— Жалко, что суббота. Начальства нет, а то бы сейчас прям к ним завалились.
Отработав смену, попробовали с Михалычем побеседовать откровен¬но. Он сделал вид, будто не заметил, что они пьяные. Окружив его, орали, кто во что горазд. Михалыч молча переводил взгляд. В любом другом слу¬чае он мог бы обуздать всех одним словом. Но понимал, что сейчас это не годится. И хотя много глупостей говорили, но все равно интересно послу¬шать, что думают. Иного человека только в такой ситуации и поймешь, что он из себя представляет. Совсем чушь он отшивал коротко и резко.
Женшины, стоя рядом, поддакивали, соглашались. Но насторожились, когда Вася спросил:
— Почему женщины не стоят на сложных операциях, а получают...
— Что ты равняешь себя с женщинами! — пристыдил его Михалыч. Но это не подействовало, Вася, уверенный в своей правоте, продолжал
с прежним напором:
— Потому что у них 4 разряд, а у меня — 3. Я делаю работу более трудную, где они со своим 4 разрядом не могут работать, а получаю я меньше их
— Но мы их перевели с другого участка с 4 разрядом. Понизить им никто не имеет права.
— А не надо им понижать. Вы нам повысьте!
— Повысить вам тоже не имеем права. Потому что у вас на участке может быть только семь человек с 4 разрядом.
Женщины стоят, потупившись, в разговор не встревают, хотя речь идет о них.
— Почему на заводе больше получают?
— У нас тариф ниже.
— А кто нам такой тариф придумал? — Зато у вас премия больше.
— Зачем мне все это знать — что у меня больше, что меньше? Тарифы, премии — это пускай бухгалтера знают. Они для этого и сидят. А я знаю одно — что у меня получка почти в два раза меньше. Остальное меня не волнует.
Михалыч стиснул зубы, не ответил. Взглянув на Витю, увидел знако¬мую виноватую улыбку: "Вот, Михалыч, ты сам убедился. А я предупреж¬дал, что все к этому идет".
Леня как разошелся и болтает без остановки. Он и выглядит пьянее остальных. Красный стал, начал было про кусок, что Булгак откусил, но сообразил, что это лишнее, замолчал. Так и вел себя, со стороны даже смеш¬но наблюдать за ним. Говорит — говорит, потом вдруг почувствует, что пересаливает, отойдет. Присядет на корточки, посидит, остынет. А через некоторое время не выдержит, вскочит и снова врывается в разговор:
 
— Вон на ВАЗе сейчас что хотят? Из СКП сделать сборочно-кузовной завод, из МСП - механо-сборочный завод, из металлургического произ¬водства — металлургический завод. Везде создать управления. На ВАЗе 10 тысяч ИТР лишних. И у нас то же самое. Мы их кормим, всю эту шлаебонь, а они думают, что они нас. На жизнь нам дают...
Он в очередной раз заткнулся, заметив тревожное беспокойство, за¬мершее в обращенных на него взглядах. А Михалыч по-прежнему якобы не замечает, что все напились, предлагает разумную мысль:
— Вы сгоряча ничего не предпринимайте. Я в понедельник подойду, мы вместе решим, как нам лучше поступить. Вы пока ведите себя тише, чтобы раньше времени не пошли слухи. Потому что слухи не нужны ни мне, ни вам, ни Николаю Валентиновичу — никому.
Он отдал пропуска, отпустив всех, а Витю придержал, отозвал в сто¬ронку пошептаться.
В выходные к Лебедеву свояк с Севера заявился, попросил совета, куда ему лучше с машиной обратиться. Лебедев, недолго думая, предложил:
— Да к нам загоняй. Мужики в гараже посмотрят.
— А меня пустят? У вас же там пропускной режим.
В понедельник утром свояк пригнал машину. Лебедев дал указание, и повел его показывать хозяйство. Зашли в цеха, свояк с интересом пригля¬дывался ко всему. Пройдя вдоль потока, Лебедев вынул из сетки готовую печку, на вытянутых руках, чтоб не прижимать к себе, понес ее на испыта¬тельный стенд, положил, отряхнул руки.
Игорь стоял в тот день на упаковке, резал бумагу, обкладывал сетки, грузил отопители. С непривычки не успевал, весь потный, загнанный, ни¬чего вокруг не замечает. Лебедев ему несколько раз крикнул, прежде чем он услышал.
— Эй! Эй, парень! Ты, слышь, отойди пока, — Игорь не сразу понял, о чем его просят. — Ну, отойди пока куда-нибудь.
Игорь оторопел, отошел, со злостью наблюдая, как тот стал позиро¬вать перед фотоаппаратом, держа на вытянутых руках отопитель. Игорь просто позади него в кадр попадал. После Лебедев, оставив печку, не поло¬жив на место, где взял, пошел еще на фоне потока снялся. В потоке, продол¬жая работать, переговаривались между собой:
— Это что еще за фотомодель у нас появилась?
— Ему, суке, весело.
— Ходит, не знает, чем заняться.
Михалыча и так ждали с нетерпением, когда придет и что скажет. А после этого вовсе. Нервное веселье возникло, как бывает у людей, которые решились на что-то.
— Ну и уволят!
— Всех не уволят.
— Ты Костю мордастого знаешь с той смены? Спроси у него, как его уволили. Они на заводе тоже всей бригадой замутили.
— И что — всех уволили?
— Пять человек, его в том числе.
— Мне наплевать. Если на то пошло, я сам уйду.
 
— Все равно всех не уволят. Даже если они новых набирать станут, кто их обучать будет?
Витя разгладил усы, с прохладцей сказал:
— Вы не будете работать, а кто-нибудь будет.
— Кто будет?
— Вон он хотя бы, — показав на Игоря, пояснил — почему: — Он столько времени за мной бегал, чтоб я его устроил.
Подозвав, все посмотрели на Игоря осуждающе:
— Игорь, ты будешь работать, если все бросят?
— Нет.
— Все, пацан сказал, пацан сделает.
Сразу забыли про него, обдумывая, как лучше все провернуть:
— Надо выждать такой момент, чтоб они вперлись. А то если работы будет мало, они, конечно, могут всех разогнать. Завод-то вон: то работает, то не работает. Вот когда надо будет помногу делать, тогда и забастовать, чтоб их завод сразу высушил за это. Неустойку бы им предъявил или что...
Всех отвлекла Оля, с грохотом рассыпавшая детали. Села собирать.
— Сейчас, вроде, закон хотят принять. Что если ты про кого-нибудь знаешь, что у него много денег дома, звонишь в налоговую, тебе какой-то процент от этих денег дают.
— Его не приняли. Дума отклонила
— Закон не приняли, а телефон-то такой есть, — возразил Женя. — Звонишь и говоришь, кто на дому шьет, стрижет... только тебе ничего не дадут за это. Но если хочешь врагу своему западло сделать...
— Вот страна, да?! Ну, не платите вы ни зарплату, ни пенсию, ну, дайте хоть, чтоб люди сами себя обеспечивали. Так — нет, и тут все обрезают.
— Наверху хапают, и все им мало.
— Они не понимают, что по краю бездны ходят. Вот доведут народ до ручки, тогда уже никто разбираться не будет. Директоров, депутатов, все ворье в законе и не в законе — собрать всю шушеру и — к стенке!
— А так и будет. Они доиграются, — Слава как бы поставил точку в разговоре, нарабатывая в себе подмеченную у кого-то манеру говорить емко и весомо. Он так и держится постоянно. Долго молчит, потом как скажет.
— Человека пока такого нет, который бы возглавил. Как Ленин, — с неподдельным сожалением добавил Витя.
Вместо Михалыча пришел Шульгин. Завидев его издалека, все мораль¬но настроились. Подойдя, Шульгин, оглядев всех, стал было угрожать:
— Так. Вопрос первый. Кто недоволен заработной платой? Нестройно, но дружно хором ответили:
— Все! Все!
Шульгин глянул на Витю:
— И ты?
— А я что? И я.
Увидев такую сплоченность, Шульгин склонил голову, глядя в пол. На плотно застегнутый, затянутый галстуком воротничок рубашки складка¬ми лег подбородок.
— Хорошо, — сказал он, подумав. — Я тоже в принципе согласен с вами по зарплате. А что это за разговоры о забастовке? Булгак Алексей Петрович уже знает. Сегодня утром вызывал Беляева к себе. Беляев от него
 
пришел, меня вызвал. Можете себе представить, какой у меня разговор был с ним. Я вас сколько раз предупреждал, вы все равно не понимаете. Когда вы вот так через мою голову лезете, идете к кому-то, кто выше меня...
— Никуда мы не ходили!
— А как тогда он узнал?
Все замолчали, растеряв весь свой гонор. Еще бы, ведь Михалыч зара¬нее предупреждал, чтоб все именно так не получилось.
— Николай Валентинович, вы с ним договорились? Он придет? — спро¬сил Витя.
— Мы договорились... —сделав паузу, Шульгин просверлил Витю взгля¬дом, мол, с тобой отдельный разговор будет, потом, повернувшись ко всем, сказал: — Он придет завтра в пересменок. Чтоб обе смены собрались. Будут с бухгалтерии. Поэтому приготовьте свои вопросы. Умничать не надо. Своими рабочими словами.
Лица у всех насупленные, головы опущены или повернуты в стороны. Шульгин развернулся, зашагал к воротам, с трудом приоткрыл одну створ¬ку, вышел из цеха.
— Кто Булгаку настучал, интересно?
— Может, Артемка?
— Какой?
— Да вот дурачок-то с Белого дома. Как его правильно — Артем Сер-геич, что ли? Он, вроде, родственник его.
— А он здесь разве был?
— Он мелькал там вдалеке.
— Я говорил, что не надо по пьяни! — болезненно воскликнул Витя, которому Валентииыч только что при всех назначил сеанс. Можно было быть уверенным, что все произойдет в грубой форме, на скорую руку, без мыла, без всякой предварительной ласки.
Мужики, переглянувшись, придержали улыбки до тех пор, пока он отойдет, сохраняя серьез, заговорили:
— Ну и что — он придет? Опять начнет про трудное положение.
— Какое у него трудное положение? Коттедж еще один не может себе построить или яхту купить?
— Это все у него уже есть давно.
— Он, поди, только и знает — успевает отслюнявливать.
— Пусть он хоть с жиру бесится. Лишь бы он мне нормальную зарпла¬ту платил. Да, Сань? Чего молчишь? Пьяный был — орал больше всех, революцию хотел делать, а теперь молчишь чего-то.
— Я не орал, Леня орал. А что мне сейчас говорить? Вот придет завтра, тогда скажу.
— Да? Смотри, Саш! Я буду внимательно слушать, что ты ему ска¬жешь.
Зина, желая примирить всех, особенно притухшего Витю, пролепе¬тала:
— Нет, правда, надо чтобы каждый что-то сказал.
— Все и скажут. Так жить нельзя. Цены растут с каждым днем, а зарп¬лата — наоборот. Нет, вы лучше не заводите меня, а то я за себя не отвечаю, сейчас начну ломать что-нибудь. Лучше перед его приходом меня заведете
 
— А у тебя, Миш, кривой стартер есть — заводить тебя? — невесело посмеялся Леня, весь день переживавший за то, что пьяный наговорил лишка.
— Есть, Лень, есть. Не беспокойся за меня.
— Мне-то что? Просто если нет, надо заранее передать Беляеву, чтоб он со своим приходил. Он тебя так заведет...
Света поморщилась: "Все серьезно говорят, а эти опять свои шуточки дебильные". Вера одна поняла ее и сказала:
— Вот я получку получила. За квартиру заплатила, за детей в школу отдала. Ее почти и нет.
— Только, когда придет, не надо ерунды говорить, — Слава оглядел всех, словно обращаясь лично к каждому, чтоб все запомнили: — Надо всего одно требование — повышение зарплаты. Они начнут про тарифь, проценты... Нас это никого не интересует. Нам только, чтоб повысили. Пусть сами разбираются — как. Если скажут: "Кто не согласен, увольняй¬тесь!" Все заявления напишем.
— Тебя не просто уволят, а по статье. В трудовую напишут... Леня ни с того, ни с сего подскочил и заорал:
— Кому она сейчас нужна — трудовая?! На любом углу купил, пиши в ней, что хочешь: "Я — хер моржовый. Работал директором фирмы: "В рот того чих-пых!" Печать любую поставил.
Всех сразил, бригада чуть не легла от хохота:
— Леня опять начинает.
— А как он тогда орал, помнишь? Сядет, посидит, потом подбежит и снова: "Га-га-га!" Михалыч, наверное, стоял и думал: "Нет, надо быстрей сквозануть отсюда, а то сейчас кинет чем-нибудь". Да, Лень?
***
Выйдя с проходной, встали в толпе у ворот, ожидая автобусы. Мороз¬но. Топчутся на месте, подняв воротники, втягивают головы в плечи. Леня пригляделся и, выдохнув белое облачко, спросил Мишу:
— Ты чего весь грязный? Падал, что ли, где-то?
Миша наклонился, потер снегом колени, отряхнул. Распрямившись, он сказал:
— Знаешь, Лень. Воспитанные люди делают вид, что не замечают такие вещи.
Тот хотел ответить что-то колкое, но увидел Палыча, выходящего с проходной со свернутой дорожкой в руках:
— Вот она идет — звезда японского мультфильма! Матрас уже где-то приватизировал.
— Приватизировал или скоммуниздил?
— Эй, чудо, куда ты его прешь?!
Палыч подошел, взглянул на "матрац" так, словно впервые его увидел, и сказал:
— Пока пусть дома валяется. А весной на дачу отвезу. Или вон на бал¬кон брошу, буду спать летом в жару на балконе.
— Спать на нем?! — изумилась вся бригада. "Матрац" был позорного вида. Леня, покачав головой, подумал вслух:
— Да-а, набирают чудовищ!
 
Палыч скромно улыбнулся:
— Ну, а чего нам — бичам? Напоремся и лежим.
— Ты сейчас по улице идти будешь, тебя менты арестуют, подумают, что матрас украл.
— А я им бичевский пропуск! Домой — в подвал — иду. Может, я переезжаю? С другим бичуганом хатами махнулись.
Рядом прошли Гуля с Любой, держась за руки, боясь поскользнуться. Замедлив шаг, Гуля напомнила:
— Леня, ты помнишь, что тебе завтра нужно сделать? Не забудь, завтра обязательно.
— Ладно, ладн, Гуль! — подождав, когда они достаточно отошли, сказал:
— Палыч, хоть ты займись ею. Видишь, как у нее чешется? Проходу не дает.
— Почему я? А сам — что?
— Ты ведь давно грозился. Тем более у тебя и матрас с собой...
— Я тебе могу его одолжить до завтра.
— Да ну тебя, Палыч! С тобой не интересно. Тебе бабу предлагают, а ты...
— Вы лучше расскажите, чего вы там у себя бузите?
— О, все уже знают!
Видя, что никто не собирается ничего рассказывать, Палыч, переложив дорожку в другую руку, подвинувшись ближе, тихо заговорил:
— Сколько вы получаете? Полторы тысячи? Нет? Вот вам, чтобы пол¬торы получать, вам надо всего 1 день в месяц на себя работать. 1 из 22... — он хотел начать объяснять, откуда он это вывел, но Леня оборвал его:
— Знаем мы, Палыч, всю эту арифметику.
— И что — у вас по-другому получается? Вот у меня дружок был — грузин, сапожником работал. Он так говорил: "Одну неделю я работаю на себя, одну неделю работаю на государство, одну неделю работаю для дру¬зей и оставшуюся неделю я отдыхаю".
— Он — молодец. Но он — сапожник, а мы — слесари. Палыч задумался — что бы еще такое сказать?
— Возьмите меня к себе, — попросил он..— А то мне там у себя надоело ничего не делать.
— А что ты можешь делать?
— Могу пить, — мгновенно отрезал Палыч, не дослушав до конца воп¬рос.
— А еще?
— Могу не пить, — подсказал ему Миша. Но Палыч, подумав, ответил иначе:
— Не пить не могу, — и под смех заговорил бойчее: — Я на Новый год в ванне проснулся...
— Не утонул?
Палыч открыл рот, хотел ответить, но Леня опередил его:
— Ты его при всем желании не потопишь! Оно ж не тонет.
— Точно! — ткнув в грудь пальцем, согласился Палыч.
— А вот так сколько народу по пьяни померло, да? — сказал Женя тоном, от которого враз угасли неуместные шутки и смех. — Вон у Черно-
 
Ивановой муж у любовницы напился... Вот как это называется, когда язык западает?
— Это надо ложку сразу совать.
— Да, а она побежала в "скорую" звонить... — взглянув на Сашу, спро¬сил; — Да, Сань?
Тот пожал плечами.
— Как это ты не знаешь? Твои же родственники.
— Они мне что — рассказывают, что ли? По-моему, у него с сердцем что-то.
— А ты его хорошо знал?
Видно было, что Саша не хочет говорить на эту тему.
— Он алкаш был?
— Он совсем почти не пил.
Витя с крыльца проходной поискал глазами в толпе, нашел Леню, ре¬шительно подошел. Усы ухоженные седоватые, словно инеем покрылись. Говорить старался грозно, но его было еле слышно. Простудился, голос — как ниточка — тоненький;
— Ты все понял насчет завтра? Смотри! Это в наших общих интересах! — иногда ниточка его голоса рвалась, и некоторых слов вообще не было слышно, только губы бесшумно шевелились; — Чтоб я за тобой не бегал! А то замучили уже своей простотой. Что я вам — надсмотрщик, что ли?!
— Все я понял. Вить. Мне Гуля тоже раза три повторила. Что ты доко¬пался до меня, как пьяный до ежика?
— Слушай, ты, ежик!..
— Сам ты — ежик!
— Твои слова.
— Ладно, вы, ежики!
Из раскрывшихся ворот стали выезжать автобусы. Все разошлись, сме¬ясь.
Придя домой, Игорь не успел все объяснить толком, мать сразу заве¬лась, беспокойно затараторила;
— Выступать будут они, а уволят тебя. Их-то никто не тронет, потому что они давно работают. Если ты не поддержишь, тебе никто ничего не скажет. Все понимают, что ты только устроился...
Никакого желания спорить с ней. Отец, выслушав, отнесся гораздо спо¬койнее, почти безразлично, спросил лишь;
— А Витя тоже бастовать собрался?
— Не знаю, — признался Игорь и твердо добавил, чтоб мать не начала заново; — Но он тоже говорил, что зарплата маленькая.
У Игоря всегда самолюбие играло. Хотя старался не показывать, но он никогда не считал себя хуже других, даже наоборот. В последнее время он ощущал, как в нем сжимается до немыслимой плотности, усиливается не¬нависть к богатым. Взять того же Валеру. Он и не представляет, что можно за копейки так горбатиться. И еще бояться потерять эти копейки. Цену деньгам не знает. А чем тяжелее труд рабочей скотины, тем он дешевле.
***
Начальство ждали со дня на день, а те все не приходили.
— Так, сегодня опять не будет. Беляев уехал куда-то.
— А когда?
— Может, завтра.
 
Появились неожиданно в конце недели, и много их. Беляева с ними не было, но всех остальных сколько угодно. Бригада еще работать не закон чила, Витя бегал вдоль потока, подгоняя:
— Быстрее, быстрее! И сразу идите переодеваться. В раздевалке Игорь почувствовал, что ни у кого нет того настроя и
пыла, что прежде. Скорее озабоченность тем, что натворили:
— Сейчас, по-моему, получим наличкой.
— Сказать тебе — что мы сейчас получим?..
— Нет, мне такой валюты не надо. Народ пришел с других цехов, бригад. Вторая смена приехала. Рабочие
толкались, усаживались, кто где находил место. Глухой монотонный гул томимых ожиданием людей.
На середину неторопливо пошел Неверов — зам Беляева; руки держал неподвижно вдоль тела, чуть разведя их в стороны, как будто собирался поднять с пола что-то тяжелое. Невысокого роста, с пузом, он был похож на надувшего зоб голубя. Кашлянув в кулак, заговорил:
— Мы узнали, что у вас появились вопросы по заработной плате. Чем то вы недовольны. Мы пригласили сюда к вам главного бухгалтера Люд милу Ивановну. Она вам ответит. Кроме того, вот по охране труда, по... он повернулся, стал показывать рукой и перечислять — кого с собой при вел.
Шульгин стоял позади, как бы отдельно от всех, устранился от дел всем своим видом говоря: "Я свое слово сдержал. Я их вам привел. Теперь сами разбирайтесь".
Бухгалтерша подошла, встала рядом с Неверовым. Рабочие бросили хором вопрос:
— Зарплату повышать будут? Неверов спокойно и твердо ответил:
— Нет.
Игорь думал, что это вызовет всплеск эмоций, но ничего подобного не произошло. Загудели, конечно.
— Тише! Один кто-нибудь пусть говорит. "Один" выискался со второй смены. Долго путано задавал вопрос, от
волнения заикался. За его спиной смешок послышался. Неверов, шепнув что-то Людмиле Ивановне, отошел назад. Она подняла руку, закивала, | показывая, что поняла вопрос, отвечать стала чуть снисходительно:
— Вы неправильно немножко. Тут надо не от птички танцевать, а от тарифной сетки...
— Почему у нас тариф меньше, чем на ВАЗе?
— Смотря где. Хотите, я принесу вам расчетку с завода? Такой же сле сарь, как и вы, у него тариф еще меньше вашего. Вы соответствуете главно му конвейеру минус 6% за интенсивность.
В толпе кто-то взвизгнул:
— На ВАЗе и за гайковерт этот сколько доплачивают! За вибрацию. А у нас только клей считается вредность. Больше ничего!
Она, словно не слышала, гнет свое:
— А среди вас тоже есть такие, которые в прошлом месяце получили 1,5 тысячи и больше.
— Кто?!
— Сейчас я назову, — листает, смотрит в бумагах.
 
В толпе переглядываются, усмехаются:
— Сейчас узнаем!
Она провела ногтем линию, чуть не рассыпав ворох бумаг, громко назвала фамилию:
— Рабочий Высоковский!
— Я, — он неуверенно шагнул вперед, ошарашенный.
— Расчетка есть у вас?
— В спецовке, могу принести.
— Принесите.
Возвратившись, он протянул ей мятый клочок бумаги, она стала объяс¬нять ему. Он сначала кивал, соглашаясь, потом возразил ей. Она ахнула:
— Так это у вас подоходный налог!
— Я-то имею в виду чистыми!
Он отошел от нее с кривой улыбкой, держа расчетку в руке. Вернув¬шись на свое место, отдал посмотреть. Расчетка побежала по рукам.
Когда бухгалтершу спрашивали, она часто не отвечала, а, открыв блок¬нот, записывала и говорила:
— Так, я записала.
Женщины, разглядывая ее, шептались: "Специально скромненько так оделась, да?"
— По разрядам, — начала она и замолчала, ожидая, пока утихнет под¬нявшийся шум, — средний по "10-ому" отопителю — 3,7. На "классике", я согласна, легче работать. Но там и разряд средний — 3,3. Вы поймите! У вас может быть хоть 6 разряд, но здесь нет работы выше 4 разряда!
— Мы ведь все меняемся!
— Все ходим!
— Почему у одних — 3, а у других — 4?
— Я говорю — 3,7. Значит, столько-то человек должно быть с 3, столько-то с 4 разрядом.
— Но работу мы одинаковую делаем!
— Тише! Тише! — покрыл все выкрики Неверов.
— Вы поймите! На заводе на некоторых местах применяется стимули¬рование. Прибавляют дни к отпуску, повышают зарплату. Но так не долж¬но быть. Это делается для того, чтобы привлечь...
Снова заволновались, обращаясь не к ней, а обсуждая между собой. -- Тихо!
Цифрами процентов, надбавок, премий запутала всех. Пришедшие с других цехов тоже спрашивали, она старалась отмахнуться от них, по¬вторяла:
— Я принесла, подготовила только на "10-й" отопитель. Рая приблизилась к ней вплотную:
— Я вот из транспортного цеха. Хочу узнать, почему на нас не распро¬страняется за условия? Мы тоже вдыхаем и клей, и все остальное.
Та покачала головой, повернувшись к Неверову:
— Будем про транспортный цех говорить?
Он подмигнул ей: "Людмила Ивановна, сама думай. Они сейчас уже начнут расходиться".
Шульгин, стоя позади, смотрел исподлобья, слушал, переминаясь с ноги на ногу.
 
— Пошли. Что тут делать? Умные слова говорит, — так и просидев молчком, вся бригада встала и ушла.
Выйдя из цеха, загорланили:
— Видал, понаехали? Из охраны этот хмырь стоит, вычисляет зачин¬щиков. Одного-двух уволят, кто посмелее, проучить остальных.
— Всем бы заявления написать. Но у нас коллектив не такой.
— Здесь работают те, кому пойти больше некуда. А при возможности любой сразу убежит.
Игорь шел за ними и думал: "Вроде взрослые люди. Выступали-то как! Если не повысят, работать бросаем! А этот сказал твердо: "Нет". И проле¬тариат успокоился".
Пока ждали автобус, подошли женщины. Люда, не скрывая издевки, спросила Леню, заранее помрачневшего при виде ее:
— Чего же ты? Орал тогда больше всех, а сам даже слова не сказал. Испугался, что ли? Или ты только языком молоть?
Спустя неделю нужно было остаться в ночь. Михалыч пришел, попро¬сил. Все, как один, отказались. Он, предчувствовав это, долго уговаривать не стал, отчаянно сорвался на крик, ушел и больше не показывался. Не будет же он унижаться перед ними. Вместо него Витя стал упрашивать.
— Нет, не останемся.
— Сколько раз уже так было?
— Михалыч сказал, что заплатят вдвойне.
— Вить, ну, получится, как всегда.
— Когда Михалыч обещает, он всегда делает.
— Это ж не от Михалыча зависит.
Витя до последнего уламывал, пока все не встали и не пошли переоде¬ваться. Витя слетал моментально, посоветовался, забежал в раздевалку:
— Мужики, двоих надо. Женщины остаются. Ну, кто еще останется? Все, потупившись, продолжают переодеваться, как будто это их не ка¬сается. Витя взглянул на Игоря:
— Игорек, останешься?
Игорь молчит, хотя распрямился, замер. Ему показалось, что все при¬слушались и ждут, что он ответит.
— Игорь, я тебя спрашиваю. Останешься?
— Ладно.
— Все, сейчас еще кого-нибудь найду.
Исчез мгновенно, как будто, чтоб Игорь не успел передумать и отка¬заться. Все переодеваются молча дальше, а Игорь стоит потерянный. И не одевается, и не раздевается. Обратился к Жене, стоявшему рядом:
— Жень, я неправильно сделал, да? Подвожу всех?
— Нет, Игорь. Это твое дело. Просто мне это не нужно. Я столько раз оставался, мне за это не платили.
Позже Игорь случайно услышал обрывок его разговора со Славой:
— А меня этот Игорь спрашивал: "Зря остаюсь. Может, отказаться, пока не поздно?" А я говорю: "Это твое дело. Хочешь — оставайся, хочешь — нет. Никого ты не подведешь этим".
 
— Надо было сказать, что подведет, тогда посмотрели бы — остался бы он или нет.
— Ага. А мне это надо, чтоб потом про меня говорили, что я тут зате¬ваю что-то?
— Тоже верно.
Позже Игорю казалось, что вообще все от начала до конца у Шульгина с Михалычем под контролем и, возможно, даже было спровоцировано ими. Вспоминая их поведение, все больше убеждался, У них ведь зарплата по сравнению с заводом тоже низкая. Взять начальника смены на ВАЗе и взять Шульгина — даже сравнивать нечего, А так народ бунтуется, он вроде ни при чем.
Что бы там ни было, зарплату стали постепенно повышать.
Глава 13
Выйдя из-за угла дома, Игорь увидел, как его автобус отъезжает, заб¬рав двух женщин, с которыми он садился вместе. Был бы поближе, побе¬жал бы, помахал или крикнул, но Игорь ятю не успевал к нему. Опоздав на свой заказной, остается лишь на заводском маршрутном добираться, а он не доезжает до работы, с него идти там еще сколько.
Залез в автобус и сразу увидел ее. Она скользнула взглядом, узнала. Тоже опоздала. Пока ехали, Игорь поглядывал на нее. Юля стояла боком к нему, держась за поручень, время от времени тоже посматривала.
Выйдя из автобуса, быстро зашагала. Игорь отстал, шел чуть позади нее, кусая губы: "Надо было сразу подойти. А что сказать?" Только он все-таки решился догнать ее, как она сама, словно не вытерпев, обернулась:
— Время не скажешь?
Загнув рукавицу, посмотрев на часы, Игорь сказал и тоже спросил:
— Опаздываем?
— Конечно! Тем более, я же распред. Мне принять надо с той смены. Игорь пошел рядом, подстегивая себя: «Главное — не молчать!»
— Автобус сегодня раньше был, чем обычно.
— Он то раньше, то позже. Нажаловаться на него, что ли?
— Это дед один постоянно рано отъезжает,
— Я не знаю, кто. Но иногда прям совсем рано,
— Вот этот дедок, наверное, сегодня был. Никак его на пенсию не выго¬нят. Противный такой. Он еще когда со второй смены везет, его не допро¬сишься, чтоб он к дому поближе остановил. Все кряхтит: "Остановки есть",
— А — ну, ну.,, — сказала Юля, как будто только что начала понимать, о ком он говорит,
— Всегда торопится, К бабке своей, что ли? Боится одну оставлять, ревнует.
Юля лукаво взглянула на Игоря, Глаза ее смеялись, как бы поощряя его — давай, давай, говори еще что-нибудь.
Вдоль дороги с одной стороны — деревянные частные постройки, га¬ражи и мастерские; а с другой — пустырь. Лесополоса прикрыла поворот к прессовому производству, куда свернул автобус. На обочине в накрах¬маленных сугробах петляют чьи-то следы, охапками торчат голые прутья кустов и кое-где сухой веник горькой полыни. Ею здесь летом все зарастет, а сейчас мечется шальная вьюга, кружась, и ледяной бисер осыпается с ее
 
платья. Шли, отворачиваясь от ветра, зажмуриваясь от летящего в лицо снега. Когда проходили под мостом, наверху прогрохотал по рельсам, коротко свистнул тепловоз. Вдали, на товарной станции, слышались гуд¬ки, неразборчиво стрекотал искореженный репродуктором ломкий голос. Снова усталые и протяжные свистки тепловозов, перегоняющих составы на запасные пути.
Замуж Юля выходила, можно сказать, по залету. Хотя до свадьбы год гуляли, и уже собирались пожениться, но как узнали, что беременна, надо было быстрей-быстрей. Если бы еще походили, глядишь бы — узнала его получше, может быть, у них и не сложилось. У них все равно ничего не вышло, но так бы они, может, и не поженились.
С мужем работали вместе. Юля раньше в той же бригаде работала, куда Игорь попал. Люба ее к себе устроила. И Сережа там работал, позна¬комились. Раньше там такая бригада была... Бригада "Ух!" Там и сейчас-то никого почти нет, кто в возрасте, а тогда совсем одна молодежь была. Одно время там свадьбу за свадьбой играли, все в бригаде переженились. Все праздники вместе отмечали. Свадьбы, рождения детей — всей брига¬дой, как родня. Потом через какое-то время между ними как бы по второ¬му кругу пошло то же самое. Новые пары стали образовываться втихаря. Там все крест-накрест бьло: эта с тем, тот с этой, женат на одной, живет с другой... Из тех, кто тогда работал, теперь мало кого осталось, поувольня-лись почти все. Но у Юлиного Сережи любовницей Оля была. Юля про нее знала. А как не знать? Работают вместе, живут рядом. Рано или поздно все равно узнаешь. Сережа с Юлей в девятиэтажке живет, а к Оле через дорогу в шестнадцатиэтажку — "свечку" бегает.
Они первый год только более-менее терпимо жили. А потом стали на нервах играть. То она его выгонит, то сам уйдет. Жили у ее родителей. В отдельную квартиру Юля уже без него въехала.
Бывало, уйдут вместе в гости, там поругаются. Он ей говорит: "Пошли домой". Она его провожает: "Тебя никто не держит. Хочешь — иди, а я остаюсь". А он у нее из себя весь такой гордый, по два раза повторять не любит. Собрался и ушел. Домой к теще пришел, спать лег. Люба растолка¬ет его: "Юля где?" — "Там осталась", — скажет, как будто ничего особен¬ного, и дальше дрыхнет. Люба одна ночью ловит машину и — туда. Юля там веселится, какого-то парня уже подцепила. Но Люба сразу, как вошла, при всех ей навешала. Моментом заставила одеться, вышибла оттуда. До¬мой привезла, рядом уложила, а этот лишь голову от подушки оторвал, глянул спросонья.
Последний раз разругались капитально на Юлии день рождения. Жили тогда еще у родителей, но квартира вот эта своя однокомнатная уже была, ремонт в ней делали. Скоро собирались переехать. Сережа где-то за месяц перед этим как-то к Оле зашел, договаривался с ней, что зайдет. Она ему дверь открьша, но не впустила, сказала: "Я из ванной только что. Волосы мокрые. Зайди попозже". А она с сестрой вместе жила. Сережа с мужем сестры частенько бухали вместе. Он к нему вышел, постояли на лестнице, покурили. Тот Сереже говорит: "К Оле подруга какая-то приехала. Они в каблухе вместе учились. Она ее зовет куда-то. Вот Оля сидит и думает —
 
ехать ей или не ехать". Докурили, Сергей ушел. Попозже снова зашел, этот говорит: "Все, уехала и ничего не сказала — когда будет". Вдвоем вниз спустились, на лавочке у подъезда посидели, пива попили. Допоздна прож¬дали, Оля так и не приехала.
И с того дня Оля на неделю пропала. На работу не выходила. Но насчет нее никто особо не волновался. Не первый раз она так пропадала, больнич¬ный сделать у нее есть знакомые. А Сергей обиделся, не заходил к ней с того дня ни разу. Даже просто узнать, что с ней. Неделя прошла, она домой ему звонит. Хотя у них уговор был домой не звонить. Если только в самом крайнем случае. Максим, брат Юли, трубку взял, зовет; "Сергей, тебя!" Сергей подошел, а там — Оля ревет, умоляет: "Серюженька, пожалуйста! Приезжай, забери меня отсюда!" Как только не называла — и милый, и дорогой, и любимый. И прости. Главное — забери ее. Адрес назвала, где-то в 20 квартале. Он сразу собрался ехать за ней. Юля пыталась удержать его, пригрозила; "Если сейчас уйдешь, лучше не приходи". Они в тот день как раз собирались идти обои клеить. У Юли характер мамин, обратно точно не пустит. Но там Оля орет дуром! Неизвестно, что там с ней. Может, потом всю жизнь будешь терзаться, что не съездил, не забрал ее. Пока добрался, все передумал.
Оля ему сразу же на шею бросилась. Он ей одеться помог. У нее ни шапки, ни сережек, ни цепочки. И ничего не помнит, куда все делось. Всю неделю у этой подруги была, из квартиры не выходила. Домой привел ее, там тоже все переживают. Хотя они-то знали, где она находится, ездили за ней, но им не открыли.
Юля его выгнала, как обещала. К Оле не пойдешь. Там в двухкомнат¬ной пять человек живут: Оля, мать, сестра с мужем и ребенком. Пожил, некоторое время у своих родителей. Те его каждый день пинали, чтоб он к жене возвращался. Он вернулся, прощения попросил. Юля опять его даже на порог не пустила. Ключи ему вынесла; "Езжай туда на квартиру. Живи там, ремонт делай, если хочешь. Чтоб все было по-хорошему". Это Люба ее научила: "Скажи ему, чтоб к твоему приходу все блестело. Чтоб все доделал, все вылизал. Чтоб, как у кота яйца".
Сережа неделю там прожил. Юля за это время ни разу не зашла. Нака¬нуне дня рождения ее пришел, говорит: "Я там все сделал". В тот день ночевать его оставили. Всю ночь они вдвоем на кухне просидели, прогово¬рили за жизнь. Люба тоже всю ночь не спала, уши грела возле кухни. Под утро спать пошли. Сережа Юле палочку поставил. Она совсем довольная стала. Еще бы, он к тому времени уже забыл, когда последний раз на нее залазил. На следующий день, суббота была, встали, съездили на квартиру. Он там остался. Юля вернулась. Ей готовить надо бьло, вечером же гостей ждали — праздновать. Приехала, пальто скинула, похвасталась матери;
— Вот, после причехвостки сразу все выключатели сделал, краны нала¬дил. В кухне просверлил, полки повесил. Понял, что иначе — не видать удачи.
— Он там неделю целую жил — не пьянствовал? Что-то у него, вроде, рожа опухшая? — спросила Люба, одеваясь на рынок за продуктами.
— Говорит, приходили друзья, помогали ему. А сегодня утром. Я как проснулась, он кофе мне приготовил.
Одевшись, стоя в прихожей. Люба позвала ее нетерпеливо:
— Ты чего расселась? Я оделась давно. Ты идешь или нет?
 
Младший брат Максим засмеялся:
— Она думает, что ей здесь сейчас, как Сережа, кофе подадут. Вечером родственники все собрались. Сережи еще нет. Пришел пья
ный. За стол его посадили, он ничего не ест, одни конфетки из вазы таскает.
— Сладкое любит — ужас! Мы от него, как от маленького ребенка, все прячем, — пожаловалась Люба сестре на ухо. Та наклонилась к Юле, не сводя глаз с Сережи, шептала:
— Юль, ты смотри! Мужикам сладкое вредно.
— Да я знаю. Но что я отнимать сейчас у него буду? Сережа весь изогнулся на стуле, горстями хапает конфеты со стола,
рассовывает по карманам. У него перед тарелкой гора фантиков, сосет, конфетку, чмокает, перебирая на ладони, выбирает шоколадные.
Переехав от родителей, Юля решила окончательно порвать с ним отно шения. Туда его даже не пускать, чтоб ноги его там не было. Новую жизнь решила начать. К родителям его сходила, объяснила, что жить с ним боль¬ше не может. Он заходил первое время, потом перестал. Юля жила то одна, то с родителями. Все сначала думали, что она кого-то другого нашла, раз Сережу своего бросила. Не верили, что выгонит его и одна будет жить.
***
В выходной Саша весь день провел в гараже, занимался машиной. От туда зашел в погреб, набрал полную сетку картошки.
Придя домой, разуваясь на половике у двери, услышал знакомый го¬лос, перепутать который невозможно:
— А у них балкон — ты же видела? С аппендицитом вот таким. Пол-окошка соседям отходит.
Сначала прошел в ванную, сполоснул руки, пригладил взлохмаченные волосы, основательно долго сморкался. Войдя на кухню поздоровался. Люба радостно встретила его:
— Здорово, Саш! В гости зашла — ничего?
— Ничего, — улыбнулся в ответ, проходя к столу.
— Ой, Саш! Пока не сел, глянь, что там Даша делает. А то мне сейчас самой вставать, полчаса буду выбираться из-за стола.
Он пошел смотреть, а Люба шепотом спросила жену:
— Валь, ты ему в квартире курить разрешаешь? Мы сейчас с ним поку¬рим, ладно?
— Сидит, играет, — сказал Саша, заодно уже переоделся в домашнее трико с рубашкой.
— Вот ходим с ней по гостям, — Люба стрельнула у него сигаретку, сплюнула попавший на язык волосок, закурила. — Лучше, чем одним-то дома сидеть? Все нас бросили. Максим с друзьями куда-то. Юленька наша на свидание упылила.
— Встречается с кем-то?
— Встречается. С кем — не знаю. Она его от меня чего-то прячет. Я ее просила: "Юль, хоть бы познакомила". — "Нет, — говорит, — рано еще". Вот и думай, кого она завела.
Слушая ее. Валя достала из-под раковины мусорное ведро, рукой смела со стола кожуру, кости, хлебные крошки, сказала:
— Давно пора. Сережу-то она когда еще спихнула.
 
Подойдя к плите, Саша осторожно пальцами прикоснулся к накрытой крышкой сковороде, попробовал — горячая ли, поднял крышку, заглянул;
— Что это тут? — спросил он недоверчиво.
— Ой, а сморшился-то! Как будто ему г... приготовили! — подмигнув Вале, накинулась на него Люба; — Бери, не спрашивай! А то весь схуёжит-ся, как этот... Что сварили, то и будешь жрать! Да, Валь?
Саша наложил себе тарелку и ушел с ней в зал к телевизору — смотреть новости.
Позже, придя на кухню, положил пустую тарелку в раковину, залил водой. Люба, сидя поправляя юбку, сказала ему;
— Саш, я ушла, в туалете свет забыла выключить. Выключи, пожалуй¬ста, будь другом.
Когда он вернулся. Люба поблагодарила его:
— Спасибо, Саш.
— Да ладно — чего уж? — ответил он угрюмо. — Свои люди — со¬чтемся.
— А?! — Люба подняла брови, небрежным движением руки отмахну¬лась; — Ну, запиши на мой счет.
— Надо будет посмотреть, что там. А то, наверное, порядочно уже накопилось.
Люба, засмеявшись, снова потянулась к пачке с сигаретами, а Валя сме¬рила мужа взглядом, спросила:
— Ты сто грамм с нами выпьешь?
— Давай наливай. Еще спрашивает!
— Рюмку неси себе.
Саша сходил в зал, достал рюмку из стенки. Из всего хрусталя выбрал самую большую. На вопросительные взгляды обеих смущенно пояснил:
— Вы давно сидите... Мне, чтоб вас догнать... Вот я взял побольше...
— А тебе плохо не станет с такой рюмки? Смотри, а то еще крякнешь.
— Не крякну, — заверил он, подставляя рюмку Выпил одним глотком, закусывая, спросил:
— Слышали, что Ельцина опять в больницу положили? Вздохнув, Люба безнадежно махнула рукой, как при упоминании о
чем-то давнишнем:
— Этот все птичью болезнь лечит.
— Почему птичью? — не понял Саша. Посмотрев на него с недоумением, Люба сказала:
— Перепел.
— Что? — и, сообразив, засмеялся: — В смысле перепил?
— Ну да, — сказала Люба и удивилась; — А ты что — думаешь, он язву лечит?
Даша попросилась бабушке на руки. Посадив ее к себе на колени. Люба стала предлагать ей со стола то одно, то другое. Даша от всего отказалась. Хныкала, обнимая бабушку за шею, ложась головой ей на грудь.
— Спать хочет, — заключила Валя. — Давай уложу?
Она увела Дашу в спальню, положила на кровать. Прикрыв дверь, села на свое место.
— Я не понимаю, чем наша власть думает? — спорила Люба с Сашей. — Не может Ельцин порядок навести, пусть тогда восстанавливает Советс¬кую власть. Денег у них нет, зарплату платить нечем. А куда они деваются?
 
Люди работают, им зарплату не платят. Это что еще такое? Ладно, раньше мы тоже семь копеек с рубля получали, остальное — в налоги. Но зато и учились, и лечились бесплатно. В профкоме путевки получали. Сейчас же ничего этого нет! — Люба глотнула воды с вареньем и продолжала; — Вон где я раньше работала, откуда меня сократили. У нас директор предприя¬тие развалил и пошел на повышение. И блядёшку свою — с собой. Зам его — то же самое, тоже со своей. А всех остальных разогнали. Идите, куда хотите.
Саша дал ей выговориться, слушал, не перебивал. Когда Люба, нако¬нец, замолчала, спросил;
— А придут коммунисты — что изменится? Кое-каких богатых обде¬рут. У нас будет не АО, а производственное объединение. Безработицу они ликвидируют. Нагонят к нам народу лишнего. Булгак также останется директором, будет получать три тысячи. Мы будем получать рублей три¬ста — четыреста. Вот вся их программа. Экономика от этого развиваться не будет. А то, что Ельцин не способен ничего сделать... Люб, а что ты хочешь? Ты помнишь, как он к власти пришел? Он про Райку где-то что-то ляпнул. Горбачев его за это стал прижимать. Начали его прорабатывать, но его, правда, ничего не лишили, ни с каких должностей не сняли. Но народ-то как думает? Раз на него травля идет, значит, он за правду борется. Никто же не знал, с чего у них там все началось.
— Да ну! — не поверила Люба. - Что, из-за Райки, что ли?
— Вот именно! Ельцину не нравилось, что Горбачев ее везде с собой таскает. А, кстати, Ельцин потом на съезде на каком-то прям с трибуны прощения просил у Горбачева.
Люба сомневалась, верить или нет; "Так просто, если вот так подумать. Также пьянствуют, жен обсуждают. Как в малосемейке... Из-за Райки..." — бессвязно путались мысли.*
— Откуда ты, Саш, все знаешь? — с любопытством спросила Люба. Саша скромно замялся, а Валя сказала с усмешкой;
— Он этой политикой увлекается... Когда еще съезды показывали рань¬ше. Целыми днями сидел у телевизора.
А Саша в этот момент обдумывал; "Сказать ли Любе о том, какие слу¬хи ходят о ее Косте?" Взвесив, поразмыслив, решил пока не говорить. В любом случае крайним окажешься.
— Меня же, Саш, соседи затопили, — обратилась к нему Люба. — Пред¬ставляешь? Я как глянула — сбиться сердце перестало. И в жилках запекла-ся кровь.
Засмеялись тихо, чтоб не разбудить Дашу.
— А еще снизу прибежала баба; "Вы нас топите?" Я говорю; "Нет, бери выше"... — посмотрев на часы, Люба подняла глаза на Сашу; — Ты как — провожать нас пойдешь? Тогда сидим дальше.
* В октябре 87 г. Ельцин выступил на Пленуме ЦК КПСС с критикой Горба¬чева, обвиняя его в том, что проводимые реформы недостаточны, и перестройка топчется на месте. В том числе действительно очень резко отозвался о Раисе Максимовне, считая, что оказывает большое влияние на мужа. Реакция Гене¬рального секретаря не заставила себя ждать. В июне 89 г. на XIX партийной конференции Ельцин в своем выступлении попросил "реабилитировать" его. Хотя обращался он, конечно, не к Горбачеву, а к делегатам, присутствовавшим в зале.
 
— Твои-то дома волноваться не будут?
— Кто? Я же говорю — дома нет никого. Максим с друзьями. Юленька по шабрам. Сказала, что с ночевой останется. У себя на той квартире. Если только нагрянуть к ней туда, поглядеть хоть, что там у ней за жених, а?..
Глава 14
Поздно проснувшись, Игорь посмотрел на стоявшие на полке среди книг часы, прислушался к доносившемуся с зала незамысловатому разго¬вору родителей, встал с кровати и пошел умываться. В зале, треснув, от¬крылась балконная дверь. И хотя балкон застеклен, по полу потянуло хо¬лодом. Отец, что-то двигая, разбирая на балконе, спросил:
— Столько хватит? — и вскоре захлопнул дверь.
Когда Игорь сел завтракать, отец вошел на кухню, остановился возле него:
— Сегодня опять куда-то собираешься?
— А что?
— Давай сейчас сначала со мной в одно место съездим? Недолго, за час туда и обратно. Доски у мужика возьмем.
За общагой, напротив заполненного людьми и машинами рынка, заст¬ряли, простояли, наблюдая за махавшими жезлами гаишниками. Зато даль¬ше дорога была совсем пуста. Заводские корпуса были совсем безлюдны и казались брошенными. Не то, что в будние дни, когда все запружено. Про¬езжая мимо своей проходной, Игорь не удержался, глянул, что там делает¬ся. Ворота наглухо заперты, ничего не видно. За промзоной вдоль дороги раскинулся обширный дачный массив. Водонапорная башня обледенела с одного бока, глыба льда была величиной чуть ли не с саму башню. За дачами показались деревенские избы и огороды. Съехали с дороги в колею в снегу. У каждой избы собаки захлебывались лаем. В проулке накренился комбайн. Красно-ржавый, в шапке рыхлого снега, с разбитыми стеклами. Проехав всю улицу, увидели всего лишь одного мужика, чистившего снег, и еще в окнах домов нет-нет и потянется чья— то рука, отогнет край зана¬вески на шум проезжающей машины, какая-нибудь бабка поглядит из любопытства — к кому приехали? В садах, разветвившись, чернеют ство¬лы яблонь, стожки сена накрыты клеенкой.
Издалека виднелись кирпичные особняки, окруженные пристройками и неприступными заборами. Их недавно отгрохали. Подрулив к одному, отец посигналил, вылез из машины.
Отворив калитку в высоких стальных воротах, вышел давний при¬ятель отца Вова. На нем была замызганная куртка, кое-где штопанная, кроличья шапка с местами вылезшим мехом, ватные штаны и стоптанные сапоги со сломанным замком, не застегивающиеся. Глядя на него и не поду¬маешь, что хозяин вышел. Если бы не белозубый рот и пунцовое от загара лицо.
Впустив гостей, сразу запряг двух своих парней доски таскать к маши¬не. Отец, заскромничав, хотел отказаться от их услуг:
— Зачем? Мы сами...
— Ничего, ничего. Они перетаскают, — успокоил Вова. — Ты хотя Погляди сначала. Может, фуганем? Вон на станке мы их быстро, — он Показал куда-то позади себя.
 
Отец взял одну из досок, посмотрел, провел по ней ладонью:
— Не надо, и так сойдет. Если — что, я их сам потом,,.
Парень взял у него доску, понес к машине. Вова стал водить отца и показывать, что уже сделал и что еще хочет.
У крыльца валялась ванна, в которой месили раствор. Здесь же были свалены, как попало, рассыпавшись, листы железа, У некоторых, что сверху, углы были загнуты. Посреди двора лежали срубленные, помешавшие стро¬ительству вишневые деревья.
Те двое пыхтели, доставая и таская доски. Игорь сунулся было помо¬гать им, но они, оба в опилках и пыли, посоветовали ему:
— Оставь, мы лучше сами. Ты сейчас только испачкаешься.
Игорь знал, что они бежавшие из части солдаты. Оба были младше его. Посмотрев на их сгорбленные спины, потоптавшись на крыльце, Игорь вошел. В доме была отделана лишь одна комната, в которой стояли обо¬греватель, плитка, продавленный диван. В ней они вдвоем и жили. Вся остальная часть огромного дома была пуста, холодна. Пол усыпан струж¬кой, шейками, осколками, провода везде. Посреди самой большой комна¬ты — пилорама, а на ступеньках ведущей наверх лестницы — большая спортивная сумка и деревянный чемодан с инструментами. Вдоль стены стояли мешки с мусором.
Перетаскав, пацаны позвали его к себе, уселись втроем на диване. Поз¬же по разговору Игорь понял, что они в разное время с разных мест бежа¬ли. Один был старше другого на полтора года. Игорь подивился, как они не похожи. Юра — тот, что постарше, — второй год уже в бегах, с части не домой рванул, где, как он рассудил, его наверняка ждали, а пошел скитать¬ся. Вова был у него не первый, где он таким образом устроился. Самоуве¬ренный, подозрительный, с цепким взглядом. Лоб низкий, скошенный. Вроде улыбается тебе, а смотрит так, будто замышляет что-то недоброе. Но его подельник Леша был полной его противоположностью. По-детски наивный, с открытым конопатым мальчишеским лицом. Очень скучал по дому, по маме. О себе он просто и бесхитростно рассказал следующее:
—... Пригнали нас на сборный пункт. Мы там все развалились на траве. По радио объявление: "Кто хочет купить ложку, подойдите туда-то". Лож¬ку потом вернуть можно было, деньги обратно получить. Но у нас никто не возвращал, потому что в поезде пригодится. А в поезде у кого что из гражданки более-менее ценное оставалось — на станции загоняли, меняли на водку. На станцию всегда подъезжали ночью. Но там уже стоят и ждут на платформе с водкой, знают, что воинский эшелон должен пройти. А по вагонам шакалы шныряют. У нас первым делом все бритвы, ножи, лезвия отняли. Даже вот эти одноразовые. Потом вообще все отнимали, на что можно водку выменять — вещи, деньги. Только у кого какие заначки оста¬вались в трусах, в носках...
— Что у вас за эшелон бьл? К нам бы зашли, мы бы их послали. Мы еще гражданские!
— К вечеру приехали, а там еще пять часов пешком идти, — никак не реагируя на замечание своего товарища, Леша продолжал рассказывать, не сводя с Игоря глаз: — Пришли, КПП — кирпичный, темно, ничего не видно. Завели в казарму, матрасов на койках нет. Прям на эту пружину все упали. А утром всех подняли, мы огляделись — куда мы попали?! Вокруг степь мерзлая. И тут сержанты, все — нулевые, во всем новеньком, только
 
что с учебки. У нас ротный по ночам грузил их. Вызовет к себе, то-се, бах по морде: "Чтоб больше такого не было!" А чего чтоб не было — неизвес¬тно. Вроде ничего не случилось. Непонятно — за что? Он когда в хорошем настроении улыбнется: "Если б было за что, совсем убил бы". У него пого¬няло было — "водолаз". Под два метра ростом, вот такая будка, — он показал руками, растопырив пальцы у своих щек. — Потом как-то к нам пришли, построили, спрашивают: "У кого права есть?" Мы, несколько человек, вышли. Нам говорят: "Привести себя в порядок, поедете в город". Мы начистились, приготовились. Фура вот такая, как у немцев в войну были. Зашел к ротному, честь отдал...
— Лех, честь отдают бабы, а у военных — приветствие, — оскалился Юра, показав редкие зубы с широкими промежутками.
— ...Он осмотрел, говорит: "В тайга!" А у нас немец был Миша Пеннер. Мы с ним вместе попали. По-немецки разговаривал, как татарин...
— То есть?
— У них же тоже там диалекты разные есть. Вот он по-немецки гово¬рил: "Гыр — гыр — тар — тар..." Как ворона каркает. Посадили нас на дрезину, и мы по тайге по этой железке почапали. А там как типа дрочишь. Вот есть фонарик такой. Его нажимаешь — нажимаешь, он ярче гореть начинает. Пока рука не устанет. Потом гаснет постепенно. Вот мы тоже минут по десять и сменялись. Приехали в город Серов Свердловской обла¬сти. Как сейчас помню. Воинская часть 6165. Стройбат, короче. А майор был Иван Петрович. По имени — отчеству все звали. Там тоже — пей, если деньги есть. Там рядом БАМовская трасса. Ельцин строил. Выходишь на дорогу... — он отогнул мизинец в условном знаке: — Тормозишь, покупа¬ешь. У нас была отдельная рота — 75 человек. Нам угрожали, что если — что, то в основной отряд переведут. А там беспредел был полный. Там комбату темную устраивали, — Леша невесело улыбнулся.
— А город большой был?
— Меньше, чем Тольятти. Там города-то... Там же вокруг одни лагеря. Весь Урал — это сплошняком одни лагеря и заводы.
О том, почему сбежал, внятно ничего не сказал. Как и Юра. Тот тоже на вопрос, из-за чего ударился в бега, попытался перевести разговор:
— У нас незадолго до того, как я сорвался оттуда, двое в самоход собра¬лись. У них все путево было, в гражданку переоделись. Перед тем, как за забор, сели, выпили не хило. Я вот точно не знаю, что произошло. То ли один другого поджег, то ли несчастный случай. Короче, один загорелся. Выбежал, орет. Его лейтеха увидел, ну, он у нас е... был. "Пиджак" после института. Он стал его из углекислого огнетушителя тушить. Тот вооб¬ше... — он сглотнул, кадык на его шее дернулся.
— Человека из огнетушителя тушить?! — вырвалось у Игоря. — Это надо додуматься!
— Я же говорю, он полудурок этот шакал был. Так-то, ясный х..., надо было просто завалить его на землю, шинелью накрыть. А на нем еще майка была нейлоновая, она ему в тело вошла.
— И что с ним стало?
— Его на вертолете в госпиталь отправили. Он не долетел, помер.
— Помер?!
— Да. А того второго, который с ним был, трибунал судил, три года дисбата ему дали.
 
— Он еще легко отделался, — заявил Леша.
— Ты считаешь, это он легко отделался?! Дисбат — это еще хуже тюрь-, мы. У нас был один, который год в дисбате прослужил. Я более прилежно го солдата в жизни не видел.
Пожав плечами, Леша стал возиться с расстегнувшейся булавкой на ширинке, на которой не было не одной пуговицы. Поглядев в окно, Юра сказал ему:
— Иди, к тебе пришли.
— Кто?
— К тебе что, много народу ходит?
Игорь выглянул в окно, увидел маленькую пухлую девчонку, стояв¬шую у ворот. Когда Леша вышел к ней, на ее широком глуповатом лице, появилась доверчивая улыбка.
— Пошли тоже выйдем? — спросил Юра, поднимаясь с дивана. Встав в стороне, возле поваленных деревьев, Игорь поглядывал на них
Юра зубами извлекал из ладони занозу, поплевывал.
— Сколько хоть ей лет?
— Ей? Она — малолетка, лет 15, — сказал Юра, ухмыляясь: — О" сначала ко мне ходила. Я Леху гулять отправлю, сам с ней на диванчике, Потом она мне надоела. Ну, ясный х..., дура, малолетка. Послал ее. Он стала с Лехой... Как бы от меня к нему по наследству перешла.
Леха распрощался, подошел, глядя на Игоря, не моргая, заговорил:
— Я вот с этой подругой своей недавно чуть не поседел. Всю неделю сидим, ждем с ней. Она говорит: "На этой неделе должны прийти". Уже знаешь в последний день где-то без 15 минут 12 ночи, Я думал — все, попал! Тут она пошла, последний раз у себя в тетрадке посмотрела, где она запи¬сывает, когда у ней и что. Приходит и говорит: "Я перепутала. На следую¬щей неделе должны",
— Кто последний, тот и папа, — с ехидной улыбкой сказал Юра, обсту¬кивая ботинки, стряхивая с них снег,
Игорь представил, как они здесь живут, и что ждет их дальше, и ему стало жалко их. Они, видимо, догадались о чем-то, замолчали.
— Мало платят у вас? — спросил Вова Игоря, когда они уезжали. Отец уже успел что-то рассказать ему.
— Мало.
— У вас Булгак вроде как просто директор, да? Я слышал от кого-то, что там 51% принадлежит Ляченкову — заму Николаева. А вообше осно¬вал ваше АО начальник МСП Головко. Когда от завода начали отделяться все, кто мог. Площадей вроде не хватает разместить все и прочее. Тогда Головко организовал, отделил. А уже потом ему объяснили, что 51% надо, отдать Ляченкову. Что без его подписи вроде все это недействительно. Мне тоже предлагали туда. Когда я еще на заводе работал. Но там тогда началь¬ник цеха получал чуть больше, чем мастер на заводе. Цеха же не большие. Не то, что на заводе. У вас начальник цеха, наверное, в лицо всех рабочих знает, да? Кто у вас начальник цеха?
— Шульгин.
Он пожевал фамилию, пытаясь вспомнить.
— Не знаю. Так-то, может, где-то видел.
Отец в это время, пока они разговаривали, закрепил доски, привязал на концы их сцереди и сзади лоскуты красной ткани.

***

В глазах - свет Ста лун. В

руках остался Запах

вишни. На шее - амулет

Из зуба волка. В душе -

ребенок Спит

И видит сны С

сюжетом Ста томов

Открытий мудрецов...

И путь неясный

В пыли дорог забытых...

 

***

Даль была Бела.

И пульсировали колокола,

Как кровь по венам.

Силуэтом чернели дома

И слезы сами текли по щекам.

Была обычная зима -

И ощущал себя Человеком.

Не просто - в оконной раме

Домашнего очага...

Даль была

Бела...

И пульсировали колокола...

 

***

Нараспашку

Распахну рубашку

И побегу по песку

По краю реки.

Прыгну в реку

И уплыву к другому берегу.

На другом берегу

Полной грудью вздохну

И... в обратную сторону...

 

Олег Березин - аdтор множества поэтических брошюр, в том числое двух детских - "Пушка" и "Слон".

 

***

Если все люди на свете меня простят,

Засохнут цветы и плодоносить Перестанет

мой сад. Придется яблоки в других садах просить,

Если... все смогут меня простить...

 

***

Усталая Земля Качает

плечами, Горбатится, Еле

крутится... Ей наши печали

На плечи легли...

 

***

Это случится. Тогда

Ночь станет общей бедой.

Солнце когда

Вдовою седой

Уйдет в никуда.

Будет всегда

Беда.

 

***

Не загнали бы На рифы Иероглифы Судьбы,

И не склевали б Грифы

На пустынном берегу

То, что относилось к человеку.

 

***

Черная рама окна.

В раме - луна

Блямбой видна.

Ты веришь, что жизнь -

Не одна?

Я - нет.

Ведь Вселенной синь

Не имеет дна.

Но и это еще не ответ...

 

Контуры

Из цикла "Миниатюры о художниках"

 

МАТИСС

Матимм -

Как роза и нарцисс.

Чистыми

Цветами

С небес

На замлю вниз

Спустился чист.

...

Звучит, как цветок.

...

На фоне цветового обелиска

Мечтает в сновидениях Одалиска.

И в ярко-желтой красе

От сердца - левая рука.

...

Глаза красных рыб

Наблюдают танца изгиб.

 

ПИКАССО

У Пикассо

На все наброшено лассо.

...

Пикассо,

Как колесо -

Долго буде кружиться,

Предлагаться,

Продаваться.

И как на Пабло

Не купиться?

Ему всегда везло.

...

Хам и хулиган,

Но не найти обман.

Значит, хамство - не вина.

Оно - Богом дано.

...

Чем объезжать,

Лучше - наехать.

 

ЭНГР

Просто

Очень

Чисто.

...

Любование

Обаянием.

 

ДОБИНЬИ

Тихая заводь воды.

То - туманы,

То - смена погоды.

Пейзажи вливаются в воды.

 

СТИВЕНСОН

Игра

В КОРО

С вечера

И до

Утра.

 

КОРО

Рощи. Лирика. Туман.

 

МОРРИС

В балаган!

Но он -

Англичанин

Не цыган.

 

УОЛТОН

В пейзаже

Без куража

Четкость хороша.

 

РОДЕН

Наваждение

Эпохи

Возрождения

 

СОРЕРИНИ

Глазами матери

Материя

Бытия

Земли.

 

МАРК

Взлет, падение,

Упругость, удивление...

Все без апряжения.

 

ВЛАМИНК

Зелень.

    Тень

Река.

     Облака

 

РЕНУАР

Взгляд, нежность,

Половая страсть.

Теплом обаять,

Испить и любить.

 

МАНЕ

Краска

Эдика

Мане

Разбавлена в вине.

Но не так уж сладка

Сказки

Ласка.

 

ПИССАРО

Дедушка - душка

...

Седой лик

Не поник,

А проник.

 

РЕДОН

Дилетантизм,

Как аромат цветов

Радуги луны

В наивных сказках,

В тайных аводях

Блуждающих иллюзий.

 

ГРОСС

Мертвый солдат,

Раненый матрос.

Завис

Петли вопрос.

Пуль град.

Газовой атаки воздушный вьется гад.

 

БЫН КУШИ

Не стол -

Престол.

Молчание

И отчаяние.

 

КОРБЮЗЬЕ

В пространстве

Воздушных домов

Летают бабочки

В потоке.

Снов.

 

КЛЕЕ

Нежный лирик примитивного

общенья

Куполов обобщенье

В соединение.

 

ВАЛИШЕВСКИЙ

Не модель,

А модуль.

 

ЦОРН

Быть.

   Любить.

      Плоть.

 

МОДИЛЬЯНИ

Манера

Есть.

Может и не суть,

Что материал фанера.

 

ЭРНС

Тяга

Очага,

От ангела -

Зола.

В трубу -

На случу к небу.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Под лай собак из ворот выехал трактор, потянув за собой пустые тележки. Смрадно тарахтел дизель. За забором виднелись цеха — глухие стены, почти без окон.

На проходной мимо Игоря прошла женщина в военном полушубке с пакетом в руках. Встав на крыльце, позвала собак, вывалила им из пакета. Лохматые псы, толкаясь, рычали. Лязгая клыками, схватывали со снега куски. Потрепав их, женщина обернулась и, сердито сдвинув нарисованные брови, сказала:

— Ты чего обутый здесь встал? Для тебя, что ли, ковер постелили?!

Посмотрев себе под ноги, Игорь молча потоптался на брошенном на пол картоне; он ждал, когда ему оформят пропуск.

Войдя в здание управления, Игорь поднялся по лестнице на второй этаж и попал в длинный темный коридор; мягко ступая резиновыми подошвами зимних ботинок, шел, замедляя шаг у каждой двери. Приемная директора оказалась в конце коридора. Из раскрытой двери на пол лег светлый квадрат дверного проема. В приемной — никого. Стол с тремя телефонами, один без диска — прямой. Перед столом вдоль стены выставлены в ряд стулья. Директорская дверь обита рейкой, с изящной гнутой золоченой ручкой, за ней — тихо. Напротив еще одна — замдиректорская (Игорь прочитал таблички на дверях). Она попроще, за ней отрывисто перестукиваются несколько голосов:

— Вячеслав Александрович, я же объясняю...

— С ним давно пора что-то решать.

— Вячеслав Александрович, он такой ненадежный товарищ. Он мне надоел до изжоги.

— А что он говорит? — помедлив, спросил директор.

— Что он может сказать?! У него нет слов, одни слюни.
 
Прислонившись плечом к стене, скрестив ноги, Игорь разглядывал и мял в руках перчатки, ждал. Разговор за дверью то понижался, как бы затухал, то через некоторое время снова набирал обороты. Приятный женский голос удивленно воскликнул:

— Я не пойму, Вячеслав Саныч, ты что смеешься?!.. Если ВАЗ встанет...

"Долго они еще там будут выкобениваться друг перед другом?"- подумал Игорь, устав стоять — прошел, сел на стул, поставил локти на колени, ссутулился, опустив голову.

Поднялся, когда услышал, как задвигали стульями, стали приближаться шаги. Повернулась дверная ручка, и вышли двое мужчин в расстегнутых дубленках с норковыми шапками в руках. Один из них сел за стол, подняв и приложив к уху телефонную трубку, набрал номер; пока ждал, прислушиваясь к гудкам, взял со стола бумаги, пробежал глазами текст. Положив трубку, встал.

— Ты его увидишь сегодня?

— Постараюсь. Я к нему заеду, но он у себя-то бывает?

Вышла женщина с пышно уложенной прической, сжимая папку. Директор, легко придерживая ее за талию, почти не прикасаясь, улыбался:

— Ты этому-то напомни, что скоро первое число, что у него все должно быть по нулям.

Оба засмеялись над чем-то, понятным только им. Поправив пиджак, проходя в свой кабинет, взглянул на Игоря:

- Вы ко мне?

Игорь молча протянул ему заявление, и он пригласил пройти следом за ним. Сев за стол, прочитав, сказал:

— Я уже подписал двоим, они сейчас оформляются.

Подняв голову, вопросительно посмотрел на Игоря поверх очков:

— Туда еще, что ли, надо людей?

Игорь пожал плечами. Он-то откуда мог знать? Директор повертел заявление, перевернул — посмотрел: может, с другой стороны что-нибудь написано. Игорь, стоя сбоку от него, тихо сказал:

— Начальник цеха мне подписал.

— Я разберусь, — решив, пообещал директор. — Пусть заявление у меня останется. Я узнаю, и если нам еще нужно принять людей, тогда придете и возьмете. Даже если меня не будет, спросите у девушки — там... — он показал на приемную. — Она отдаст вам уже с моей подписью. Тогда пойдете в отдел кадров.

Позади него в стене Игорь увидел дверь. Ничем не выделялась, была оклеена обоями и до половины, как и стены, отделана деревом. Если бы она не была приоткрыта, заметить ее было бы трудно.

"Там он отдыхает от трудов", — в усмешке чуть было не дрогнули губы. Сохраняя бесстрастное, словно выточенное из камня, лицо, Игорь вежливо попрощался и вышел.

 

***

Устраиваться на работу Игорю Вольнову помогал приятель отца. Было ему лет сорок, звали его Витя. Волосы перышками обрызгала седина. Усы аккуратно подстрижены и подбриты таким образом, что, постепенно сужаясь, концы их заострялись над уголками губ. Взгляд в его глазах постоянно вздрагивает, ни на чем долю не задерживается.

Побывав у директора, вечером на другой день Игорь заехал к Виге домой. Тот встретил приветливо. Провел в кухню, посадил за стол, сразу поставил чайник, полез в холодильник. Он искоса ковырял Игоря своим дрожащим бегающим взглядом и торопливо говорил;

— А ты что ушел? Надо было от Беляева ко мне зайти. Мы бы сразу разобрались. Все, берут тебя теперь уже точно. Только заявление твое куда-то делось. Нет нигде: ни у Беляева, ни у его секретутки... — он коротко хохотнул на этом слове и продолжал: — Или потеряли, или лежит где-нибудь. Скорее всего, новое придется писать. Ты заедь завтра, найдешь меня...

Вскипев, щелкнул электрический чайник. Витя стал наливать кипяток в чашки.

— А как мне через проходную пройти?

— Ты иди понаглее... На, мажь себе, — он подвинул Игорю хлеб и масло. — Скажешь им: "Мне на работу устраиваться". И вали прямиком, никого не слушай.

— Кто меня пустит? — Игорь, сделав глоток, обжег горло и проговорил другим, осевшим голосом: —У меня ни заявления, ничего...

— Я тебе говорю, морду кирпичом сделал и пошел... Так, подожди, — он быстро прикинул в уме, — сегодня 4-й наряд был, завтра, значит, 1-й... Вот, завтра тем более одни пеньки старые будут стоять...

— Я в тот раз так и думал пройти. Но там как пройдешь-то? Я попробовал, а там вот эта... — Игорь повертел пальцем. — Которая крутится, она так-то не поворачивается. Надо, чтоб он с той стороны ногой наступил. Там у него она защелкивается, что ли?

— Ну — да... Эх, Игорь. Ладно, завтра я сам выйду, встречу тебя.

Придя домой, Игорь сел в зале с тарелкой перед телевизором. На вопрос матери поморщился, не стал скрывать раздражения:

— Мам, я же тебе говорил. Этот Витя — такой любитель мозги компостировать, — в том, как он это сказал, явно чувствовался упрек в сторону отца — вот у него друзья какие. Отец даже не повернулся, словно не слышал. — Помню, как я летом на ВАЗ за один день устроился, а к этому я уже сколько бегаю?..

— Теперь времена такие.

— Времена тут ни при чем. Просто он сам по себе такой человек. Столько с ним суеты, возни всякой. Я сам бы без него быстрее устроился.

— Без него ты бы вообще туда не устроился, — проворчал отец, поднялся с дивана и пошел курить.

Закурив, стоял, шаркая тапочками по полу. Настроение у него испортилось, почти со злостью он думал: "Витя на самом деле ухи много ел в Последнее время. Столько уголка попросил за то, чтобы Игоря устроить. Там не то, что гараж... Я и не помню, сколько метров у меня на работе спрятано... Придется опять идти договариваться".

Потушив сигарету, задумавшись, он продолжал стоять в общем кори-Доре. Вышел сосед с мусорным ведром, посмотрел на него и спросил:

— Ты чего тут стоишь? Выгнали, что ли? — усмехнувшись, вытряхнул ведро и с грохотом уронил крышку.

***
 
За полдня Игорь обошел всех начальников, собирая подписи. День вадался морозный; низко висело над цехами в безоблачном небе солнце было безлюдно и тихо. Приходилось сторониться проезжающих машин  сходить с расчищенной дороги и вставать в сугроб, покрытый жесткой коркой, с хрустом надламывавшейся. На стройке, расположенной на пусгыре между столовой и заводским забором, росли вверх железные балки, виднелась кирпичная кладка, желтели кучи песка.

Держа в руках исчерканное размашистыми подписями и сине испятнанное печатями заявление, постучав, Игорь вошел в бухгалтерию. В кабинете находились две женщины. При его появлении они замолчали, нос лиц обеих не успели исчезнуть улыбки. Прочитав заявление, одна из них сказала:

— Вот, Люба, молодой человек к вам на отопители устраивается.

 — К нам? На отопители? — оживилась Люба, рассматривая Игоря. На ней была шуба поверх синего рабочего халата. — Через кого-то или ты сам?

— Через бригадира там...

— Через Витьку? Он тебе — родственник?— Нет, знакомый родителей.

Люба Черноиванова работала контролером в цехе сборки отопителей.Люба запоминается сразу. Высокая крупная женщина с луженой глоткой. Она обычно не разговаривает, а орет. Рядом с ней оглохнуть можно, но просить ее говорить потише бесполезно. Скажет два-три предложения нормально, а дальше снова орать начинает.

- С твоим ростом хорошо — тебе удобно будет работать. А то у нас столы высокие... Ты раньше где работал?

— Я в этом году институт закончил.

— Какой?

— Наш политех. Сторожем полгода, теперь к вам учеником слесаря печки собирать.

— После института? И что — никуда нельзя устроиться? Вот ведь дожили. Раньше все равно как-то... У меня муж после института хотел на родину к себе уехать. Так его на ВАЗ обеими руками. Чем только не сманивали. И уговаривали, и просили, чтоб только он остался.

— Раньше распределение было, — сказала Лида, перестав заполнять таблицу в альбоме. — А теперь, конечно, развалили страну. Никому ничего не надо.

В коридоре голоса приглушенно нудят, скрипит паркет от чьих-то шагов.

— Мы когда вместе все работники собираемся. Какой бы праздник не был, дома у кого-нибудь или где, — стала рассказывать Лида после того, как Игорь ушел. — Она всегда с туфлями приходит. Принесет в пакете, наденет. Я вот думаю — мы все в сауну собрались перед Новым годом, она в сауну тоже туфли возьмет? Или...

Люба ее перебила:

— А ты ей скажи обязательно: "Слышь, ты туфли-то возьми. Там в сауне банкетный зал есть". И будет она там голая и в туфлях!
 
- У нее муж, между прочим, директор станции... Ну — автосервиса. При чем ему лет 45, а ей... Я точно не знаю, сколько ей... Но она намного моложе меня. Ей, может, 32 где-то. Она его из семьи увела.

— А, ну, я примерно поняла, что она из себя представляет. — покривив рот, кивнула Люба. — Пилипенко такая же. Тоже с туфлями всегда ходит, по вечерам — "кому за 30". Я терпеть не могу таких баб. Сидели мы как-то вместе с ней и с ее мужиком. У нее новый появился. Ты его не видела? И вот она начинает...

Люба села как могла прямо, тонко пропищала:

— Ой, мой Вася, мой Вася... такой... такой...— и грубо добавила: — Прямо в ж... его целовать готова.

— Фу! — воскликнув, сморщилась Лида и передернула плечами.

Обе женщины затряслись в припадке хохота, у Любы даже слезы брызнули из глаз.

— Я вчера так опозорилась, — смущенно призналась Лида. — Даже рассказывать неудобно. Лебедев вчера весь день, как ни зайдет — попросит чего-нибудь и говорит: "Спасибо тебе, Лида. Должен буду. Колготки тебе новые подарю". Раз зашел, второй, третий. А я все не пойму, чего он с этими колготками ко мне привязался? "Куплю тебе новые колготки", — наверное, раз пять повторил. А вечером домой пришла, стала раздеваться, глянула — а у меня сзади на пятке вот такая дыра! А я весь день хожу, не чувствую. Как мне стьдно стало. Вот он, наверное, думал: "Бедная, даже колготки себе купить не может, в дырявых ходит".

— Ладно тебе, тоже — нашла, о чем переживать. Я бы на твоем месте сама сегодня подошла к нему: "Ну, что — купил мне колготки?.. Нет? А в чем дело? Чтоб завтра принес, понял? Мне ходить не в чем".

Посмотрев на часы, Люба поднялась со стула, прощаясь:

— Ладно, Лид, пора бежать. А то меня, наверное, уже потеряли.

Глава 2

Раздирая слипающиеся веки. Игорь заставил себя смотреть в темноту за окном. В ней — россыпь огней готовящегося проглотить тысячи людей завода. Нескончаемые колонны автобусов набиты полусонными людьми. Вышел вместе со всеми, встал в плотную очередь, широкой черной рекой льющейся на проходную. Расстегивая куртки, лезут за пазуху, раскрывают сумки, шарят по карманам, нащупывая пропуска.

Начало недели. Раннее утро после выходных. Идут молча, нет того оживления, с каким уезжают после смены. (Когда словно в неостывших углях то здесь, то там вспыхивает, искрится смех.) Молча. Скрип множества ног переступающих мелкими шажками по снегу. Головы окутал парок дыхания.

Глядя по сторонам, по-хозяйски осматривая все вокруг, по цеху медленно идет начальник Николай Валентинович Шульгин. Галстук у него ровно спускается вниз по груди и ломается, начиная взбираться на живот. При его приближении разговоры смолкают, хотя все делают вид, что не замечают его.

Лишь взглянув, отворачивается Леня; решив собирать шурупчики, высыпал перед собой горсть шайбочек и саморезов. Торопится отвернуться от Шульгина Вася, которого корежит с похмелья. Пряча паленые глаза, 
опускает голову. Мимо глядит Саша, сунул в рот сигарету, щелкнул зажигалкой. Прикуривает, через сигарету тянет в себя воздух. Синие выскобленные щеки впали внутрь, и сразу осунулось и без того исхудалое лицо.

— Саш, покурим? — спросил Слава и, присев рядом, нагнулся, завязывая шнурки на ботинках.

Подошел Игорь, поздоровался, скромно сел с краю. Шумной веселой компанией вывалились из раздевалки женщины, но, увидев Шульгина притихли. Самая пожилая, но маленькая и худенькая, как подросток Зина звонко, у нее и голосок-то тоненький, поздоровалась со всеми. Марина, размахивая перчатками, окаменевшими от клея, издалека громко крикнула:

— Здравствуйте, мальчики!

Усмехнувшись, Леня ответил за всех:

— Здравствуй, девочка!

Молча подошла к столу Оля, протянула Мише сломанную кисточку в сгустках присохшего затвердевшего клея, попросила:

— Миша, сделай мне кисточку.

— Опять? Лёль, что ты ими делаешь? — спросил, потянувшись за но жом — треугольничек лезвия и ручка, обмотанная изолентой. Из рукава спецовки высунулась рука, обросшая густым черным волосом.

Последней идет Люда, недавно вышедшая из декретного отпуска, безобразно располневшая после вторых родов. Витя, тряся связкой ключей, открыл контейнер с инструментами и, наклонившись, шурует в нем. Женя сидит — нога на ногу и еще переплел их. Ссутулившись, локоть поставил на колено, ладонь положил под подбородок. Подойдя и встав перед ним Шульгин спросил:

— Что тут у вас в пятницу случилось? Снизу вверх глядя на него. Женя молчит.

— Чего молчишь, как партизан? Я тебя спрашиваю. Что не поделили?

— Все нормально, — процедил сквозь зубы; подбородок, упираясь в руку, неподвижен.

— Где второй? Вить, он был сегодня? '

— Переодевается.

— Крикни ему, чтоб побыстрее.

Дожидаясь "второго", Шульгин стоял молча. Вся бригада чем-то занята. Все стараются показать, что это не их дело. Хотя все внимательно слушают, и, как только Шульгин уйдет, все сразу примутся обсуждать, что и как он сказал.

За выходные у Паши синяки под обоими глазами успели пожелтеть. Он как раз смотрелся в зеркало на дверце шкафчика, когда ему крикнули, чтоб он поторопился.

— Что случилось? — спросил его Шульгин

— Ничего.

— Я вижу, что ничего. Что мне теперь принимать меры, которые  я имею право применить? — при этих словах у него брови нависли над глазами. — Сейчас составим акт, все подпишут, кто видел. И все — тогда можете оба переодеваться обратно. Я еще раз спрашиваю, что случилось в пятницу?

— Ничего, — повторил Паша, виновато опустив голову.

- Что не понятно, что я сказал? Или говорите, что произошло между вами, или одевайтесь и уходите. Я могу прямо сейчас обоих по статье уволить... Вы что — дети маленькие? Нянчиться с вами никто не будет. Короче так, сейчас пока начинайте работать, а в обед оба принесете мне объяснительные.

— И что я в ней напишу? — глухо, но с вызовом спросил Женя.

— Напишешь, как все было. А если напишешь, что ничего не было, тогда я приму меры, и тогда пеняйте на себя...

Собравшись уходить, Шульгин вспомнил, что ещё Витя хотел с ним о чем-то поговорить. Движением бровей позвал его; они отошли чуть в сторону, где Витя начал жаловаться:

— Николай Валентинович, та смена опять наш подсбор забрала. Сами не успевают делать или не хотят, а мы...

А за столом, переглядываясь, уже шептались:

— А кто подпишет? Никто и не подпишет. Никто ничё не видел.

— Контролеры подпишут.

— Они здесь разве были?

— Они же и настучали, наверное. А больше кто?

 

***

В обед столпились у стола, наливая чай. Витя, подойдя, поставил на стол свою чашку и подвинул Саше, в руках у которого был чайник:

— Сань, плесни мне тоже, — и громко, чтобы все слышали, сказал: — Никто никуда не расходитесь. Сейчас Валентиныч придет, собрание будет.

Женщины, всегда уходившие обедать в раздевалку, толкаясь, стали рассаживаться. Ушла только Марина, но тут же вернулась с пакетом. Раскрыв его, пошла вдоль стола:

— Берите, у меня сегодня бабушке сорок дней.

— Чего?

— Бабушке моей сегодня сорок дней, помяните.

Все, по очереди запуская руку в пакет, берут. Стол запестрел, усыпанный фантиками от конфет. Подойдя к Сергею, Марина задержалась возле него, когда отошла, все увидели, что он обеими руками прижимает к животу целую кучу конфет. Вся бригада взорвалась от хохота.

— Это все она мне говорит: "Бери больше, бери больше..."— оправдывается он, но говорить ему трудно, потому что и рот тоже набит конфетами.

Люда, слегка прикоснувшись к нагретой кипятком чашке, сердито заметила:

— Опять окурков набросали.

— Мы набросали, мы и уберем, — весь в клочьях едкого дыма дешевых сигарет невозмутимо ответил Леня.

— От вас не дождешься, пока вы уберете.

— Это вон бригадиру говорите. Пепельницы нет, куда их?

Витя, не проявлявший интерес к разговору, как только речь пошла о нем, встрепенулся:

— Что — опять пепельница пропала? Я уже замучился вам их таскать.

— Ну и что, что пепельницы нет? — повысила голос Люда. — Что же Теперь из-за этого окурки надо на пол бросать?
 
— А куда их? В карман тебе что ли?

— Зачем — мне?! Себе!.. И, вообще, с женой дома так разговаривай, понял?! — обидевшись. она отворачивается.

"Сейчас еще из-за этих бычков все переругаются, и как раз Шульгин придет..." — сообразил Витя, встал, сходил куда-то и вернулся с помятой жестяной банкой из-под кофе.

— Эх и пепельница, — усмехнулись мужики.

— Пойдет. А вам какую надо? Не нравится, приносите свою из дома.

Мимо, сунув руки в карманы синих халатов, стуча каблуками, прошли контролеры Люба и Гуля. Посмотрев на сидящую в полном составе бригаду, низкорослая Гуля что-то тихо сказала чуть наклонившейся к ней высокой Любе Черноивановой. Мужская половина бригады проводила их недобрыми взглядами. Кто-то высказал общее мнение:

— А вот и в ж... раненые Люба с Гулей.

Шульгина встретили, как обычно, в полной тишине. Мужики молча с показным равнодушием попивали чай, но каждого грело любопытство — что будет? У женщин одно желание — лишь бы поскорее все кончилось, чтобы успеть хоть чуть-чуть посидеть в раздевалке, отдохнуть.

— Все собрались? — спросил Шульгин, и вопрос его натолкнулся на стену молчания (это давно стало правилом поведения — никто ему слова не скажет, пока он конкретно к кому— то не обратится). — Насчет того, что у нас случилось в пятницу... Прочитал я объяснительные, которые вы написали. Там все замечательно: " Я находился на своем рабочем месте, никаких происшествий со мной не было". Тогда я попросил написать тех, кто находился рядом. Вот Сергей вместе с ними стоял, вентиляторы собирал. Он же их и разнимал, как мне сказали. Написал то же самое: " Ничего не видел, ничего не помню..."

— Он пьяный был, — тихо обронил Леня, и от смеха у всех сидящих затряслись головы и плечи.

— Это все, конечно, весело. Но вот кто мне скажет, была драка или нет? Хоть один найдется? Или у нас совсем мужчин не осталось? Что — испугались все, что ли?

— При чем тут испугались? — по лавкам прокатилась волна перешептываний и ухмылок.

— А как еще это называется? Из всех ни один не может встать и честно сказать. Как же вы своих девушек, жен будете защищать на улице? — он повернулся к женщинам: — Вы на них не надейтесь. Будьте уверены — бросят вас и убегут.

Помолчав, Шульгин обратился к Сергею:

— Вот ты написал, что драки не было...

— Я не писал, что драки не было, — неожиданно возразил тот.

— А что ты писал?

—... Просто драка — это когда двое дерутся...

— Ага. А когда один другого бьет — это не драка?

Сергей пожал плечами, и Женя, осмелев, чуть нагловато ответил вместо него:

— Это избиение или еще как-нибудь по-другому называется.

Снова приглушенно зашелестел смех. Опустили головы, пряча улыбки.

— Ладно, давай начнем углубляться в юридические термины. Телесные повреждения бывают легкие, средние, тяжкие, бывают со смертельным исходом, — зачастил Шульгин, и по тому, как задребезжал его голос, все поняли, что Женя вывел его из себя. Разозленный, он почти кричал на него:

— И ты тут не сиди, не ухмыляйся! У тебя это уже не первое нарушение! Ты помнишь, как ты сюда устраивался?! Если я сейчас захочу тебя уволить, тебя никуда больше не примут. С такой трудовой, как у тебя, в другом месте с тобой даже разговаривать не станут.

В наступившей тишине кто-то под столом громко шаркнул ногой по полу.

— И это всех касается. Есть тут хоть один... Поднимите руки те, кто сюда сам устроился. Все сюда устроились по блату. Я вот на каждого из вас смотрю и знаю, кто за кого из вас хлопотал. И тем более не стыдно вам перед теми людьми, которые помогли вам сюда устроиться?

Снова обжег Женю взглядом, спросил:

— Кто за тебя просил? С кем ты ко мне в кабинет приходил? Что, сказать тебе при всех?

— Ну, с мамкой...

— Вот. И ты, и она мне что говорили? А я хотел пригласить ее сегодня сюда, чтоб она постояла здесь и послушала... Я мог бы вообще все без внимания оставить. Только вы учтите, что при таком вашем отношении этим не кончится. Дальше — больше. Потом у вас половина бригады будет за одного, половина — за другого. И — все, такой коллектив работать не может. Такой коллектив надо расформировывать...

После того, как он ушел, за столом недовольно загудели:

— А что он там говорил, что все сюда по блату устроились? Я, например, сам устроился...

— Даже если по блату, что ж теперь?..

— Да, вообще, какая разница?

— Большая, — хитро улыбнувшись, Саша стал объяснять: — Они думают, что раз они тебя приняли, этим ты уже перед ними в долгу. Они тебя взяли, одолжение тебе сделали. Уже можно и зарплату задерживать. Как же! Тебя по блату устроили! Ты уже от этого должен пердеть и радоваться. А ты вдруг начинаешь... И получку тебе повысить надо, и еще желательно деньков к отпуску прибавить.

Глава 3

У Игоря мать с отцом оба приехали с деревень, в 70 г. здесь познакомились. Мать из-под Оренбурга. Отец тут рядом, с Яблоневого Оврага с той (с правой) стороны Волги, через ГЭС ехать надо. Оба без копейки денег. Мать пока в училище училась, у своей родни дальней возле "Бухенвальда" жила. После свадьбы снимали в старом городе. Как дочь старшая Наталья родилась, малосемейку получили. Игорь родился — квартиру дали. Раньше с этим все четко было. Встал на очередь, через несколько лет получаешь квартиру. Получка 20-го числа. Она 119 рублей получала, он— 130. Это без вычетов. 30 — аванс, остальные под расчет. Подоходный налог вычитали 12%, за бездетность вычитали. С мужчин с 18 лет. Как баба Валя ни скажет: "Налог за яйца". Женщина в этом месяце замуж вышла, со следующего уже высчитывают. Как будто за 1 месяц должна родить. В малосемейку заехали — ничего своего не было. Отец с общаги утащил комплекты постельного белья. А на свадьбу-то дарили тапочки, лифчики тряпочные, от двух семей вместе одеяло дарили ватное за 6 рублей. Деньгами наложили 255 рублей одной стороны, 275 — с другой. Хлеб 20 копеек стоил, черный — 15. Колбаса бумажная от 1-60 до 2-80. Ливерную отец до сих пор любит, мать терпеть не могла. Сервелат — 4-20. Бутылка водки — 3-62. Туфли хорошие женские за 24 рубля брала. Югославские мужские туфли 35 стоили, был по 70 рублей. Плохая румынская была обувь, никогда не брали. За обще житие, когда отец жил, 3-60 платил. Втроем в одной комнате. Пальто брали в кредит на полгода. Сколько-то сразу, остальные из зарплаты высчитывают. Как стенки пошли, стенку в кредит взяли. Тогда только бабкин сервант позорный из зала выкинули. Зато в ресторан раньше сходить — 10 рублей можно было и напиться, и наесться. В старом городе "Волга" была в гостинице, в Новом — "Лада" в 1 квартале. Снесли потом за одну ночь. Оттуда наворовали и ложек, и ножей, и рюмок. В сумочках, в лифчиках выносили. Отец графин умудрился вынести. Сейчас вроде и смешно, и стыдно вспоминать. Но это же все от поголовной нищеты. Жизнь заставляет. Одежду детскую до тех пор не выбрасывали, пока до дыр не износит А так младшие за старшими донашивали, и еще потом кому-нибудь отдавали. Помощи никакой ни от кого. У матери все родственники там в Оренбургской области, а у отца в Яблоневом еще хуже нищебродие, одна пьянь Мать не раз вспоминала, как, когда дед помер, бабка к ним приехала.

— С работы домой иду, слышу у подъезда : "Милена! Милен!" (она ее так звала вместо Лена). Оглядываюсь, баба Валя чешет. Лето, жара, а она в болоньевой куртке, в резиновых сапогах. Подходит и говорит: "Собирайся, Милен, дед помер, поехали хоронить". Сказала, как должное. Как что то такое будничное. Поднялись в квартиру, Вася за Игорем в садик сбегал Наталья тогда уже в школу ходила. Отвели детей к соседке. Собираемся бабка все пас поторапливает. Ходит за обоими по комнате в сапогах, не разуваясь, руки в карманах. К зеркалу подойдет, повернется, посмотрится и снова: "Быстрей, быстрей давайте. Внизу машина ждет". Спустились вниз, там машина — хуже инвалидки. Я таких никогда и не видела. Не знаю, что за марка. До сих пор не пойму, как мы тогда все в ней поместились. Пока ехали, она всю дорогу ну всякую ерунду болтала: "Кто бы мне сказал "мерси", тому бы я показала свою писи". Потом только на следующий день что-то до нее дошло, молчком весь день у гроба просидела. Баба Валя эта померла-то вон недавно совсем, 76 лет было, а так до самой смерти носилась, как конь с яйцами. На Север к дочери одна летала. А дед-то помер из-за того, что простудился. У него свищи открьшись в паху и сзади. Мыли его сами с бабкой. Вскрытие показало, что умер от воспаления легких. Печень — как новая, хоть бы где чуть-чуть, пил ведь — не просыхал. Как сейчас помню. Приезжаем в деревню, заходим в избу, с двумя детьми на руках, а там у них, как обычно, все в сборе. Дед лежит на кровати, вокруг алкаши сидят, все друганы его основные. Он у них за главного был. Я смотрю: себе все наливают по полстакана фаненного, ему — полный. Под несут, закусить дадут. Он когда помер-то, денег же ведь ни у кого нет. Несли: кто — тапочки, кто — рубашку. Гроб сами алкаши сколотили. На материю денег не было, обоями оббили. Я тогда сказала: "Денег дам ровно столько, чтоб похоронить. Поминки нечего устраивать. На пропой не дам". Разругались тогда с бабкой вдрызг. А про деда если еще... Сначала мы когда до свадьбы встречались, я к ним приезжала. Он меня под локоток возьмет: "Пойдем-ка по Яблоневому прогуляемся". На голове — петушок, на ногах — кеды. Он же хромой был, с тросточкой ходил. "Мой скакательный сустав" он ее называл. И вот идем, он ножку как-то эдак выбрасывает. Алкаши его навстречу попадаются, руку вверх вскидывают: "Доблестным войскам фюрера зиг хайль физкульт привет!" Он молча кивнет, мол, все понятно. Мимо бабок вдоль забора идем, он им кричит: "Вот невесту себе нашел...". У него за всю жизнь брюк нормальных не было! "Мой костюм — тройка, — говорил, — трусы, майка и фуфайка." У него еще психориаз этот был. Он когда первое время к нам приезжал, после него вся квартира в чешуе этой. Как ни приедет, надо уборку капитальную делать. Чехую его по всем комнатам собирать надо...

У отца еще брат был. Всю жизнь сознательную в тюрьме просидел. Игорь его помнил, хотя и маленький тогда был. Он худющий, на голове шевелюра рыжая кудрявая. В кого только рыжий был не понятно. Но бабка говорила, что рыжина она и через поколение вылазиет. Весь в наколках — в таких каких-то глупых, неразборчивых, как вот дети рисуют, так и у него. Мать рассказывала, как у них на свадьбе, бабка подружек ее ловила, сватала за него: "Ой, девчата, у меня такой жених для вас. Специально вам припасла. Я вас с ним обязательно познакомлю. Вот только он с тюрьмы вернется". Басни любил читать. Молодежь, пацаны соберутся, попросят его. А басни такие про зверей да сказки переделанные. Это мат-перемат сплошной. Не всякий и выдержит это слушать. Но все было со смыслом. По памяти он знал этих басен огромное количество, и все ведь длинные были. А потом как-то по пьянке он утонул.

Если начать вспоминать, то так быстро время пролетело. Вроде только что приехали, поженились, дети маленькие. А теперь вон уже Наталья замуж вышла за военного, в Бузулук в гарнизон с ним уехала. Игорь институт закончил. А жили так, что и до развода дело доходило. Как у всех.

***

Отец на заводе почти с самого основания. Где только не работал. По началу на прессовом производстве, там вроде получал побольше. Производство когда запустили, рабочих по местам расставили, показали — что надо делать. Вроде бы все нормально. А как норму сказали, все сразу же работу побросали, потому что, казалось, столько невозможно сделать. Тогда итальянцев пригнали. Те быстро все сделали. Русские посмотрели, встали обратно. Потом научились и эту норму до обеда с перекурами делали. А с обеда или все спали, или домой убегали. Им тогда норму повысили в два раза. Они через какое-то время и к этой норме привыкли. Им снова повысили. После этого они стали не торопясь работать. Там и мухлевать можно запросто. На крупном — нет, а на среднем и малом штамповку никто не считает. Стоит счетчик. Всех делов — взять проволочку и нагнать.

Инвалидов всяких сколько работает. Стоишь весь день у пресса, дуреешь, привыкаешь к определенному ритму, и чуть ли не глядя руки суешь. Взял, кинул, опять взял. И так весь день, как робот. А тот, который впереди стоит, замедлится, деталь уронит или еще что-нибудь. И вот уже лезешь брать, а пресс еще только опускается... Глохнут люди тоже четко. Поэтому туда в основном алкашей с ЛТП стали присылать работать. Или — вьетнамцев, про них много историй смешных рассказывали. Стоит он с пуль- том в руках, нажимает кнопку, пресc не опускается. Он с этим пультом лезет внутрь посмотреть, почему не работает, глядя вверх, нажимает кнопку... Там весь юмор-то про вьетнамцев и про пьяных русских.

Оттуда отец в МСП перевелся. Попал в бригаду удалую. Пили каждый день. Денег нет, все равно пили. И их прямо с завода в трезвяк увозили. Там в день получки приходил человек, садился, вся бригада вокруг него собиралась. Он доставал "черный" список и начинал называть: "Ты!..". "Ты!..". Получка у всех значительно сокращалась.

На третьем курсе Игорь от института проходил практику на заводе, заходил к отцу в бригаду посмотреть, как он работает. Игорь как глянул: там самому молодому — 41 год. Это как бы пацан считается, за пивом бегает. Все с усами седыми накрученными, с железными зубами. Это надо видеть, как они "козла забивают". Когда из-за стола вскакивают и со страшно перекошенным лицом вопят истерично: "ГЕНЕРАЛ!" Отец смущенно оправдывался после: "Правильно, мы ж на литр играем". Игорь сам лично видел у них такие еще с 70-х годов тетради общие. Исписанные, махровые. В них — списки со звездами. Что они там творят! С ними начальство даже не пытается ничего сделать. Мастер моложе их, его никто в упор не видит. Не то, что пререкаются, не выполняют его указания. Его просто не замечают, как будто его нет. Он подойдет, скажет что-нибудь, в его сторону ни один даже не взглянет. Они еще все в "Единстве" состоят. Это для начальства вообще значит лучше не связываться.

Игорь тогда был поражен, насколько у них юмор тонкий. Мужик на лавке уснул. А ботинки снял, рядом поставил. Там полы — не плитка металлическая, а штопики деревянные. На глазах у Игоря подходит другой мужик. С молотком и двумя здоровенными гвоздями. И прибивает ботинки к полу. Работать начали, этого растолкали. Он опустил ноги в ботинки, встал, попробовал шагнуть и чуть об пол не разбился. От его крика звериного мастер обмер у себя в каморке, выглянул испуганно: "Что опять случилось?" Тот стоит, просит всю бригаду плоскогубцы принести, никто не идет. Он кое-как босиком проскакал сам, вернулся и минут пять точно возился, гвозди из пола вытаскивал. Другой еще так же уснул, нога на ногу. Ему газету между ног сунули и подожгли.

Мать в ПТУ-30 на крановщицу выучилась, после окончания устроилась в шарагу возле химзавода. Бегала по двум кранам. На мостовом и козловом; один — в цехе, другой — на улице. Коллектив мужской весь. Она говорила часто:

— У нас на работе всего три бабы. Всех зовут так: Катька — чувашка, Верка — мордовка и я...

— А ты кто?

— Как кто?! Елена Владимировна. Ко мне все только так обращаются. Отец ее ревновал. Чем старше становился, тем сильнее с годами.

Глава 4

Мокрый снег с ледяными крупинками колюче обжигал, сек лицо. Встав чуть подальше от остановки, Игорь повернулся спиной к ветру, стал ждать заказной автобус. Сузив глаза, высматривал его среди сплошного потока заводских маршрутов. Увидев, шагнул на дорогу, замахал рукой. Маленький "ПАЗик", несшийся мимо, резко вильнул в его сторону и стал притормаживать.

На переднем сидении пожилой мужик с пышными седыми усами, с наполовину золотым ртом, в запятнанном тулупе и шляпе, громко на весь салон с гордостью говорил сидящему рядом Мише:

— Вчера в баню ходил... Шапку потерял. Напился, ничего не помню.

— Я и гляжу, Палыч, чего это ты в шляпе? — усмехнулся Миша, кивнул вошедшему в автобус Игорю.

— Меня до сих пор еще не отпустило. Я сейчас еще пьяный, не проспался. Что там — в три часа лег. Почти не спал совсем...— похвалился Палыч, разглаживая усы. — Надо будет у этих хануриков спросить, в шапке я шел обратно или без? Так что у меня есть еще вариант, что она в бане осталась...

— А если осталась, то еще два варианта: отдадут или себе оставят.

У Палыча за спиной весь автобус поголовно беззвучно корчился от смеха. Слушая его, переглядываются, шепчутся. Некоторые закрывают лицо рукой, лишь бы не засмеяться вслух. Всем интересно, чем закончится.

— А сколько сейчас шапка стоит? — весело беззаботно спросил Палыч.

— Смотря какая.

— Ну... такая... Нормальная.

-Я не знаю, Палыч. Цены-то почти каждый день меняются.

— Да, — сказал Палыч, посерьезнел, задумался. — А то все равно прохладно без шапки.

Все сзади легли со смеху. Женщины смеялись, положив ладонь на грудь, роняя голову вниз, вздрагивали плечами.

Когда, подъехав к проходной, автобус остановился, стали подниматься, выходить. Одна женщина, заранее улыбаясь, спросила:

— Здорово, Палыч! Ты чего в шляпе? Жарко, что ли?

— Нет, зачем? Это я, Раечка, с мужем твоим поменялся, — не моргнув глазом, нашелся Палыч. — Я ему шапку, он мне — ключи от квартиры.

— Да у нас ничего нет. Ни денег, ни выпить нечего...

— Я знаю, я пожалел сто раз, что поменялся. Он меня сам предупреждал: "У меня, — говорит, — в квартире нет ничего. Одна жена, и та — старая..." — Палыч поскользнулся, теряя равновесие, стал падать на спину.

Сзади сразу несколько рук подхватили его, поставили на ноги. Он, повернувшись, двумя пальцами приподнял шляпу и поклонился:

— Благодарю вас.

Среди женщин прокатился смех, а мужчины восхищались:

— Вежливый какой, да? Откуда что берется?

— Интеллигенция — что ты хочешь? Это люди образованные. Не то, что мы с тобой. Хоть какой облеванный-обоссанный, но всегда при галстуке, всегда: "Пожалуйста".

Палыч хотел что-то возразить, замедлил шаг, погрозив указательным пальцем, раскрыл рот, но его подтолкнули в спину:

— Иди, иди... А то сейчас последнюю шляпу потеряешь.

В раздевалке, стоя босыми ногами на коврике, Игорь бросил в шкафчик ботинки, достал носки и туфли, в которых работал.

— Ого, Сань, а ты оказывается качок! — послышался голос Оли и последовавший за этим неудержимый удаляющийся хохот.

— Санек, чего они над тобой угорают? — спросил Леня из другого конца раздевалки.

— Я откуда знаю? — с оттенком смущения ответил Саша.

— Неспроста...

— Да, Сань, чего-то они хотят от тебя.

В раздевалке вонизм не хуже, чем в казарме. И носками, и потом, туалет с умывальней тут же. Хоть гайковерт вешай.

Иногда в перекись сургучных запахов человеческой плоти, наружных и внутренних, вплетался знакомый Игорю еще с институтских туалетов сладковатый аромат выкуренной травки.

***

Утром, выйдя из раздевалки, подходят к столу, протягивают сидящим на лавке руку. Мужики жмут крепко — с чувством; молодежь вяло сует размякшую сложенную лодочкой руку.

Распределились между собой, кто где сегодня встанет. Витя, прикинув кого еще куда поставить, подошел к Славе, сидевшему спиной к нему, и положил руку ему на плечо:

— Славик, сегодня обивку клепать встанешь.

— Вить, я не могу. У меня клинаж, — Слава поднял на него потухшие с перепоя глаза.

— Чего?

— Сердце клинит.

Витя посуровел, убрал с плеча руку.

— С сердцем в больнице лежат... — проворчал он и отошел. Встав из-за стола, потянулись к инструментальному ящику. Наклоняясь, берут пистолеты, гайковерты, отвертки, ножи, плоскогубцы, тюбики с силиконовым герметиком. Расходятся по своим столам, обвитые шлангами.

Идя вдоль потока, Витя остановился около Олега и сказал:

— Олег, ты опять белый гайковерт взял? Иди поменяй.

— Какая разница? — Олег прикидывается, что не понимает.

— Значит есть разница, — тверже говорит Витя. — Сюда — черный гайковерт. Сколько можно повторять?

Черный — хуже. Громче визжит, тяжелее и не крутится в обратную сторону. Если неправильно закрутил, придется спрашивать у кого-нибудь белый, чтобы открутить. С черным стоят на легких операциях.

Проходя мимо стола, Витя, поравнявшись со Славой, в спину ему бросил:

— Те, у которых сердце болит, пусть вон клапана клеют. Повернувшись, Слава неприязненно посмотрел на него, но промолчал поиграл желваками, встал, пошел клеить.

Начали. По столам пошла первая печка...

Рассеянный полумрак, из-за которого, когда после смены выходишь цеха, болят глаза. У Игоря над головой в светильнике из двух ламп дневного света одна, потрескивая, пульсирует.

— Игорек, тебе лампочка на нервы не действует? — спросила стоящая рядом Зина. — И мне действует. Давай Вите скажем, чтобы он электриков позвал поменять ее?
 
Держа одной рукой вентилятор. Игорь отверткой давит скобу, чтобы та защелкнулась; чмокнув, она садится на место. Готовые вентиляторы складывает на тележку.

Сквозь постоянный шум через весь цех продрался пронзительный крик:

— Моторы давай!

Обмазав кисточкой радиатор, Зина прислонила к месту, где нанесла клей, полоску поролона, похлопав, отложила и, посмотрев на Игоря, сказала:

— Игорек, это он тебе. Отвези ему.

Бросив отвертку в ячейку со скрепками, Игорь медленно покатил грохочущую, подпрыгивающую в выбоинах пола, нагруженную вентиляторами тележку.

Подошло время чай пить. Все расселись за столом. Незатейливо вяжется паутина разговора. Каждый роняет в общий гомон свою реплику, и весь перерыв не смолкает разноголосица, лишь смех накатывается как волна, всякий раз заглушает ее.

— Все понятно с тобой, Лёля, — разочарованно сказал Миша, косо взглянув на ее синие милицейские брюки.

Оля, положив руки на колени, стала объяснять:

— Это у меня брат в охране работает...

Но Леня перебил, запальчиво предложил ей:

— Слушай, сними ты их. Вся бригада твоими штанами напугана.

— Ага. И что мне теперь, без штанов ходить?!

— О! Прекрасная мысль!

— Особенно — когда есть что показать.

— Как это у Лёли не будет что показать?! Ты башкой своей думай маленько, прежде чем говорить такие вещи!

— Нету у меня, нету... Успокойтесь оба.

— Ну, это ты врешь. Как это нету?

— Так — нету.

— Ты покажи, что нету. Тогда мы поверим.

В стороне Витя копается в картонной коробке с чашками, банками с сахаром, пакетами с чаем.

— Вить, дай там мой бокальчик, — попросила Зина.

— А какой он? — перебирая чашки, спросил Витя.

— Белый, с корабликами.

— Вить, лучше не давай, — посоветовал Женя. — Так всегда начинается. Потом она сахар, ложку попросит. Потом — налить, помешать... И, в конце концов, денег взаймы. Так что лучше сразу отказать и все.

Положив в чай варенье, помешав ложкой, Марина удивленно сказала:

— Смотрите, смотрите — как красиво! Как будто водоросли плавают. Люда с Зиной заглянули в ее чашку:

— Да, — согласились обе, вздыхая и улыбаясь. — Вот так насмотришься и пить не станешь. Жалко будет.

— Это как кто-то мне рассказывал... — начал вспоминать Вася очередной случай. — Жена из груди сцедила, надоила молоко свое... Оно вот иногда у баб льется, что ли?..

— Не льется, наверное, а чтоб не пропадало, — предположил Сергей, и все женщины прыснули со смеху.
 
— Нет, — уверенно сказал Вася. — У них иногда текст прямо. Моя вон мокрая ходила, у нее, вроде, лифчик с платьем насквозь промокали... Да, Люд?

Люда задумчиво покачала головой:

— Я, Вась, не знаю, что там у твоей было. Мало ли почему она у тебя мокрая ходила...

Последовавший после ее слов смех немного смутил Васю, он бы, может, и не стал дальше рассказывать, но Сергей горел любопытством:

— Ну, ну... И что дальше?

— Она в стакан налила и поставила на подоконник. А он на кухню зашел, видит — стакан стоит, взял и выпил. Говорит: "Выпил и не пойму, что такое. Долго так стоял, думал — что за ... ?" — Всеобщий хохот почему-то снова смутил Васю, и он обратился к Лёне, ища поддержки: — Лёнь, вроде ты мне это рассказывал?

— Я ?!. Нет, — Леня категорически замахал руками. — Я такого не мог рассказывать.

Зашел разговор про семейную жизнь. Холостые Сергей и Миша, возражая Зине, оба твердили одно и то же:

— Пока у меня квартиры не будет, я жениться не буду.

— Просто ты еще не встретил такую девушку...

— Миш, если ты ее полюбишь... — заговорила Люда. — Она, может, не будет ждать, пока у тебя квартира появится.

— А у меня она и не появится, пока я здесь работаю. Я себе телевизор не могу купить. О квартире я даже не мечтаю.

— Ну — вот, тем более!

Все замолчали, оставшись каждый при своем мнении. Подумав, Сергей с безразличием сказал:

— А я все равно считаю, что первый раз женился — это пробный. Так... — повернувшись, он спросил Сашу: — Тебя, Сань, жена любит?

Саша по привычке стал выкручиваться, уходя от ответа на прямой вопрос:

— Это в семнадцать лет по любви женятся. А потом, когда поумнеют, тогда уже другую надо. Ту, у которой квартира, дача, машина...

— При чем тут? — нетерпеливо перебил Сергей. — Я тебя про любовь спрашиваю. А ты — про машину. Про жратву еще скажи. Любовь — это не жратва. Хотя, Сань, ты про себя, что ли? Тогда извини. Я понимаю, что тебе лишь бы пожрать, но я-то тебя про другое спрашиваю. Жена тебя любит или нет?

— Меня-то любит. Я вон какой худой. А вот тебя... Ты-то толще меня.

— Мне и не надо, чтобы твоя жена меня любила. Какой-то ты, Сань, дурной.

Спор продолжался. Миша начал все снова о том, что он не хочет жениться и жить с родителями:

— Это одна нервотрепка будет, — не зная, как убедить Зину, он решил, что с ним должна согласиться Марина, которая недавно развелась с мужем, и спросил ее: — Марин, ты с кем жила?

— Когда?

Вся бригада дружно раскатисто хохотала. Стараясь переорать друг друга, просили зарумянившуюся Марину:

— На той неделе, Марин, ты с кем жила?

 
— Марин, перечисли всех, с кем ты жила!

— Да, нам всем интересно!

Первым посерьезнел Витя и, подождав, когда все отсмеялись, посмотрев на часы, сказал:

— Ладно, мужики, начинайте. Время уже.

Посидели еще немного, усмехаясь; потом все вместе поднялись из-за стола и, надевая перчатки, разошлись по своим местам.

— Зин, включи вентиляцию!

Зина легко влезла на стол, потянулась к выключателю, нажала кнопку. Нарастая, становился громче гул движущегося по воздуховодам вытягиваемого воздуха. К нависшему над столом сетчатому жерлу воздухозаборника притянуло обрывок оберточной бумаги. Он, шелестя, затрепался на сетке.

***

В этот день Игорь первый раз встал в поток и не успевал. Женя, стоявший на операции перед ним, завалил его печками так, что Вите пришлось часть их сложить в пустой контейнер и отодвинуть в сторону, чтобы не мешали. Ставя со своего стола на пол очередную печку. Женя подбадривал:

— Не сдавайся, Игорь!.. Поднажми!.. Переключайся на вторую!..

Вытирая со лба пот, Игорь молчал. За смену он даже ни разу не присел.

Простоял у стола, согнувшись. Хотя говорили, что вроде для всех столы высокие, ему они были низкие. В конце смены он еле разогнулся, стиснув зубы, перетерпел боль в пояснице.

Обедать не пошел. Работал, разгребая завал. Проходя мимо, все спрашивали:

— Ты как — живой?

Мужики, играя в нарды, поглядывали на него:

— Гляди, как он работает. Весь изогнулся. С его ростом... он ведь метра под два, да?

— Да, — согласился Леня, бросая кубики. — Хорошая палка г... мешать.

— А он, правда, институт закончил? — спросил Миша. — Вот ему, наверно, тяжело в жизни... Пять лет отучиться для того, чтобы слесарем пырять? Я не знаю... Если бы я выучился, я бы близко сюда не подошел.

— А куда бы ты пошел? Сейчас не берут никуда, — сказал Витя, достав принесенный из дома завернутый в газету обед.

— Просто не захотел как следует побегать, посуетиться. С образованием можно так устроиться... Если очень захотеть. Это я отсюда никуда больше не пойду, а у него диплом есть.

Подошла Зина, присев рядом с Витей, спросила:

— Вася на больничный ушел?

Витя равнодушно пожал плечами, а Олег сказал:

— Он не хотел. Его Михалыч вынудил. Он пришел с температурой, стал просить, чтоб ему административный дали, а Михалыч сказал: "Не пущу, народу и так мало". Вася пошел в больничку, его на больничный отправили. Он говорил, у него вся семья гриппует...

— Да он наговорит, только слушай. Что ты — Васю не знаешь?
 
— У всей семьи — грипп, а у Васи — трипер, — сказал Леня, переставляя на доске фишки.

После обеда только все выстроились по своим местам и начали работать, как вдоль потока пополз едкий дым.

— Фу!.. Не одно, так другое! — морща нос, откинув гайковерт, сказал Леня.

— Горим! — весело крикнул Миша. — Марин, ты что стоишь?! Выключи проверку!

Дымила электропроводка, и Марина, глядя на нее, взвизгнула:

— Ой, я боюсь! А если меня сейчас током ударит?!

Она робко потянулась к выключателю, но, увидев, что к ней направляется Люба, посторонилась, уступая ей место. Люба спокойно щелкнули выключателем и крикнула:

— Витя! Зови электрика.

Гуля с любопытством подошла посмотреть. Проводка дымиться перестала, и она спрашивала, показывая пальцем:

— А где дымилось — здесь?.. И что — сильно? Прошло полчаса.

Люба подошла к бригадиру:

— Витя, электрика вызвал?

— Да.

— А где он?

— Не знаю, его Михалыч ходит, ищет.

— Но нам надо вентиляторы проверять.

— Складывайте пока отдельно.

Через час в цех стремительно вошел мужик в синей фуфайке и джинсах. Кепка надвинута на глаза, в руке — чемоданчик с инструментами. Издалека заорал:

— Витьк! Ну, чего у тебя случилось? Я уже переодеваться пошел, домой собрался...

— Вон у проверки провода замкнуло, — Витя повел его к месту.

Вслед им полетели насмешки:

— Домой он собрался. Замдиректора, что ли? — проворчал Сергей.

— По электричеству, — хохотнул Леня.

Пришел мастер, подойдя к электрику, стал орать:

— Ты где шляешься?! Я прихожу, ты должен быть на рабочем месте!

— Я и был! — заорал тот же. — Вон, вышел на минутку за забор, кобели эти не пускали...

— Кобели, кобели! Я к тебе час назад заходил, тебя не было. Ты только сейчас появился. Тебя нигде найти не могли...

— Значит, плохо искали!.. Ну, вот я же пришел, что еще надо?

— Ты это когда еще должен был сделать? — спокойно спросил Михалыч.

— Сейчас сделаю.

Сделав за пятнадцать минут, бросив в чемоданчик отвертку и моток изоленты, он быстро молча ушел.

Мастер с трудом пробрался через завал сложенных на полу печек, тронул Игоря за плечо:

— Игорь, на, возьми, — протянул талоны на молоко.

Взяв их, сунув в карман, Игорь увидел, что Гуля машет ему рукой, зовет его. Сделал вид, что не заметил, опустив голову, стал закручивать хомуты на шлангах. Гуля подошла, рукой легонько толкнула его чуть в сторону. Игорь подвинулся, и она, перевернув печку, стала показывать:

— Игорь, тебя разве не учили, что надо вот тут доворачивать?.. Это обязательно, потому что на заводе, когда будут устанавливать...

Молча слушая ее, Игорь думал: "Ты еще тут вертишься под ногами..."

Она была ниже его плеча и смотрела на него, задрав голову. У нее гладкие черные волосы, брови выщипаны в тоненькую линию, над верхней губой растут усики. Из-под накрашенных длинных ресниц сияют карие глаза.

Люба тоже подошла и, выяснив в чем дело, сказала:

— Гуль, не отвлекай его. Он и так не успевает.

— Он не доворачивает...

— Да — ладно, нигде не написано, что их надо доворачивать, — она увела Гулю, и Игорь в душе поблагодарил ее за это.

В конце смены, выполнив свою работу, Санек и Миша помогли Игорю с завалом. Отдав последнюю печку, Игорь убрал со стола инструменты, выкинул пустые коробки, взяв щетку, стал подметать. Вынул из-под стола отломленный кожух, огляделся — вроде из контролеров никто не смотрит, и пнул его к последнему столу, куда нужно относить весь брак. Кожух, скользя по полу, пролетел полцеха. Люба вышла из-за стенда, и он ударился, уткнулся прямо ей в ноги.

— Бракованный! — хамовато крикнул Игорь, хотя сам растерялся.

Люба покачала головой, наклонилась, подняла.

Глава 5

Пообедав, женщины свернули газеты с мусором, выбросили в ведро, ополоснули бокалы. Зина, собрав объедки, как обычно, побежала кормить собак. Псы с печальными глазами и свалявшейся сосульками шерстью на боках уже ждали ее.

— Может, в дурочку? — спросила Люда и потянулась к себе в шкафчик за колодой замусоленных с оторванными уголками карт.

— Сейчас Зина придет... Раздавай пока.

Забежав с холода, Зина похлопала себя по коленкам, села. Люда раздала, придавила колодой козырь и засмеялась.

— Ты чего? — удивилась Оля.

— Я про качка вспомнила.

— А — а... — Оля тоже заулыбалась.

Зина, глядя то на Люду, то на Олю, тоненьким голоском попросила:

— Чего-чего?.. Девчонки, расскажите мне тоже!

— Утром вчера идем с ней мимо мужской раздевалки, — говорила Люда Зине, не замечая, что Оля тем временем подглядывает в ее карты. — У них дверь открыта, и Саша стоит — переодевается. Только начал, еще в рубашке, брюки только приспустил до колен. А у него трусы такие обтягивающие, как плавки. И Ольга... — рассказывая, Люда давилась от смеха. — На трусы его смотрит, глаза по пять копеек сделала и в бок меня локтем толкает: "Ого! Глянь, вот это Саша — качок!" Еще орет ведь, как резанная!

Посмеявшись, молча доиграли кон. Зина и Оля держат по две карты, а у Люды — веер не умещается в руках.

— Люда, ну, ты чего — сдаешься, что ли? — нетерпеливо спросила Зина.
 
Вздохнув, Оля покачала головой:

— Она еще сидит, чего-то думает.

— А что у нас козырь?

— Те, которых у тебя нет.

— Люд, опять Оля у тебя в картах ночует? — войдя в раздевалку, сказала Марина.

— Да?! — Люда прижала руки к груди, глядя на Олю.

— Давай ходи быстрей под меня. Любую карту бью, — усмехнулась Оля и бросила свои карты. — Раздавай, дурочка с переулочка.

Перемешивая колоду, Люда половину рассыпала на пол, подняв, сказала:

— У меня у сестры проблема. У нее на работе лежат десять палок колбасы, она не может их вынести...

— Она у тебя где работает?

— На мясокомбинате... Она там заранее с одной сторожихой договорилась или с охранницей, короче, с бабой — ВОХРушкой, что та ее пропустит. И эта баба чего-то как-то ее подвела... я вот не поняла толком. В общем, теперь надо уже двоим давать на лапу. А сестра еще не сама воровала, а тоже с кем-то договаривалась, чтоб ей из цеха вынесли. Потому что у нее доступа в цех нет. Она там кем-то работает. Короче, ей эта колбаса чуть ли не дороже выходит, чем если б она ее просто купила. И этим — дай, и этим — дай, и все на нервах. И не знает, что теперь делать. Хотела к праздникам принести, но теперь неизвестно, как вообще получится. И даже жалеть начала, что связалась.

— Ну и что? Ну и будет сама жрать ее на работе...

— Так ведь могут найти! А у них там еще такой коллектив, все друг дружку закладывают.

— Да везде так. У нас, что ли, не так? — спросила Оля, явно намекая на кого-то.

— Ой, не знаю... — размечталась Зина. — Вот у меня б сейчас лежало в шкафчике десять палок, я б ела ее сама потихоньку. Вот так утром пришла, пока переодеваешься — раз — за милую душу сожрала грамм двести сервилатика. Да, Оль? Нам бы на двоих и то..

— Она б у тебя пропала в шкафчике, —- успокоила ее Марина. — Как помнишь, нам творог давали в таких пластмассовых баночках? Не творог, а творожная масса — сладкая с изюмом. Я, как дура, набрала на все тало¬ны. Конец месяца — талоны пропадали. А домой не в чем было нести, я их на ночь оставила. Утром прихожу, а они все повзрывались, высыпались на полке
— И что — выкинула?

— Прям выкинула! Собрала, домой принесла. Все ели, все довольные были.

Люда поднесла к лицу руки, поморщилась от исходящего от них запаха клея и липучки и сказала:

— Это как одна баба другой жалуется: "Ой, я такая толстая, такая толстая. За всеми в семье подъедаю, выбрасывать жалко". Вторая ей говорит: "Ну, ты заведи поросенка". Та подумала и говорит: "Что же мне еще и за поросенком подъедать?"

Все засмеялись, кроме Зины. Она наоборот посерьезнела и напомнила Люде:
 
— Кстати, Люд, а что там про поросеночка-то слышно? Ты же говорила, что тебе из деревни должны привести.

— Должны, но не обязаны.

— Мы же на двоих договаривались взять с тобой, да?

— Ну, да. Тот мужик, который обещал, он ездил, ничего не привез. Он говорит, что сейчас по всем деревням фуры ездиют...

— Кто ездит?

— Фуры... Ну, рефрижераторы большие. Они скупают все мясо, все подряд сметают подчистую. В Москву и Петербург везут. Вот поросенок еще маленький, они хозяевам говорят: "Все, никому его не отдавайте. Мы за ним приедем". Не торгуются совсем. Так что скоро голод наступит, там-то у них, видно, уже жрать нечего.

— Да, голод будет в обязательном порядке, — заверила Марина. — Давно обещают.

Зина, сомневаясь, покачала головой, покосилась на Люду, к чьему мнению она всегда прислушивалась, и сказала:

— По-моему, это просто перед Новым годом все бросились все скупать. А после праздников, мне кажется, не должно такого быть.

— Это все с этим кризисом долбанным! Люди с ума сходят, — неожиданно разозлилась Люда. — Я слышала, мешок сахара чуть ли не тыщу рублей будет стоить. Это куда годится?! Что я целый месяц буду работать на мешок сахара? Да никто просто брать не будет.

— А я вот все равно не пойму. Ну, скачет этот доллар. Ну и что? Ладно там все импортное дорожает, но почему на наши товары тоже цены растут? — растерянно спросила Зина.

— Рубли обесцениваются, они сейчас никому не нужны. Все стараются их во что-нибудь вложить. Вон у меня у подруги родители самогон гонят на продажу, так они все деньги в сахар пульнули. Я последний раз к ней заходила, у них вся прихожка мешками заставлена.

Собрав разбросанные карты, Люда стала гадать, в определенной последовательности раскладывая их на выцветшей клеенке, покрывавшей стол. Часто останавливалась и замирала, вспоминая, что означает выпавшее сочетание карт. Зина, убрав со стола свой бокал, сказала:

— Я вчера на остановке женщину видела в кожаных штанах...

— Ой, я полно видела — ходят, — фыркнула Марина.

— Это молодые, я тоже видела. А это уже в возрасте женщина, на себя напялила.

Глядя на карты, Люда медленно и задумчиво сказала:

— В кожаных штанах, да еще в алюминиевых трусах...

— Чего-чего?

— Это что-то типа «два гвоздя упали в воду, как фамилия грузина?» Да Люд?

Люда удивленно посмотрела на них:

— Это частушка такая... Что — не знаете, что ли? — и запела:

— Сидит заяц на заборе

     В алюминиевых трусах.

     А кому какое дело, что ширинка на болтах?
 
Смеясь. Зина расстраивалась и жалела его:

— Это он, бедненький, пока все болты ключом пооткручивает...

— А может, он их до конца-то и не закручивает, просто наживил... — резонно заметила Марина и стала изображать: втянув голову в плечи, сгорбилась, с озабоченным лицом мелко засучила пальчиками, дергая пуговицы у себя на брюках.

***

При каждом всплеске хохота в женской раздевалке мужики начинали прислушиваться, переглядывались:

— Что у них там сегодня?

— Иди — узнай.

Сами сидели молча, разговор как-то не получался, пока не появился ремонтник Палыч. Все, помня о том, как он чудил вчера утром, встретили его как никогда дружно. Леня изобразил неподдельную радость, витиевато выругался от избытка чувств, воскликнув:

— О!.. Вот и Палыч нарисовался! — схватив его, посадил рядом с собой.

— Что тебе вчера — ничего не сказали? — с усмешкой спросил Палыча Слава, исподлобья меряя его взглядом.

— Мне? А кто мне что скажет? — удивился Палыч. — Это вы тут... А я как работаю? Пришел и сижу там у себя. Михалыч если и заметит, он же меня домой не отправит, скажет: "Палыч, не маячь. Сядь там у себя и сиди, чтоб тебя ни видно, ни слышно не было". А я вчера пришел, пузырек заказал, похмелился... Красота! Всегда бы так работать.

В неприятно пахнущем раззявленном рту его мерцали коронки. Только передние зубы свои остались, и те плохие сколотые, почерневшие, но их Палыч боялся дергать. Слышал, что они влияют на зрение и слух, особенно — верхние.

— Вы вот не знаете. А раньше, когда ВАЗ только построили, когда "копейку" начали выпускать, вот такую горсть каких-нибудь педеристических резиночек или сальничков самолетом привозили черте откуда. Лишь бы конвейер не встал. Если раньше главный конвейер стоял больше часа, сразу звонили в Москву. Москва уже знала.

— Зато сейчас он неделю, месяц будет стоять — никому до него дела нет.

— Сейчас в Москве, наоборот, стараются задушить этот ВАЗ совсем, — с твердой уверенностью сказал Слава.

— Если бы хотели, давно б задушили. Есть же и такие в правительстве, которые понимают...

— Те, которым отбашляли, те понимают. А которым не дали ничего, те не понимают. Сейчас все везде на взятках. Вы заметили, как Каданников с Москвы приезжает, сразу зарплату платить нечем, денег ни на что нет...

— Он правительство кормит. Приехал, капусту забрал, туда отвез. Там какое-то время никто про Тольятти не вспоминает.

— Боря-то ручку, наверное, держать не может. Он любой указ не глядя подмахнет, только сунь, мысленно где-то в виртуальной реальности, — Женя смачно сплюнул на пол, растер плевок подошвой ботинка.

— То, что Ельцин хуже Брежнего стал — это точно.

— Всегда так было, просто раньше мы не знали.

— Раньше все равно хоть какой-то порядок был.
 
Леня выпрямился, убрал с плеча Палыча свою руку:

— Вот был бы я сечас в правительстве, я бы что сделал? Я бы взял весь бюджет и на полгода отдал бы его на оборону, восстановил бы армию такую, какая раньше была. Все равно все полгода как-нибудь проживут. Ты проживешь полгода? Все как-нибудь протянут. Зато нас во всем мире опять уважать станут.

— Взять Тихоокеанский флот, с деревень собрать, посадить на него мужиков с вилами и — в Штаты! — засмеялся Слава.

— Раньше ни одна ... не смела против Союза выступать, все боялись. А сейчас, как ..., шляются по всяким валютным фондам, выклянчивают чего-то. А нам полмира должны. Мы всю эту ... подняли: Венгрию, Румынию, Польшу... Везли туда все столько лет, начиная с нефти, газа и заканчивая расческами, шнурками, зубными щетками.

— Нам сейчас надо тоже сказать всем: "Кому мы должны, мы прощаем".

— Кириенко так и сделал.

— Вот его и сняли. Ему не дали все сделать, как он хотел.

Сергей долго слушал, не выдержав, махнул рукой:

— Все началось с Чечни. Когда не смогли с ней справиться, тогда все поняли, что мы ничего не можем.

— Чечня— это бизнес, — возразил Слава, пробуя на нем силу своего взгляда, смотрит прямо, не моргает. — Там деньги крутятся. Военным не дали просто их разбить. Когда надо было, вон при Сталине, за один день всех собрали, посадили в поезд, и, как говорится, их вызывает Таймыр.

— Я слышал, наши, знаешь, как там воевали? Мне пацан рассказывал, он сам — вэвэшник. Они своих по ошибке больше убивали. А когда в Буденновске заложников захватили, их часть в город ввели. Он говорит: "Я эту больницу и не видел. Мы ларек грабанули, нажрались сгущенки так, что всем дурно стало, тошнило всех". Это ему, вообще, из всей войны больше всего запомнилось.

— А сейчас чеченская мафия почему самая сильная? С ней тоже разобраться не могут. Там в основном и нет чеченцев. Оттуда один сюда приехал с чемоданом денег, здесь навербовал местных, молодежь, пацанов. Из Чечни деньги, оружие шлют. А чуть что — он уехал обратно, и все.Они не предполагали, какую страшную роль сыграет в судьбе немно¬гих из них новая война на Кавказе, до которой оставалось чуть больше полугода.

— С Чечней даже воевать нечего. Нам вот ядерные отходы хоронить где-то надо. Туда их! Опять же бомб, ракет просроченных на складах сколько лежит. Все — туда высыпать! Через неделю во всей Чечне ни одного басмача, только пряжки от ремней.

Повеселели, на лицах расцвели улыбки. Олег, обычно сидевший молча, сказал:

— Это я в армии служил в Нижнем Тагиле. Возил продукты на зону. Там Чурбанов сидел. Я своими глазами видел — ходит по зоне в костюме, с прислугой, с охраной...

— Где? В Нижнем Тагиле? А, ну — да, там ведь эти "красные зоны" для высокопоставленных всяких...

Леня, беспокойно заерзав на лавке, произнес:

— Если в Штатах в какой-нибудь тюряге кофе холодный дадут — там все... сразу бунт.

— Профсоюз зэковский, да? — криво усмехнулся Женя. — Типа "Единства" — такая же беда?

— Я когда на конвейере работал, мне тогда антисоветчину чуть не припаяли, — сказал Палыч, довольный тем, что ему и по этому поводу есть, что вспомнить. — Там, где мы работали, весь участок был железной сеткой огорожен. Мужики шутили между собой: "Мы здесь — как обезьяны — в клетке сидим". А я говорю: "А у нас и работа-то обезьянья. Завезли бы обезьян, научили бы их. Что там — две гайки завернуть? Они бы работали не хуже нас". Меня вызывали, предупреждали, статью мне называли... я сейчас уже и не помню — какую...

— Да, раньше на этом ВАЗэпе нормальные люди работать не хотели, работать некому было. Вьетнамцев этих привозили. А теперь просто, чтобы устроиться, столько денег надо...

Глава 6

Люба отпросилась, ушла с работы пораньше. Выйдя из цеха, пошла в пелене снега, густо падавшего хлопьями. Впереди у проходной увидела знакомого молодого парня, окликнула. Он остановился, повернулся, с улыбкой ожидая ее. Люба при встречах каждый раз шутливо заигрывала, поддевала его. Подойдя к нему, спросила:

— Ты чего это?

— Чего?

— Своих не узнаешь?

— Почему не узнаю? Узнаю.

— Я и смотрю — мимо меня чешет. Не узнает с понтом, морда — веником.

— Нормальная у меня морда, — смеясь, оправдывался он, выходя вместе с ней, показывая охране пропуск.

— Ты на машине?

 — Да.

— На этом — на выкидыше на своем?

— Не нравится — ходи пешком.

Стряхнув снег с шапки, с плеч, обстучав ноги, Люба с трудом уселась в "Оку", еле поместилась. Захлопнув дверь, осмотрелась, непривычная к такой тесноте, ахнула:

— Ба!.. А куда здесь ноги задирать-то? А, Федь?

— Не знаю, это — не мое дело, — отшучивался Федя, повернул ключ, завел двигатель.

— Ты же все равно ездишь, снимаешь, наверное? Куда они у тебя ноги задирают? — не отставала Люба. — Я вот и не представляю, как здесь можно расположиться?

— При желании — можно, — кратко пояснил Федя и засмеялся: — Я когда на КВЦ работал, у нас у одного после очередного загула в машине на потолке два следа остались от сапогов женских. И у него жена их увидела. Он потом переживал долго: "Я, — говорит, — целую неделю без нее ездил и не замечал. А ее только посадил, она сразу заметила!.." — притормозив у светофора, он спросил: — Тебя, Люб, куда везти-то?

— Меня — в гараж, мне тут даже при желании никак...

— Не, серьезно. Мне же сейчас поворачивать надо на светофоре. Куда тебе?

— Я к Верке в гости собралась, специально отпросилась.

— Верку я что-то давно не видел.

— Так она же сейчас в отпуске.

— Она где живет?

— В пятом квартале. Ты что — не знаешь, что ли? Ну, Федя, ты даешь стране угля!

Вера одна в пустой квартире проводила последние дни отпуска. Дома сидеть надоело, скучно. Заняться нечем, хотелось даже на работу скорее выйти.

Дождалась, что пришли дети из школы, побросали разноцветные ран¬цы; переодела, отправила мыть руки. Когда посадила их за стол, поставила перед ними тарелки, раздался звонок. Взглянув на себя в зеркало, пошла открывать общую железную дверь, стараясь не наткнуться в коридоре на коробки, мешки, велосипеды и санки, наставленные соседями возле своих дверей, спросила:

— Кто?

— Свои! — Вера узнала знакомый голос.

Хлопнув дверями, уехал лифт.

— Свои все дома.

С порога Люба громогласно заявила:

— Вот, зашла тебя проведать, как в отпуске гуляешь! По пять капель бум? Или не бум?

Раздевшись, прошла на кухню, угостила и нежно погладила ребят. Неожиданно для себя самой расчувствовалась, вспомнила такими же своих повзрослевших детей. И хотя теперь от старшей дочери у нее была маленькая любимая внучка Дашенька, все же при взгляде на Вериных ребятишек сжалось сердце. Но через минуту она была прежней Любой и сразу без стеснения соврала:

— Вер, нужно, чтоб ты из отпуска пораньше вышла, а то все болеют, работать некому, представляешь?

— Чем это они болеют? — недоверчиво поинтересовалась Вера.

— Их не поймешь: у кого — гриппер, у кого — простудифилис. А у некоторых особо одаренных — сразу букетом...

Проводив детей, сели за стол. У Любы безразмерный лифчик глубоко вошел в тело, видно, что под кофтой тугие лямки продавливают плечи. Она уже орет, тяжело хлопая рукой по столу:

— А я вот — такая женщина! Я не могу где-то за спиной у кого-то... Я всегда всем прямо говорю. А то у нас все хитрые, одна я простая. А что — разве не так?! Как я все для них делаю, они это не ценят. Как будто так и должно быть. Вот теперь пусть они меня только попросят...

Нанизывая на вилку грибочки. Люба цокала по стенкам салатницы, в которую Вера колечками крошила лук. Выпив рюмку, Люба глухо добавила:

— А то они все там любители на чужом в рай въезжать.

Вера много запивала — и перед тем, как выпить рюмку, и после; каждый раз долго морщилась. Люба трогала нитки бус, которыми была вышита её кофта.
 
— ... Ох, как-то мы с ней сцепились. С Гулей я имею в виду. Она начала одну осуждать. Вот, мол, такая — сякая. А я не выдержала, говорю ей: "Ой Госпидя, ох, ты, моя праведница". Сама ведь б... вовсю, и при этом еще выступать берется. Я тебе не рассказывала, как она кувыркалась? С Колей своим. Бросала она ведь и мужа, и детей. Ездила с ним на курорт. Там такой Коля ... Если б ты его только видела. И то я удивляюсь, как он на нее позарился? Я ей так и сказала: "Чья бы корова мычала, а твоя бы засунула язык в... одно место... и еще лучше — вообще бы его оттуда не доставала". Она вся в слезах орет: "Неправда все". Я ей говорю: "Как же неправда, когда я с ним в одном подъезде живу". Я и Колю этого знаю, и жену его знаю. Она мне сама все рассказывала. Как она однажды — ой, я там чуть не упала — приходит домой, а они там вдвоем пьяные в дрыбаган и ... , как кролики. Они ее не ждали, она — как из п... на лыжах неожиданно появилась. Застукала их, ладно детей дома не было. Так она Коле своему все яйца до крови расцарапала. А праведнице нашей потом... ну, та тоже дура-баба была... взяла и на работу анонимку прислала. Нас потом секретарша Беляева по одной к себе подзывала, давала читать. Ой, мы там все чуть не обоссались! Зато она всем пытается доказать, какая она правильная. А на са-мом-то деле оказывается, что она-то и есть шалашовка самая настоящая.

— А что там в анонимке было?

— В анонимке? Ты спроси, чего там только не было! Я же говорю, что та, которая писала, она сама с приветом была бабенка. Хотя институт закончила, с высшим образованием. Ну, не дура? Дура набитая! Это еще в те времена было в советские. Начиналось примерно так: "Во все времена у всех народов измена считалась тягчайшим преступлением женщины. Почему же в наше время в нашем обществе..." Вот в таком духе полстраницы — тра-та-та, ля-ля-тополя. И потом поехало: "А работница вашего предприятия Фазлихутдинова Г. Р. состоит в половой связи с замужним мужчиной, разрушает две семьи — свою и чужую. Позволяет себе приходить к нему домой". И самое — самое, над чем мы все упали, в самом конце она пишет: "Особенно прошу принять меры в вашем коллективе, потому что мало того, что она встречается на стороне, она еще и занимается с тем мужчиной извращенным сексом!"

Обе склонились над столом. Отсмеявшись, Люба похвалилась:

— Я, между прочим, на работе все про всех знаю: кто, где, когда и с кем. Но я молчу. Хотя про Людмилу нашу я бы тоже сказала, что она — клизма трехведерная. Со вторым-то своим она до тех пор, как окончательно сошлась, она же до тех пор ему не дала ни разу. Они полгода ходили, как мальчик с девочкой. Ты представь: мужик с бабой, оба разведенные, с детьми, а ведут себя, как пятнадцатилетние.

Он ее до дома проводит, она у двери разрешает ему себя поцеловать.

— Зато сейчас живут же нормально.

— Ты вот что, ты мне лучше скажи. Ты со своим думаешь разводиться?

— Думаю, — вздохнув, произнесла Вера

— До сих пор думаешь? — сказала Люба, доставая сигареты, — Он — дурак, — закурила, выдохнула дым, еще раз твердо повторила: — Он у тебя — дурак!

— Да, я знаю.

— А раз знаешь... У тебя пепельницы нет? Ну, дай хоть бокальчик какой-нибудь, — Люба аккуратно стряхнула пепел в подставленное блюдечко. — Про таких, как твой Саша, люди как говорят? Дай дураку х... стеклянный, он и разобьет его, и руки порежет. Он сейчас здесь снова живет, что ли? Он же вроде уходил — что он опять вернулся?

— Дети рады, что он пришел.

— Что ты, как глупенькая? Дети вырастут, поймут. Сколько его не было? Ты сейчас подавай на развод. И, самое главное, не вздумай сейчас с ним переспать.

— Люб, мне детей жалко.

— Жалко, знаешь, где?! — потеряв терпение, воскликнула Люба. — У пчелки в...!

Вытерев губы полотенцем, лежавшим у нее на коленях. Люба сказала:

— А эта у нас была... как ее? Художница-то, плакаты рисовала, ее вот недавно сократили...

— Маша, что ли?

— Ну — да. Маша — свинья наша. При ней слова не скажи, встает и уходит. Замуж-то ее не берет никто. А ей уже 26 лет, между прочим, да! А ты думала? Нет, милая моя. Просто она, п... малосольная, все целочку из себя строит.

Люба, вроде бы, не пьянела, речь ее оставалась ясной и четкой. Но глаза помутнели — выдавали ее.

Домой она пришла поздно. Сын спал, а дочь Юля, уложив Дашу, сидя в зале на диване, смотрела телевизор. У нее бьла своя однокомнатная квартира, которую она получила после развода, но она часто приходила к родителям.

Выйдя встречать ее, Юля сказала, что отец тоже еще не приходил. Люба в недоумении потопталась на месте:

— Здравствуй, ж.... Новый год, приходи на елку! А где он? Он что — совсем не появлялся весь день? И не звонил?

Люба села на пол в прихожей, устало вытянув ноги, пыталась сначала сама снять сапоги, потом попросила помочь. Когда дочь стянула с нее сапоги и помогла подняться. Люба, обнимая ее, сказала:

— Я сейчас лягу, устала очень, не могу. А ты посиди, дождись его. Утром скажешь мне, во сколько он пришел. Я ему завтра устрою...

А в голове у нее уже вертелась страшная мысль: "Неужели опять у этой шалавы?.. Неужели опять за старое?" Подумав об этом, Люба даже протрезвела. Идя в ванную, попросила:

— Юлечка, доченька, приготовь плацкарт тете маме.

Выйдя из ванной, голая, шатаясь, прошла в спальню; увидев нерасправленную постель, рассердилась:

— Ты что — не могла мне постель приготовить?! — и, не дождавшись ответа, хрипло рявкнула: — Зае... меня вы все!

Люба резко сорвала покрывало, подушечки с бахромой; бросила на пол и повалилась на кровать. Накрывшись с головой одеялом, тряслась в бессильной злобе, мочила подушку слезами.

***

В обед женщины собрались в раздевалке, достали из своих шкафчиков и разложили на столе то, что принесли с собой из дома. Вера, войдя, встала у умывальника, высыпав из пачки горсть стирального порошка, стала мыть руки, глядя, как струя воды гулко разбивается о днище умывальника, стекая, уносит грязную пену; повернувшись, шутя, обратилась к Марине, сидевшей за столом:

— Марин, у тебя там какие-то мужики детали воруют.

Продолжая жевать хлеб с вареной колбасой, Марина равнодушно махнула рукой:

— Не у меня, а у производства.

Вошла Раиса с чайником в руках, сразу стала толкаться, стараясь присесть на самое лучшее место, строгим голосом просила:

— Ну-ка, девки, двиньте тазом. Вы тут расселись, как у себя дома.

Сев во главе стола, помешивая ложечкой чай, она спросила:

— А кто из вас, девчата, у Черноивановой на похоронах был? Отчего у нее муж умер? Он же вроде нестарый был?

— Ты что — еще не слышала? Все уже знают. Он у нее помер, когда у любовницы был. Домой ночевать не пришел, она и дети волнуются. А утром из морга позвонили: "Ваш муж у нас". Они приехали, стали врача спрашивать, как да что. Тот говорит: "Если хотите знать подробности, сходите по такому-то адресу. Он к нам оттуда поступил", — и дал бумажку с адресом. Черноиванова с дочерью вместе пошла туда, а там живет какая-то баба одинокая с сыном. Любка ее раньше, до этого, уже знала. Та им говорит: "Вот, был где-то рядом по делам, почувствовал себя плохо и зашел. Выпил рюмку водки, посидел чуть-чуть и свалился..."

— Ну!.. Это она пусть не п... — уверенно сказала Раиса, поправила на носу очки. — Ему, наверное, приспичило как раз в самый интересный момент.

— Да, конечно, никто и не сомневается. Потому что она говорит, что он к ней на минутку зашел, а он перед тем, как к ней идти, машину на стоянку поставил. Его, может, еще можно было спасти, если бы она сразу скорую вызвала. А она, мне кажется, скорее всего перетрухала. Может, начала одевать его, постель заправлять, а потом только побежала звонить.

Замолчав, женщины заулыбались, наблюдая, как прибежавший кот, распушив и подняв хвост, трется об ноги.

— А мы своего кота в деревню отправили. Он у нас культурный до ужаса. Серет строго на бабушкиной кровати, — сказала Марина, поглаживая кота по спине. Требовательно мяукая, тот лезет на колени, потягивая носом воздух.

Глава 7

 

Люба знала эту Валю давно. Десять лет, почти половину своей совместной жизни с мужем. В 88 году, зимой, она впервые увидела ее. К тому времени Люба уже знала, что Костя у нее погуливает, и выследила его.

Так и запомнила тот вечер: себя — в драповом пальто с меховым воротником, в котором она на всех старых фотографиях, стоит на морозе во дворе пятиэтажки в девятом квартале. Стояла за деревьями у забора детского сада в стороне от протоптанной в снегу тропинки, по которой шли редкие прохожие. Промерзла, но дождалась их. Костя, увидев жену, сказал что-то Вале, и она развернулась и затрусила обратно в подъезд. Сам попытался задержать Любу, широко развел руки, ловя ее. С ходу протаранив его. Люба уже у двери поскользнулась и упала. Потом из-за этого падения долго мучилась спиной, у кого только не лечилась, на массаж ходила, на банки ее возили. А тогда поднялась, превозмогая боль, распахнула дверь и ворвалась в подъезд. Поглядела вверх между перилами — на какой этаж та поднялась. Муж снова пытался не пустить ее, но Люба поднялась, долго звонила, пинала дверь.

Валя же, забежав в квартиру, закрыла дверь и погасила везде свет. Схватив маленького сына, села с ним на диван, велела, чтобы сидел тихо. Сын, испугавшись, жался к ней. Когда звонить перестали, она, не включая свет, подошла к окну, осторожно выглянула из-за шторы. Они оба стояли внизу у подъезда. Он несколько раз брал ее за руку выше локтя, чтобы увести домой. Люба каждый раз вырывала у него свою руку.

В горячке порола всякую чушь:

— Ну, что — всю грязь собрал?! Эта фарья-то... У нее, поди, пробы негде ставить? Только попробуй еще домой заразу какую-нибудь принести...

Его лицо потемнело, но он молчал. Оставив ее, один дошел до арки, обернулся, крикнул:

— Идешь или нет?!

Люба подошла, размахнулась и врезала ему по скуле. Дома всю посуду перебила.

Началось все это как раз тогда, когда, как ей казалось, только-только нормально жить стали. Получать стали оба прилично, дети подросли, дачу купили, квартиру обставили. Люба строила планы на будушее. Она тогда вдруг почувствовала, что любит его даже больше, чем когда выходила за него. Скажи кому — не поверят.

Люба делала все, лишь бы удержать его. Всегда такая гордая и независимая, первое время часто даже ласки его принимавшая снисходительно. Она была очень красивой в молодости, и считала, что это ему повезло с ней. Теперь про всякую гордость позабыла.

Однажды днем пришла к Вале домой. Позвонила, дверь открьл сын. Валя на кухне мыла посуду. Люба, пока шла, всю дорогу думала о том, что будет говорить, хотела даже по-хорошему, а тут вдруг, слегка оттолкнув ребенка, обутая-одетая прошла на кухню, не сказав ни слова, вцепилась ей в волосы. Та, как могла, отбивалась мокрыми руками, тряпкой. Мальчишка с ревом побежал звать соседей. Пришла соседка, судя по всему, опытная во всех вопросах женщина. Разняла, посадила Любу и, стоя над ней, поперла на нее:

— Что ты сюда пришла концерты устраивать?! Ладно, завтра она к тебе придет. Дома у тебя при твоих детях... Этого хочешь?

— Пусть только попробует!

— И пробовать нечего. Придет, также начнет орать, детей твоих швырять.

Заглянул муж соседки:

— Чего тут?

— Иди, сами разберемся, — сказала ему, махнув рукой.

Постоял, разглядывая Любу, усмехнулся, ушел. Что Любе запомнилось, так это то, что весь стол был уставлен банками трехлитровыми с водой, Чумак тогда заряжал. Поэтому и сын дома был, их тогда даже со школы отпускали смотреть.

— Тебя кто вообще в квартиру пускал? Врываешься еще. Это ты еще, скажи спасибо, не на меня нарвалась. Ты хоть бы не позорилась, не ходила. Если у тебя муж гуляет, причину надо у себя дома искать.

Люба молча вскочила, вихрем понеслась прочь из квартиры. В коридоре на столике увидела альбом с марками. Такой же, как у сына. Подумала: "У своего сына забрал, этому бляденку принес". Схватила, унесла с собой. Домой пришла, посмотрела — у сына на месте лежит. Но все равно добилась того, что муж признался, что это он подарил. Покупал и дарил сразу обоим одинаковые. Люба пошла и выбросила в мусоропровод.

Было еще много чего. Ему обещала:

— Я с пятого этажа сброшусь.

К свекрови ездила, жаловалась, врала:

— Он ему столько игрушек подарил, а своим детям уже забыл, когда дарил что-нибудь. Не в дом, а, наоборот, из дома все тащит. Все — ей.

Люба на работу за ним ездила, встречала. Из дома никуда не выпускала, чуть ли курить вместе на площадку не выходили. Но, когда Валю в больницу положили, Любе пришлось отпустить его сидеть с ее сыном. Ушел и пропал. Люба ходила, проверяла — сидит один, с пацаном играет.

— Чего так долго? — неприязненно спросила она.

Он помялся, заговорил через силу:

— У нее матка не пускает... Ее сейчас уколами колют... Если опять не выйдет, придется рожать.

Но — обошлось. Люба тогда не знала, кого благодарить — врачей или Бога — за то, что эта Валя не родила ему. С мужем совсем перестала разговаривать. Люба видела, что он сильно переживал после этого. Потом как-то проговорился, что очень хотел этого ребенка.

Постепенно утихло, улеглось. Но Костя никогда так и не повинился перед Любой и не попросил у нее прощения.

***

Этим летом Любе показалось, что она видела их на рынке, как они шли под ручку. Но в толпе не разглядела, точно ли это были они. Вышла с рынка, встала на остановке, долго высматривала — вдруг выйдут. Но нет. Приехала — он дома сидит, и, вроде как, не выходил никуда.

Решила, что показалось. Тем более Люба знала, что у той сын вырос и настроен против Кости. Так что у нее они тоже не могли так, как раньше.
То, что он до самого конца продолжал с ней встречаться, было для Любы потрясением. Она долго в себя не могла прийти. Было горько, больно, обидно. Поэтому, когда пошла к ней вместе с дочерью, сразу предупредила:

— Юль, ты сама с ней разговаривай. Я не могу.

Пришли, она им открыла, впустила. Глаза заплаканные. Сын — узнал ли он Любу или догадался — взглянул на них по-волчьи и вышел из комнаты. Но Люба не выдержала, спросила:

— Вы что — с ним так и встречались все время?

— Нет, он случайно зашел. Я его до этого давно не видела.

— Когда?

— Ну, вот... с тех пор, — смутилась она.

— Я вас на рынке видела полгода назад.

Валя промолчала, и больше Люба ни о чем не спрашивала. Ей все стало ясно.

— Может, он сказал что-нибудь перед тем, как...? — спросила Юля, рассматривая любовницу отца, чувствовала, что в ней растет гадкое бабье любопытство узнать о том, как у них с отцом все происходило. Все-таки 10 лет с ней встречался. С ней он другой был, не такой, как в семье.

— Он не успел ничего. Он когда упал, я к нему подбежала, попробовала его поднять. Он — тяжелый. Побежала звонить, а когда вернулась, он уже не дышит. Потом "скорая" приехала...

— А он что — пьяный был?

— Нет, — непонятно чего испугалась Валя. — Почему вы так решили?

— Нам врач сказал, что когда они приехали...

— Да он всего одну рюмку выпил.

— Может, вы выпили и поругались? Его и прихватило...— предположила Юля, словно сковырнула болячку, задела за живое.

Валя не ответила, закрыв рукой лицо, покачала головой. Люба поднялась, пропустила вперед Юлю, сама задержалась, последний раз посмотрела на разлучницу, подумала: "Наверняка, у нее какие-нибудь их общие фотографии остались. Может, попросить, чтоб дала посмотреть? Все равно не даст", — и не решилась, молча оделась и вышла.

Глава 8

С первых дней Игорь твердо решил, что надолго здесь не задержится и скоро уволится. Чем быстрее, тем лучше. Пообещал матери, что пока не найдет другую работу, отсюда не уйдет. Больше всего манил к себе ВАЗ. Хотя знал, что без денег на завод нечего даже соваться, все же попробовал. Нашел место, начальник цеха подписал. Но отдел кадров не пропустил. "Единиц нет". А какие расценки за то, чтоб устроили, всему городу известно. Но даже если бы у родителей были деньги, они бы не дали. Игорь было заикнулся, и отец, напустив на себя серьезный вид, ответил:

— Ты им заплатишь, а тебя через месяц сократят.

Мать, подумав, поддержала его:

— Так-то, если за взятку, вроде не должны сократить. Но — дорого. Это если устроишься, полгода будешь эти деньги отдавать. Полгода бесплатно работать ты сам ведь не захочешь. Так что лучше пока здесь переждать. Где ты сейчас лучше найдешь? Это хоть не развалится.

Игорь, когда устраивался, встретил Валеру Лебедева. Они учились вместе. Оказалось, что тот здесь инженером полгода работает, сразу после диплома. "Как ты так смог?" — "Случайно, просто узнал, что организовывается отдел. Пришел и взяли". — "А как узнал?" — " Сказали". — "Эх, что же мне-то никто не сказал?" Услыхав, где Игорь будет работать, Валера протянул: "А... ну-ну... Знаю я твое начальство". (Позже Игорь узнал, что у него отец на фирме большим человеком является. Зачем было скрывать? Рано или поздно все равно узнал бы.) Уходя, Игорь сказал ему: "Ты не бойся, я к тебе заходить не буду, беспокоить тебя". Валера вроде удивился: "Да ладно — чего ты?" А на лице прямо написано: "Ты пойми... слесарь Игорь. Это мы в институте как бы все равны были. Это детство было. А сейчас как раз и выясняется — кто есть кто по жизни". После этого они еще пару раз встречались. Здоровались, если только вплотную сталкивались, а обычно, издалека увидев Игоря, Валера или начинал торопиться, весь та кой деловой, или проходил мимо, делая вид, что не заметил.

Нарастало озлобление против того, как все устроено. Против себя за то, что учился, потеряв пять лет. Все равно ничего не светит. Мог бы давно так работать. Пока учился — денег не было, и теперь, работать начал, все равно их не видит. Мать, выгребая получку, еще обижается, если он хочет часть себе оставить:

— Только начал зарабатывать и уже кроит. Ну-на! — она швыряла ему деньги, которые только что забрала: — На, бери! Попробуй, проживи на свою тыщу, а я погляжу. Сам за квартиру плати, сам себе покупай жрачку одевайся...

В бригаде ни с кем не сложились отношения. Хотя в этом Игорь сам был виноват. Отчасти из-за своего характера, но в основном из-за того что и не стремился ни к чему, не скрывал безразличия к тому, что происходит в бригаде, укоренившись в своем желании быстрее уволиться. "Как только... так сразу..." И вскоре натолкнулся на такое же отношение к себе. Поставленное им с первой получки угощение встретили так, словно говоря: "Не надо нам одолжение делать. Не хочешь, тебя никто не заставляет". Слава с Женей так и не притронулись, сами купили себе, стояли рядом и пили свое. Миша, захмелев, горячился, втолковывая Игорю:

— Будь попроще, и люди к тебе потянутся. Знаешь такую поговорку? А почему с тобой никто не общается, знаешь? Потому, что ты по натуре онанист. Ты в коллективе находишься, а ведешь себя так, чтоб тебе одному! было хорошо. У тебя общаковского чувства нет.

— Игорь, не слушай ты его. Лучше — наливай! — говорил Леня и сам тянулся за бутылкой.

— Это его не слушай. Ему сейчас лишь бы выпить. Он тебе не скажет то, что думает.

Чуть в сторонке Слава с Женей, будучи трезвее остальных, слушали и ухмылялись. Между собой перешептывались, не снисходя до общего разговора со всеми.
Каждый день Игорь шел на работу с одной мыслью: "Перетерпеть эти восемь часов и — домой". В подавленном настроении проходила вся неделя. В выходные — чуть забылся, и снова все то же самое...

***

Утром медленно подтягиваются по одному из раздевалки к столу. Пока идут — зевают, застегивают пуговицы, поправляют воротнички. Подойдя, здороваются, садятся.

Витя, пощелкав в щитке, зажег свет в цехе. Полосы светильников, вспыхивая поочередно, отодвигали темноту к дальней стене; когда зажглись последние, вовсе вытеснили ее за окна, за решетками которых беспросветно чернело раннее декабрьское утро. Витя, пройдя к столу, посмотрел — посчитал по головам, все ли вышли, кого — нет. Зина, перехватив его взгляд, спросила:

— Вить, а Вася когда выходит — в понедельник?

Пожав плечами, Витя равнодушно пробормотал:

— По мне так лучше бы он вообще не выходил.

— Такое трепло этот Вася, — согласилась Люда.
 
И всех до этого молчавших одновременно, как прорвало:

— Проблемный человек. У него постоянно не одно, так другое.

— Слишком умный.

— Хитроумный.

— Он — трепология! — громче, настойчивее повторила Люда.

Засмеялись, Миша подытожил:

— Ну, что? Все высказались? Или кто еще что-нибудь хочет добавить?

Когда все разошлись по местам и начали работать. Слава с Сергеем продолжали играть в нарды. Витя подошел, позвал:

— Слав, хватит, начинайте.

— Сейчас идем, — не поднимая голову, отмахнулся Слава. Сергей взглянул на него, вопросительно изогнул бровь. Слава подмигнул ему: "Сиди, доиграем и пойдем".

Витя, носившийся по цеху, еще не раз издалека кричал им:

— Эй, давайте начинайте! Время уже! Вы все сидите.

Слава кивал, продолжая играть. Появился Михалыч, прошелся вдоль потока, подозвал Витю:

— Вить, у Любы сегодня похороны. Надо двух человек отправить. Вместе прикинули, кого послать. Решили новеньких — Олега с Игорем.

Посторонились грохотавшего пустыми сетками проезжавшего погрузчика, Михалыч, слегка подталкивая Витю, орал в ухо:

— Скажи им, чтоб шли переодевались. Я за их пропусками сейчас схожу.

Уставившись в одну точку, Игорь бездумно стоял, надрезал ножницами пластмассовые кожуха, отдавал Паше, тот кисточкой промазывал солидолом и бросал не глядя. Подошел Витя, заглянул в контейнер, спросил:

— Много еще осталось?..

— Где-то половина еще.

— Ладно, Игорек, бросай. Все, иди — переодевайся.

Положив ножницы, Игорь молча ждал, что Витя назовет причину, по которой отправляет его.

— Поедете с Олегом на похороны, гроб поможете нести, — Витя наклонился, сорвал с контейнера старую бирку, смял, выбросил. — Туда и обратно на автобусе. Михалыч пропуска ваши сейчас принесет.

— А мы вернемся или совсем? — обрадовался Игорь, снимая перчатки.

— Совсем.

Посмотрев на стол, где Слава с Сергеем все еще играли, Витя пошел туда, придумывая, что сейчас им скажет.

— Слав, я последнее китайское предупреждение делаю. Хватит борзеть.

Оба сначала усмехнулись, но потом Слава нахмурился:

— Вить, ну, вот если так — что мы не успеем сделать?

— Вот ты сделай, и сиди — играй. Не видишь, что Михалыч ходит? Они молча настояли на своем — доиграли и только тогда поднялись из-за стола.

В раздевалке стоя на одной ноге, другую просовывая в трико, Олег рассказывал:

— А ко мне вчера Сергей подходит и говорит: "Ты как Леню называешь? Леней? Так и называешь? Зови его лучше Леонидом Николаевичем. Ему нравится, когда его так называют". Я трещал весь день. Прикинь, мастера Михалычем зовут, бугра — Витя, а какого-то х... по имени-отчеству.
 
Услышав приближающиеся шаги, он замолчал и перестал улыбаться. Вошел Михалыч, отдав пропуска, сказал:

— Быстрее давайте. Что вы так долго переодеваетесь? Автобус вас двоих ждет, — постоял, огляделся, убедившись, что уборщица не зря жаловалась, что "мужики в раздевалке свинарник устроили", развернулся и ушел.

— "Быстрее давайте!" — передразнил его Олег. — Жена пусть дает. Торопливо переоделись, вышли в цех.

Перемешивая кисточкой загустевший клей, Зина тонко вскрикнула:

— Мальчики, вы куда? Бросаете нас?

— У нас партийное задание.

Михалыч довел их до автобуса, встал в дверях, разговаривая с водителем. Подождали еще минут десять, пока пришла Лида, запыхалась, хотела пройти сесть подальше, но шеф обернулся в салон, спросил:

— Куда ехать-то? Кто-нибудь знает?

Лида, свалившись в сидение рядом с ним, стала показывать дорогу. В автобусе, кроме Игоря и Олега, были одни женщины, шептались, склонив головы.
Неповоротливый "ЛАЗ" долго кружил, не мог подъехать к нужному дому внутри квартала. Проезжая рядом со стройкой, где все было перерыто, то прыгал, то проваливался, натужно ревел двигатель. Голые ветви деревьев царапали крышу и стекла.

Въехав во двор, увидели толпу у подъезда. Вышли из автобуса, и сразу неожиданно громко в морозном воздухе полился похоронный марш, вспугнув с деревьев стаю ворон, с тревожным карканьем рассыпавшихся в пасмурном небе. Из подъезда вышли с венками, вынесли красную крышку гроба. Все мужчины сняли шапки. Переглянувшись, Игорь и Олег тоже сняли. А те, кто нес гроб, задержались в подъезде. Двое с крышкой остановились перед брошенными им под ноги в снег цветами.

— Тут и без нас народу полно, — сказал Игорь, окинув взглядом собравшихся возле подъезда людей.

Отдельно от всех стояла женщина, часто подносила к лицу скомканный платочек. Юля подошла к ней, быстро огляделась, не заметив рядом никого знакомых, сказала:

— Ты еще умудрилась прийти? Совести вообще ни грамма, что ли? Хоть бы постьдилась, у людей — горе. Думаешь, приятно тебя видеть?

— Я просто постою и все. Ближе я подходить не буду, — попросила Валя, отступая назад.

В этот момент из подъезда вынесли гроб, и заигравшая громче музыка покрыла их голоса. Но к ним уже торопилась сестра Любы, она увела Юлю. Люба, шедшая за гробом, плакала, краем глаза все видела.

Мимо стоявших у своего автобуса Игоря и Олега пробежал Саша, на ходу кивнул им. Игорь повернулся к Олегу, чтобы спросить, но тот опередил его:

— Он же Любы родственник какой-то. Ты что — не знал?

Пока ехали в церковь. Люба, покраснев, вытирая слезы, шмыгая носом, дрожащим голосом говорила Юле:

— Ты что рехнулась, что ли? Ты что устраиваешь?

— А почему ты ее защищаешь?!

— Не ори. Никто никогда не додумался бы с похорон прогонять кого-то. Она к тебе, что ли, пришла? Она пришла проститься с отцом. Проститься все имеют право. Еще неизвестно, кто ему дороже.

— Люб, Юль! Перестаньте! Вы чего обе? — заволновались все.

В церковь Игорь и Олег вошли, неся крышку гроба. Первыми поднялись по ступенькам, где их встретили бабки — монашки, показывая, куда нужно положить, где встать. Они раздали всем тонкие свечки и картонные кружочки, чтобы стекающий воск не обжигал и не пачкал руки. Игорь взял, но, увидев вставших у стены женщин с работы, отдал кому-то свою свечку, тоже шагнул чуть назад, пропуская подходивших людей. Олег так и остался среди близких родственников.

Поп размахивал, дымил кадилом, пел. В серо-рыжей войлочной бороде его шевелились губы. Бабки, стоя рядом, жалобно подпевали ему, иногда переворачивая листы, с которых он читал молитву. Так же мягким, вяжущим слух басом он подсказывал, что нужно делать:

— Родственники, развязывайте.

Крючковатыми непослушными с мороза пальцами долго развязывали покойному руки и ноги.

— Родственники, прощайтесь, — сказал поп, прекратив пение.

Стали подходить, прощаться. Люба наклонилась, поцеловала, коснулась сложенных на груди посиневших рук мужа; поддерживаемая сестрой, встала рядом.

Когда стали забивать гроб, подошел Саша, держа молоток и четыре гвоздя. С первыми ударами стоявшие вокруг гроба люди начали рыдать. Пока Саша забивал, бабки дважды поправили его. Забив гвоздь вверху, хотел дальше сбоку. Бабки показали, что теперь надо внизу. Забив внизу, хотел вправо, его снова поправили, теперь — влево. Забил, незаметно облегченно вздохнул и отошел.

— Родственники, идите за гробом, — велел поп, и все, медленно ступая, пошли за гробом вокруг алтаря. Игорь, стоя у стены, видел Олега, шагавшего чуть ли не в числе первых, по-мужски сдержанно скорбевшего вместе с остальными. Подвигаясь к дверям, Игорь усмехнулся.

Вышли из церкви, а навстречу, скучившись в воротах, уже готовятся следующие. Стали расступаться, заволновались, засуетились. Толкнув Игоря, метнулся растерянный молодой парень с табуретом. Уронили сложенные в кузове рядом с памятником венки, шуршали бумажные цветы, ленты спутались. Женщина в шляпе гаркнула над ухом:

— Петя! Петь, возьми. Слышишь? Иди сюда!

Выбравшись из плотной толпы, Игорь быстро, обгоняя всех, направился к своему автобусу, дождался Олега, спросил:

— Может, домой пойдем? Мы здесь только мешаемся.

Олег молча полез в автобус, Игорь потоптался на месте, раздумывая, развернулся и пошел по проулку вдоль дощатого забора. Церковь находилась в частном секторе старого города, купола ее поднимались над разно-Цветными деревянными домами, банями, голубятнями.

По пути на кладбище на Обводной дороге Саша чуть не попал в аварию. Прямо перед ним милицейская "шестерка" неожиданно перестроилась из левого ряда в правый. Саша резко затормозил, смог уйти от столкновения, лишь поцарапал борт "шестерки".
 
Те, кто ехали впереди на автобусе, не видели, что случилось. Лишь по том издалека заметили, обернулись:

— Этих вон гаишники тормознули.

Ментов было двое: тот, который сидел за рулем, — среднего роста, смуглый, чернявый, видно, что не русский, в черной кожаной куртке с бляхой; второй — голубоглазый, высокий, сутулый, с взъерошенными сивыми волосами, в мешковатом кителе, погоны у него висели не на плечах, а спадали вперед на ключицы. Тот, что в куртке, слова не сказал, просто слушался второго, делал все, как он ему говорил. Сивый присел, посмотрел царапину, поднялся и потребовал у Саши деньги на покраску. Саша попытался возразить, но он резко оборвал его:

— Ты мне еще будешь рассказывать, кто из нас не прав?! Я, наверное, лучше правила знаю, чем ты?!

Увидев выстроившиеся позади на обочине машины родственников крикнул:

— Что вам всем надо? Проезжайте!

Но мужики стали вылезать из машин и направляться к ним. Высовываясь, выглядывали дети, старики, женщины. Ощутив спиной молчаливую поддержку подошедшей родни, Саша осмелел и предложил:

— Давай по-быстрому разберемся?

— Ребят, у нас похороны. У меня брат умер, — сказал, выступая вперед один из мужиков.

— Меня волнует, кто у тебя умер?! — осадил его мент, выставил нижнюю челюсть, глядя расширившимися глазами. — Он что для меня — авторитет?! По-быстрому хочешь? Давай по-быстрому — плати деньги и расходимся. Что ты меня своей родней окружаешь? Вам всем чего тут надо? Я вот с ним один на один хочу разобраться. Остальные свободны. Что — не ясно?

— Молодой человек, у тебя что — вся совесть в рост ушла? — подойдя, спросила жена, заступаясь за Сашу.

Мужики стояли, не расходились, и мент распалялся все больше:

— Нет, вы чего тут стоите, я не понял? Мы вас всех сейчас тут повяжем. В одну камеру всех посадим, будете там свои поминки устраивать. Фарид, вызывай!

Фарид нерешительно пошел, сел в машину, заговорил по рации. Вскоре приехали еще две машины. Из новых ментов один оказался такой же наглый. Остальные встали подальше, окружили Фарида, расспрашивая, как все произошло. Слушали, поправляя на плечах автоматы. Некоторые из них были недовольны поведением своих, но не вмешивались. Одна машина сразу развернулась и уехала. А эти двое уже документы собрали у всех, из рук выхватывали.

Страсти накалялись постепенно, мужики возмущались все активнее. Женщины подошли, стали кричать:

— А в чем дело?! Почему это он должен платить? Он не виноват!

Менты на женщин — ноль внимания, никак на них не реагируют, разговаривают только с мужиками. Убрали пачку документов в машину, посадили туда Фарида, пригрозили:

— Мы вас всех сейчас перепишем, потом каждого вычислим отдельно. Сами смеются, болтают о чем-то, иногда в ответ на чью-нибудь реплику показательно свирепеют:

— Ты думаешь, ты — крутой, что ли? Хочешь, чтоб мы тебя сейчас с собой забрали? Я тебя на пятнадцать суток закрою, если сейчас не заткнешься.

И непринужденно продолжают между собой прежний разговор, вроде ждут, пока Фарид там якобы переписывает всех. Унижают, как хотят.

Мужики совсем скисли. Притихли, посовещались, скинулись все вместе и заплатили. Мент, отдавая документы, предупредил, глядя не моргая по очереди на каждого, тыча пальцем:

— Я вас всех запомнил. Таких водятелов, которые чего-то строят из себя, бычиться начинают. Если еще раз попадетесь...

Повернулся и пошел к своим, засмеялся, крича:

— Колонну, б... , выстроили, как будто из купеевских кого-то хоронят, да?

Сев в машину, Саша начал было материться, но осекся, обиженный несправедливым упреком жены:

— От тебя вечно одни убытки, — бросила она, помрачнев и надувшись, стала смотреть в окно.

Глава 9

Устало сняв и бросив порвавшиеся перчатки, Игорь сел за стол, налил в свою чашку кипяток, плеснул крепчайше заваренный чай, посластил и стал пить маленькими глотками, облизывая обветренные губы. Из раздевалки в полном составе вышли женщины, проходя мимо обедавших мужиков, позвали:
— Вы на концерт идете? Хор приехал.

— На кой он нам нужен!

— Вы чего? Пошлите, хоть балалайки посмотрите!

За столом загоготали, кто-то подавился, закашлялся, его стали хлопать по спине.

Хор полукругом обступил сидевших впереди музыкантов с баяном, балалайками, ложками. Мужчины и парни — в подпоясанных рубахах, брюки заправлены в сапоги, у некоторых картуз ухарски заломлен, трясут чубами; женщины и девушки — в сарафанах и остроносых лаковых туфельках.

— Вот у них работенка, а? Спецовки, глянь, не то, что у нас.

— Вон в середине со здоровенной балалайкой у них за главного. Чем больше балалайка, тем...

— Да, с такой балалайкой ночью по улице можно спокойно ходить, не бояться ничего.

— Попробуй походи. Она — неприподъемная, со спиной слягешь моментом.

— Гляди, какие у девок банты — больше головы.

— Они частушки матные будут петь, не знаете?

На середину чинно вышел пожилой пузатый матерый певец, кулаками подпер бока, прищурился, обвел собравшихся рабочих хитрым взглядом. Поднялся одобрительный гул, женщины перешептывались, смеялись. Люда, повернувшись, подмигнула Зине:

— О, ну, этот сейчас споет, я чувствую!

Он запел, и все сразу притихли, пораженные тем. как вольно, протяжно раскатывается его голос. Чуть наклонив голову, широко разевал рот, вытягивая и оттопыривая губы, показывая неровные вкривь и вкось росшие зубы. Когда резко вдыхал полной грудью, пузо его вздрагивало.

Спев, под треск хлопающих ладоней занял свое место в хоре. Девушка, которая вела концерт, объявила:

— "Волжские страдания". Запевают Валентина Степанова и Галина Шаповалова.

Среди мужиков понеслось:

— Чего это они уже запивают?.. Еще не пили.

— Страдают. Я бы тоже так пострадал.

Когда вышел простенький паренек и обрадовано стал звонко читать:

— Мы пришли к вам... ля-ля-поздравить!

Мужики снова приглушенно гундели:

— Ладно, давай начинай! — еще тише прибавляли: — расп... больно. Хор расступился, парни с девушками выбежали плясать. Девушки кружатся, сарафаны вздымаются, и видны белые узорчатые коротенькие нижние юбочки. Плясали по очереди, сначала парни, девушки стоят, на них смотрят, потом — наоборот. В танце был сюжет. У девушек в руках деревянные лопатки, они ими, похоже, мешали что-то. Рабочие, поспорив, пришли к выводу, что капусту солят. Парни девушек отвлекают, зовут с собой. Те соглашаются, бросаются на них, но тут вдруг выясняется, что одной девушке не хватило парня.

Все уже уединились попарно, а она. оставшись одна, загрустила, всплакнула. Из толпы чей-то голос многообещающе поманил:

— Сюда иди!

Рабочие, поддерживая его, засмеялись; начальство, стоявшее в стороне, нахмурилось. Гуля повертелась, выискивая в толпе ласкового парня, похвалила:

— Правильно! Так и надо.

Игорю нравилось все, что происходило, любовался девушками. При-опустят голову, потом резко вскинут, пронизывают насквозь взглядом. Так и хочется пойти тоже поплясать. У каждой коса до пояса.

"Красивые, но худенькие. Русская наша славянская красавица должна быть более плотная на вид. Грудь... ляжки..." — мечтательно представил он. — "Тонкая талия, широкие бедра», — на ум пришло веселое выражение, обозначающее девушку с такими достоинствами.

После молодых в пляс пошли основные, самые козырные люди хора. В вразвалочку, солидно, опытно. К сорокалетней бабочке, плавно помахи¬вавшей платочком, стал пристраиваться с задней мыслью тот пузатый, что пел вначале. Прильнул, приобнял ее, но она оттолкнула его, гордо пошла, виляя бедрами. Не идет, а пишет. Он за ней на цырлах, такой откровенной походочкой, чуть приседая на одну ногу, потирал руки. Грохнул хохот, сотрясая ряды.

Проводив пузатого, притопывая сапогом, высокий парень стал расстраиваться о том, что для него все невесты неподходящие:

— Целоваться — нагибаться, провожать — в карман сажать.

Зина, придвинувшись, шепнула:

— Про тебя, Игорь, поют.

— У меня в карманах не сидят, — бормотнул Игорь, следя за тем, как играет парнишка на балалайке. Он сидел, сжав ноги, держа между ними угол балалайки, сильно ссутулившись, указательным пальцем очень быстро водил туда-сюда по струнам. Закончив выступление, артисты постояли,ожидая чего-то, нерешительно двинулись к стеклянным дверям, выкрашенным белой краской, где они переодевались.

Начальство очнулось, за-держало их. Кто-то дал Беляеву букет, который он тут же вручил руководителю хора:

— От лица всех хочу поблагодарить...

 Шульгин, показываясь у него из-за спины, протягивал для пожатия руку. Рабочие стали расходиться:

— Пошли, что еще это балабольство будем слушать?

Начальство говорило речь, приглашало еще, а народ почти весь ушел. Вернувшись в бригаду, услышали, как Саша сердится:

— Что хотят, то и делают. Там чурка какой-то за рулем был.

— Их развелось, если даже среди ментов одна нерусь...

— Ты где-нибудь видел, чтоб хачик просто вот так работал?

— Теперь они от тебя не отстанут.

— А — все, мы уже разобрались.

Разговор туго мотается, неравномерно. То все разом говорят, то молча сидят.

— А ты, Лень, машину сделал?

— Какой там!.. С этими пьянками чуть ли не каждый день. Только соберешься в гараж, зайдет вот такой клоун... — он показал на Мишу: — и начинается...

— Ты ее перебрать хотел?

— Ну-да... Блок я свозил, расточили мне. Теперь неизвестно когда сделаю. Зачем вообще эта машина нужна, не знаешь?! Машина, как женщина. Ей то одно, то другое. Если брать, то новую. Чтоб годик на ней покататься и продать, а иначе она замучит. На ремонт больше денег переведешь, чем она стоит.

— Я вот в первый день, когда снег выпал, с пацанами в Старый город ездил. По Южному шоссе пока проехали — пять аварий насчитали. На повороте прям одна за одной улетают. Но самый прикол на кольце. "Четверка" джипу в бочину въехала. Стоят. И этот земеля вокруг своей "чет-Верки" вертится, что-то смотрит. Я прям не мог спокойно глядеть на него, хотелось выйти, сказать ему: "Ты брось ее, придурок, она уже не твоя. Ты ее, по-любому, уже отдал. Беги скорее домой, ищи — что еще можно про-дать". А что? Там обе двери, пороги... У джипа одна дверь стоит... я даже не знаю...

— А эти, которые на иномарках, вот они наглеют, знают, что все их боятся. Если что случится, там ведь не расплатишься.

— У нас в седьмом квартале один на иномарке остановку снес. Двух женщин насмерть. Сам — никакой. Его менты наручниками к остановке этой поваленной прицепили. Он сидит довольный, хлебало — в крови. Ему говорят: "Ты двух женщин задавил". Он: " А? Бабы? Какие бабы?.. Пора по бабам... Пора по бабам..."
— Вот у него похмелье тяжелое было, да? — усмехнулся Слава. — Так Же часто бывает. Утром встал, ничего не помнишь, что было. Думаешь, вроде все нормально прошло, а потом как начнут рассказывать...
 
Подошли женщины, помогая друг другу завязывать на спине фартуки, натягивая до локтей нарукавники. Зина, увидев на столе оставленный кем-то кусок хлеба, сказала:

— А мы его птичкам.

Вместе с Людой стали крошить и бросать на пол, со всего цеха слетелись воробьи.

— Это, знаешь, зачем они их подкармливают? — спросил Женя у Сергея, ногой шугавшего воробьев. — Потом, когда голод наступит, они и переловят и съедят. Я слышал, они еще чай собираются из герметика заваривать.

— Нет, я не думаю, — засомневался Сергей. — Я не верю, что Людмила Анатольевна поймает, она пока развернется, — он стал показывать, как она медленно будет поворачиваться, высунув язык, с глупым выражением лица, руками хватая воздух. — Вот Зина, я верю, что она может поймать, а Людмила Анатольевна, — махнул рукой. — Так что не корми, Анатольевна, не надо. Ничего у тебя не выйдет, лучше самой сейчас эти крошки поклевать.

Сидя напротив него, Люда под столом пнула его ногой.

— Эй, ты чего тут своей ногой? — он заглянул под стол

— Что, Серег, ногой лезет? — изумился Леня на другом конце лавки. — Ну, ты, Люда, даешь! Хотя бы не на людях...

— Ты сейчас договоришься, — пригрозила Люда. — Я тебе язык привяжу к большому пальцу ноги.

— Все сказала? Ты сначала пуговицу пришей себе на лоб... чтоб губу пристегивать — тише он добавил: — нижнюю...

Тяжко повисло молчание, все выжидали, поругаются ли они. Пока последнее слово было за Леней. Но Люда была не в настроении.

— У меня от этой работы ... — вполголоса обратился Игорь к Мише. — Вчера в церкви Санек гроб стал забивать, а у меня мысль: "Он же крышку герметиком не: намазал!.."

— ...Ничего, Игорь. Когда ты умрешь, мы тебе намажем, чтоб ты подольше сохранился.

— Это бывает, особенно у тех, кто на заводе на главном конвейере лет пять проработал...

— Бывает, да! — Леня размашисто выплеснул из кружки на пол оставшийся чай, брызгами засеял сложенные в углу рулоны клеенки и банки с краской. — И на "О" бывает, и на "Ё" бывает!

В цех неспешно, сунув руки в карманы, осматриваясь, вошли начальники. Встали напротив потока, беседуют. За столом, смолкнув, смотрят на них.

Последним за ними плелся Валера, проходя рядом, встретился взглядом с Игорем, мгновение думал, что делать, отстал, протянул руку. После того, как поболтали об общих знакомых, Игорь спросил:

— Куда бы мне отсюда перевестись? Ничего не присоветуешь? К вам туда никак нельзя?

— У нас там такая очередь, чтоб попасть...

— Я представляю

— У нас же в основном на все приличные места Булгак своих сажает. Начиная со знакомых, свояков и заканчивая друзьями и подругами дочери. С ней один пацан встречался полгода, он его сюда в отдел назначил. Потом она с другим погуляла, его — тоже. Может, врут, но мне так рассказывали. Оба такие ребята, мышей не ловят совсем. Хотя про одного гово¬рят, что он раньше машины отгружал с завода в "бригаде" какой-то. Пока с Москвы не приехали, не разогнали их. Вот после этого он как бы тут пригрелся.

— Кто такой Булгак? — выслушав, спросил Игорь.

— Булгак? Ты не знаешь, кто это такой?! — недоуменно уставился на него Валера. — Это владелец нашей фирмы всей.

— А Беляев тогда кто?

— Беляев — директор производства, сборки. Вот то, чем вы тут занимаетесь.

Прощаясь, видя, что нужно догонять своих, Валера пообещал:

— Я буду иметь в виду. Если у нас там клеточка появится, я могу спросить. Попробую пробить на счет тебя. Ты уже зато будешь инженер и с опытом рабочего.

— Сейчас на заводе вроде как приказ вышел, чтобы тех, кто рабочим работал, на ИТРовскую должность не брать.

— Я не знаю, что там они у себя вьшумывают. Мы-то не завод. Словно в подтверждение этих его слов за спиной у Игоря раздался возглас:

— Ты сравнил тоже! Завод и нас. Завод - это город. Там народу сто тысяч. На заводе все можно заказать, были бы деньги. Доставят, куда ска¬жешь. И водку, и наркоту, и бабу. Все 33 удовольствия тебе организуют, еще и от работы отмажут. На заводе трезвяк свой! Также ночуешь, штраф платишь.

Упоминание о том, как из Москвы приезжал спецназ разгонять мафию, напомнило Игорю, что ему отец рассказывал. Бандиты к тому времени закончили передел завода. У каждой преступной группировки появились свои «клетки» на ВАЗе, с которых отгружались автомобили. Фирмы, покупавшие автомобили у завода, пользовались услугами бандитских «бригад», которые сопровождали свою партию на всем пути. От начала, как кузов сварили, покрасили и до того, как готовый автомобиль съезжает с конвейера в 81 цехе. С помощью подкупа и угроз они добивались того, что им доставались машины лучшего качества, цвета и отделки. Прямо на конвейере к рабочим подходили бандиты и говорили: «Значит, так. Сейчас пойдет партия - столько-то штук. Надо их собрать, как себе». Эти только прошли, за ними очередная братва идет. Сам завод то и дело кидали. Машины куда-то уходили, никаких денег завод за них не получал. Беспредел был полнейший, людей сколько перестреляли.

Во время операции спецназа в рабочее время автоматчики в масках захватывали цеха и начинали выявлять тех, кого в них не должно было быть. В режиме чрезвычайщины удалось выгнать банды с территории завода, и какое-то время после удавалось сдерживать их за забором. Но постоянно держать гигантский завод на военном положении невозможно и ненормально. Так что криминалитет, изменив тактику и став поцивильнее, постепенно стал вновь просачиваться на ВАЗ. У генерала Рушайло, командовавшего спецназом, появились другие заботы. Ему еще порт Новороссийск предстояло почистить. На подобных операциях он себе имя сделал, позволившее ему позже сесть в министерское кресло.