Бутылка брошенная в море

Обзор книг тольяттинских поэтов и прозаиков от Виктора Стрельца

…Поэты пишут – делая свое прямое дело. Солнце восходит. Так или иначе, книги издаются – грех жаловаться…
Издательством Вячеслава Смирнова тоже то и дело книги выпускаются. Итоговый том (именно том!) Игоря Мельникова. Которому просто ретроградно радуешься как единице полиграфической продукции. Радуются глаза, ладони, нос… «Забытый секрет мирозданья» – так называется книга. Он ее написал, составил, почти всю отредактировал, материально обеспечил на скромное жалование работника библиотеки… И завещал людям как подарок. Выхода не дождался… Техническую сторону обеспечил В. Мисюк. Оформление – М. Шляпина. С простоватым вроде бы решением: силуэт человека в цивильной одежде, но с явно обозначенными крыльями. Для тех, кто знал Игоря Мельникова, в них нет натяжки условности. Ибо он Поэт по судьбе. Хотя по-серьезному его творчество еще не осмыслено. Впрочем, это уже наша читательская забота. Книга – вот она. На книжной полке бытия… Как брошенная бутылка в море в пятистах экземпляров…
Мучительная зачарованность бытием, точка зрения вечности – основные черты поэзии Игоря Мельникова:

Ни прошлого, ни будущего нет.
Есть только яблонь мимолетный свет.

…Не опуская торопливых глаз,
Иди, смотри, живи в последний раз.

Плюс драматический максимализм сознания:

…Зачем я стремился к прозренью,
Зачем не прошёл стороной?

Стремление сознания проглядеть, про-зреть тайну жизни, прикидывающуюся очевидным – по существу трагично. Игорь Мельников сделал это смыслом жизни. При помощи слов. Слов классического строя. Высокого стиля. Без помет «разг.», «жарг.», «низк.»… И это после лингвистических искушений ХХ века. Поэт Игорь Мельников смотрел вверх, ввысь, как и положено поэту:

Тает сугроб на крыше.
С крыши течёт вода.
А небо гораздо выше!
Я часто смотрю туда.

Зачем я горю от жажды,
Стоя на берегу?
Я в небо брошусь однажды,
Когда уже не смогу.

Я брошусь в него как в Лету.
Губами коснусь волны…
Я землю забуду эту
И запах её весны.

Думается, слова его не подвели…
Обложка книгиСледующая книга в обозреваемом списке – «Случайные стихи» Александра Фанфоры. Выполненная в эконом-режиме, но милая. Этакая толстенькая по объему и размашистая по содержанию, с хорошим простором полей, состоящая из семи глав, с запоминающейся оптимистической обложкой (дизайн, верстка, макет – вездесущий В. Мисюк). Тираж 100 экземпляров (тем более бутылка брошенная в море). Здесь и чисто лирические стихи, и добрые пародии (в основном на тольяттинских поэтов), и дружеские послания, и всякая всячина в виде «Ржавой лиры» на «злобу дня», плюс «Приложение. Занятие», жанр которого трудноопределимый и предназначенный скорее для историков литобъединения «Лада», ежели таковые найдутся… Впрочем, все это вместе работает на лирического героя книги. На его образ, возраст, темперамент, опыт, широту взгляда… Датирование стихов дает возможность проследить его эволюцию. В каком-то роде эта книга тоже подведение итогов, оглядка зрелого человека, поскольку в нее включены стихи «молодые» из прошлых книг, прошедшие личный отбор...  Горькое ощущение себя непоправимо тогдашнего, наивного по меркам грядущего времени:

…Гордился, что всё и везде
Существует безбожно,
Что эти родные просторы
Всецело мои,
Когда я ложился с улыбкой,
И спал как убитый,
И был до смешного уверен
В сегодняшнем дне,
В «Паласе» старик доживал,
Написавший «Лолиту»,
А колокол рвал небеса…
По мне.

Это гамлетическое ощущение разрыва времени универсально. Как сплошное родимое пятно социализма – подписываюсь обеими руками. Колокол продолжает погребально звонить в наши перманентно расколотые сердца…
Александру Фанфоре в лучших стихах удается запечатлеть не только эпические переживания, но и чисто лирические (муза Эрато не будет в претензии):

…Мои чуткие пальцы устали от той пустоты,
что ложится в кровать ночевать до утра каждый вечер, –
так условная память засела в подушечках. Ты
породила рефлекс, подаваясь всей кожей навстречу…

Блок писал, что поэта выдают эпитеты. «Дактилоскопические» эпитеты у Александра Фанфоры имеются: «И рядом женщина другая С раздетым (! – В. С.) взглядом»). «Мурашковые» уподобления тож: «Из сумрака ночь наступает, сверкая / оскалом блестящих протезных зубов (! – В. С.)… Плыви, бутылка «Случайных стихов» к своему читателю! Бог помощь…
Владимир Мисюк по-эстетски любит оригинально оформленные книги. Очередная под названием «Четверостишия» (200 экз.) тоже довольно изобретательна. Страница по-шахматному поделена на четыре черно-белых поля, в каждом из которых экономно размещено по стихотворению. Жанр миниатюры – мгновенная реакция и ударно искрометная моно-мысль. Когда они собираются вместе, возникает эффект мозаичной картины с узнаваемым и вполне объемным лирическим героем. Весьма живым, беспокойным, задирающимся… Рвущим себе и… нам, читателям, душу. В чем собственно и заключается задача литературы, если таковая имеется.

***
        памяти Ю.П. Кузнецова

Ты разбился, а зеркало цело,
Где добро скорешилось со злом,
И Россия летит оголтело
В габаритах огней – напролом.

И почему-то просто болит, болит душа на эти «гоголевские» строки…
Валентин Рябов тоже написал книгу миниатюр-четверостиший, снабдив исторической справкой и указав, ее литературный корень: римский поэт Марциал. Действительно, язвительности и фривольности в «Мыслятах» (название книги) порядочно:

Внушал мэр Сочи
Царицам ночи, -
Готовьтесь, ляди,
К олимпиаде!

Но она еще и по-частушечному уличная и по-хулигански площадная, публичная. Поэтому вполне усматривается еще один ее культурный корень: русская скоморошеская традиция. Со скороговорками-тараторками, фольклорными задирами да подначками… Возможности тематического охвата здесь огромные. Мирочувствование чисто народное… Меньше всего в книге Валентина Рябова фотографической статичности – она вся жест, движение, пластика… Поза, мимика…

Был я вчера у Колюни, –
Слышь, – говорю я, – Колюнь,
Выплюнь ненужные слюни,
Сопли ненужные сплюнь.

Прочтите, артикулируя эти стихи без «пересаливания лица» – не получится. Стихи рефлексивно вытягивают гримасу, провоцируют соматику… Все в «Мыслятах» актуально, узнаваемо, ярмарочно – не в бровь, а в глаз… Как, впрочем, лично и лирично:

Милая, добрая Русь,
Дай, до тебя дотронусь,
Дай, поцелую тебя
С нежным восторгом, любя!

Поверим на слово поэту…
Лирический герой Николая Казакова – патриот до мозга костей. Патриот Волжского автомобильного завода, коему отдал десятилетия трудовой жизни. Патриот Волги (…каждому из нас надо посмотреть на Волгу не как на водную артерию, а как на живое существо!» – такими словами предваряет он свою книгу), конечно же, патриот России… Впрочем, меньше всего в его книгах этого самого условного «лирического героя», больше самого автора впрямую говорящего с нами. Книги его и стихи в общем – клятвы и признания в любви к жизни. Вот и последняя книга в этом смысле не исключение: называется «Приходите в гости». Айда, читатель…
…Любовь к реке – моё наследство,
Оно от прадедов моих.
Оно во мне, причём надолго.
Не на сезон, не на года…
Меня своим простором Волга
Приговорила навсегда!

Александр Слесарев дебютировал Книгой «Живой озноб». Заявляя себя лирическим поэтом, судя по названию. В названии проглядывает обнадеживающая экзистенциальная крупинка. Проблемность человеческой жизни прежде всего для себя. Вписывание себя (и буквально тоже) в беспощадно «занятый» мир через ощущение неуместности – вполне достойная задача поэзии («…Бредешь пустыней И ловишь свет чужих окон»). Тут, как говорил Блок, все или ничего. Надобно настраиваться на максимум.

Оглянуться, да что-то трушу –
Обернусь я в соляный столб.
Разменяв на кристаллы душу,
На столетья – живой озноб…

Правильно, поэзия, в сути своей, и есть этот самый живой озноб…
Обзор поэтических книг хотел бы закончить упоминанием книги Александра Гаврилова «Биография в репьях» (тольяттинского поэта), к издательству Вячеслава Смирнова отношения не имеющего, но упоминания стоящего. Как бы то ни было неотменимо существующего своими стихами и судьбой в поэтическом пространстве города. Случайно попавшего под руку… Рад был познакомиться с этим поэтом поглубже.

Здесь мы жили и не тужили.
Тут кукушке я даже рад,
Что считает года чужие
Равнодушно, как автомат.

Издательство Вячеслава Смирнова выпустило несколько заметных книг прозы. Имею в виду «Мой остров» (500 экз.) Татьяны Смирновой (больше известной читателю как Гоголевич), «Игра» Ивана Егорова (500 экз.), «Очаровательный молодой человек» Андрея Минеева (200 экз.). Тон книге задает рассказ «Мой остров» с ностальгическим эпиграфом из Набокова, который был еще и великим читателем. Сказавший в своих лекциях, между прочим: «Читатель должен замечать подробности и любоваться ими». Татьяна Смирнова – пиршество подробностей. Все у нее соткано из подробностей (и флора и фауна, да и душевная жизнь). «Длинные, тонкие ветви верб покрывала голубовато-сизая легкая пыльца – как плоды сливы, или ягоды ежевики, и на них росли трогательно узкие листья, темно-зеленые сверху, с сизо-зеленой изнанкой…». Пейзажи завораживающи… Ах, не соткано – отреставрировано, воссоздано эмоциональной памятью (единственное средство противостояния времени – культура) – такое впечатление, – и, конечно же, аналитически осознано. Ибо одним описательным планом ее проза не исчерпывается. При не детективных, в общем-то, сюжетах. Восьмилетнюю девочку взрослые взяли на рыбалку с «ночевой». Что тут вроде бы особенного? О чем рассказ? О том, что она увидела воочию за этот короткий (?) промежуток времени? Разумеется, прежде всего об этом – а увидела она немало. Она увидела то, из чего мы потом состоим. Почва прежде нас лепит, потом уже мы ее. Она увидела исток, свое начало. «Родина не может быть абстрактной» – так начинается рассказ. Понятие прилагается к тому что есть. Сначала капелька росы – потом обобщение. В этой подручной волжской капельке росы мы узнаем себя как в зеркале – кто мы такие, идентифицируем себя. Автор намеренно или нет «забывает» название острова – он безымянный, –  да это и не важно. Но этот ее остров – что остов, основа личности, мировоззрения. Если в нас девяносто процентов воды, то – конкретно волжской… У Татьяны Смирновой изумительно чистая речь и музыкальный синтаксис – без нынешнего всесокрушительного сленга и прочей «жести». Она защищает экологические границы своего острова таким образом. Запечатленный остров в свою очередь защищает ее утонченную интеллигентность… Как и в других вещах книги (а их более десятка), Татьяна Смирнова (ее проза довольно автобиографична) – личность островная, как и положено быть художнику... Она много думает в своей прозе о явлении и психологии творческой личности. О выпадении из состояния обыденного сознания. О своеобразных трансцендентальных побегах или запоях человека – некоих реакциях на механистичность жизни (назовите это свободой)? «Синие сливы, или осень в Переволоках» – яркая тому иллюстрация. «Я бы и сама не сказала тогда, чего я ищу, зачем я еду на Кавказ – я только чувствовала, что ЭТО может быть там…». Впрочем, тема эта огромна – даже после классического Фрейда. А для Татьяны Гоголевич сквозная – проходящая красной нитью через все творчество (те же «Красные яблоки в холодных садах» – лиричнейшая вещь!). Ее художественная проза где-то близка психологическому исследованию…

Проза Ивана Егорова по-мушкетерски оптимистическая. С установкой на позитив: коли так устроено, что умирать, то умирать с музыкой («Стоит только захотеть, Анечка. Очень сильно захотеть. Очень. И все будет так, как ты захочешь…» – рассказ «Письмо»). Поэтому четыре друга (мушкетерский размер) философски попивают коньяк в обреченно падающем лайнере. Стоически рассуждая: - Кто-то всю жизнь гонится за властью, кто-то за деньгами, карьерой... Я очень рад, ребята, что последние двадцать лет у меня были вы. А я у вас. Поэтому такая она была хорошая…

Кстати, чудесным образом спасаются. И все у них получается. Женятся они на самых красивых девушках, трудности триумфально преодолевают…
Такой настрой, повторяю, осознанный. Коли жизнь дана таким противоречивым образом (жизнь-смерть), то лучше не терять даром времени на мировые скорби и оцепенение, а действовать, подыгрывая высшим правилам: «Зато есть большой путь, большая игра и прекрасные друзья, что горят всегда рядом чистым-чистым дорогим тебе огнем…» Мысль из ассоциативного рассказа «Игра» о Томасе Эдисоне – успешном изобретателе, берущем судьбу в свои руки. Вообще, герои Ивана Егорова берут ее в свои руки и побеждают. Есть определенная логика в том, что уже наша русская девочка Нина (в другом пространстве-времени), ничем, казалось бы, не отмеченная, находит себя, в сущности, в подвиге…
Ностальгически милы рассказы в жанре эпистолы. Наверняка будут по душе тем, кто «хватил» времена «коммунистического ига». Про тотальный дефицит товаров… Я, например, вспомнил, благодаря чтению «Письма», что нам, школьникам, по утрам дежурные по классу заглядывали в уши на предмет чистоты…

Впрочем, писателю удаются и драматические вещи (тоже исполненной в виде переписки): «Здравствуй, мама…». Изображающая болевой момент нашей новейшей истории – афганскую войну. Через семейное ее восприятие… То есть изнутри – как беду и горе… Рассказ написан вдохновенно, читается на одном дыхании, вышибая непроизвольную слезу…

Иван Егоров включил в книгу этакую вещь фантастическую. Чтение для детско-юношеского возраста. Написанную по-детективному бодро, с каннибалистскими сценами, тарантиновской горой трупов, но кончающуюся тоже хеппи-эндом…
Проза Андрея Минеева «грузяща». Как классическая русская литература. Западающая на людей. Писатель изумлен ими до какого-то испуганного восторга. Взгляд его кажется шаржированным или карикатурным – такое создается впечатление. Это не так. Карикатурен ли он у Босха, у Гоголя, у Платонова?.. «Он разделся по пояс, обнажил белое безволосое женское тело. Раздутое пузо (! – В.С.), свесившиеся титьки (! – В.С. Пример навскидку. Начальник пытающийся делать зарядку на лоне природы»). Два логически связанных предложения прекрасно работают на говорящую пластику, на наше читательское воображение и эмоциональную реакцию. Писатель лишь объективно изобразил физическое движение человека – человек разделся Но это «пузо» и эти «титьки»… Автор будто бы явно выходит из тени и судит. Отнюдь – манера Андрея Минеева исключительно объективна. Но из себя он тоже выходит. Хотя бы при помощи персонажа – броско и презрительно («Пузо, на котором гроздьями висят длинные бородавки. Он облизнул губы. – Прохладно сегодня. В сику не надует? – кряхтя, он поднялся и сплюнул: - Желаю обчеству приятного аппетита – «Книга гадов»)…

Расхожая фраза: идеальных людей не бывает – глянь на толпу. Но надобно иметь какую-то печку отпляса, чтобы так видеть. Отстраненность. Платоновский эйдос (какой-то идеал, находящийся в нас априори), моральный императив, ценностные ориентиры, совесть, опору веры, чувство меры, в конце концов (один лишь эпизод съемок брачной ночи в «Очаровательном…» – о, времена, о, нравы!) – вроде бы все рухнувшее на наших глазах… Где «по словам Мармеладова: «…господин Лебезятников, следящий за новыми мыслями, объяснил намедни, что сострадание в наше время даже наукой воспрещено и что так уже делается в Англии, где политическая экономия». Писателю показываться и высовываться как-то неудобно из текста с какими-нибудь там христианскими координатами в контексте нынешних глобалистских тенденций (Мишель Уэльбек, Ирвин Уэлш и т. д.). Без них литература теряет свой традиционный «достоевский» смысл. Андрей Минеев «отстало» обладает загадочным художественным стимулом (талантом со-чувствия), чтобы подавать людей именно такими – чудесно раздетыми, притягивающими и отталкивающими. Художественно «деформированными», но до жути убедительно реалистичными, правдивыми. Впрочем, они сами раздеваются. Разоблачаются, как писали школьные учебники. Его герои говорящие сами за себя своим (точнее, авторским, минеевским «подслушанным») великолепно характеризующим их языком («Пять портретов»). В том числе и свои моральные качества. Автор, если и делает какие-либо акценты, то самую малость: «На этом заканчивается подлая (! – В.С.) история очаровательного молодого человека…». Разумеется, в данном заключении есть некоторая доля резонерства и недоверия к нравственному опыту читателя. Позиция автора ненавязчиво проглядывает и так во всем и вся. Текст подспудно философичен (само собой, не автоматически). Он пишет не о том что люди делают по профессии, а о том как живут (как там у Ходасевича? «Мне невозможно быть собой, Мне хочется сойти с ума…»). Хуже всего, если художник знает как надо жить. Тем более – по-инженерному править человечество. У Андрея Минеева таких амбиций нет… Так о чем он пишет?.. Если бы это можно было в двух словах сформулировать… Впрочем, можно: о жизни и смерти – как и положено серьезной литературе. Не о количестве убийств… Вдумаемся в одну только контрапунктную (аппетитно-горькую) фразу из заглавной вещи книги «Вид на Борковское кладбище в полдень в августе»: «Запах свежей гробовой доски». Книга беспощадно начинается с кладбища. «В жаркий полдень темнеют вдали высокие тополя посреди желтого поля. Оглушительно стрекочут кузнечики. Высоко в синем небе плывут белые облака. Если отправиться туда, то, пройдя поле (! – В.С. Жизнь прожить – не поле…), можно подойти к железным воротам. На них висит погнутая табличка с облезлой краской: «Смотритель кладбища Кошелев Николай Иванович. Прожив. ул. Октябрьская, д.9». К чему эта дотошность, казалось бы? К тому, что Харон не так страшен в своей условности как этот тихий мистический ужас человеческой обыденности. Как говорил Достоевский: сама жизнь фантастичней любой фантазии. И дальше писатель ничего вроде бы не выдумывает в описании кладбищенской картины. Как в инвентаризации перечисляет содержимое мусорной свалки. Не забывает снабдить ржавую бочку прилагательным «коричневая» – конечно же, не для ритма строки… В бочке «…бегает водомерка по зеленой воде (! – В.С.). «А еще дальше в тени громадных тополей прохладно и сумрачно. Там спящие под землей люди». «Деревянный столик, обтянутый полопавшейся клеенкой со смытым дождями рисунком (! – В.С) и низкую скамейку с (ржавыми шляпками гвоздей)». Время идет – экая вроде бы невидаль. Что оно вкрадчивое. Свежие бездушные ямы, вырытые загодя – вон они… Вот именно: на кладбище как во все времена подробно видится и глубоко думается… – Кар? – строго спросил старый ворон… – Кар-р! – Кар-р-р!.. – соглашаясь, важно отвечают ему с других веток... Кстати, у ворона «сильные гусарские ноги». Порядок, мол, говорят вороны, закон… «Борковские кладбище…» – ряд впрямую не связанных, но тематически переливающихся картин. Контрапунктно новорожденный младенец («На левом плече белеет папула от прививки. Подсыхающая пупочная культя…») и ужасающая в своей бесперспективности старуха («Выцветшие глаза старухи затянуты белой поволокой. Кривой беззубый рот, из которого воняет, раскрыт в улыбке»)… Ритм Андрея Минеева не суетлив. Кладбище – самое метафизическое место. Человеку в его самонадеянной «муравьиности» всегда не хватает этого самого метафизического измерения. Андрей Минеев пишет о том, как мы проходим свои неповторимые поля. И в «Очаровательном молодом человеке» и в «Propius mors» и в «Темном лесе»… Неудержимо тянет цитировать: - Как жена померла, один живешь? – Один, – низким басом ответил старик, клацнул во рту металлическими зубами. – Один, как в жопе дырка. – ... одному, дядь Петь? – ... у нас в Перово. – Тебе скоро отъезжать, да? – Да-а! Не сразу протянул старик. – Эх, мужики, если бы вы знали, как помирать не хочется. – Страшно? – спросил я, подняв голову от газеты. Его глаз перекатился в глазнице и покосился на меня. – Жизнь сладка, ... …
С писателя хватит…

Виктор Стрелец